Купил тут Водолей ру
В пути она умерла. Ее-то место и занимал Беки на материнский спине.
Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»
Тогда все были равны! Хозяйство у каждого помещалось в талсах. Все были равны в своей бедности и беде. Никто не кичился, не враждовал.
Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.
Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.
Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, – этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.
– И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, – съязвила одна из девушек.
Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.
Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.
Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, – через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.
Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.
Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:
– Что с ним?
– А ты разве не догадываешься что? – вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.
– Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, – сказал кто-то Сааду.
– Неужто это я попал в него? – с притворным удивлением спросил Саад.
Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы – отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.
– Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, – покачал голо вой Кайсан. – Не нужна нам вражда с людьми…
– Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, – сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. – Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!
Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.
Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.
Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.
Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.
Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.
Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость…»
Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.
Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..
За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.
Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.
Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:
– Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.
Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце – черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал – черенок пригодится в хозяйстве.
Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.
Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.
Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.
Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы – все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.
У помещика – сила, а потому и власть и закон на его стороне.
Вот и Саад, богат – так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.
«О Дяла! – подумал Беки. – И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»
Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.
– Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! – крикнул Беки и бросился отгонять овец.
Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.
Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.
– Эй, безродный щенок, ты что делаешь! – заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.
– Дади! – закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.
– Попробуй только ударь! – погрозил он на бегу.
Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.
На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:
– Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана – поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!
– Но ты-то не скотина! – задыхаясь от злобы, крикнул Беки. – Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?
– Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.
– Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?
– Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.
– Будь и ты человеком, не губи кукурузу, – взмолился Беки, – уведи овец с моего поля.
Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.
– А как я их уведу?
– Как уведешь?
Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.
Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.
– А вот как уведешь! – крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.
Та в испуге отскочила.
Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.
– Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! – закричал пастух.
Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:
– Ну, берегись, вот приедет Саад!..
Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:
– Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.
Хасан нехотя согласился – отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.
3
Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали…
Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.
Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.
Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, – удивляется Хусен, – дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.
На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню – там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.
– И чего лает, – возмущается Хусен, лежал бы себе в тепле. Не съедят же люди плетень, они даже и не притрагиваются к нему…
Иногда Хусен спускается с нар и, подойдя к другому окну, смотрит во двор Тархана, но и там нет никого. Тархан и Эсет, наверное, играют под навесом. Хусен с удовольствием пошел бы к ним, но нани не пускает его. Если бы она хоть к соседям могла пойти, тогда Хусен сбегал бы поиграть. Но стоило уйти отцу и Хасану, мать сказала, что ей плохо, и легла. Хусен спросил, что у нее болит, она ответила: «Ничего не болит, просто плохо». И как это понять: человек болеет, а ничего у него не болит?
Хорошо бы на улицу пойти, но там холодно, да и дома не тепло. Очаг давно затух, топили рано утром. А вообще-то, если даже разжечь его, тепло в комнату почти не идет.
Эх, была бы у них железная печка! Тогда бы и кукурузу можно пожарить. Краснобокие кукурузные зерна вкуснее сискала.
Хусен от нечего делать дует на стекло, потом выводит разные узоры. В окне всего четыре маленьких стекла. Он очень быстро их разрисовывает. А потом?… А потом Хусен все стирает.
Он усиленно водит пальцем по стеклу, ему нравится, как оно скрипит.
Но и этому приходит конец: нани говорит, стекло может треснуть.
Опять нечего делать.
Хусен вспомнил, что у него есть четыре альчика и у Хасана – шесть. Один большущий, с кулак, бабка называется.
Выгреб он альчики из-под кровати и стал играть. Бабка – волк. Хусен никогда не видел живого волка, но он уверен, что это большой зверь. Все остальные альчики – овцы.
Волк забрался в отару и стал рвать овец, Хусен «бах» – и убил его из ружья (вместо него послужил палец). Потом альчики были собаками, а бабка… опять волком. «Гав, гав», – лаял за собак Хусен.
– Сынок, дай мне немного поспать, уж очень ты расшумелся, – прервала мать и эту его затею.
Можно бы в кухне поиграть, да там пол глиняный, а нар нет – ногам будет холодно.
Хусен собрал альчики, положил их возле себя и прилег на циновку. Он глядел-глядел на бабку и вспомнил, как она у них появилась. Летом на курбан-байрам отец вошел в долю с соседями, когда те резали корову. Тогда-то и попала к ним бабка. И мяса было много-много. А после того больше ни разу в их доме не было мяса. Только однажды отец привез из Пседаха с базара баранью голову и потроха. Больше не приносил, говорит, денег нету. А почему их нету? Неужто нельзя куда-нибудь за ними сходить, пусть даже далеко-далеко? Хусен сам бы пошел, лишь бы потом мяса купили. Тогда, пожалуй, и леденцовых лошадок красных можно бы купить, и пряников тоже…
Отец обещал, что на уразу зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.
Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать…
Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.
…Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»
Тогда все были равны! Хозяйство у каждого помещалось в талсах. Все были равны в своей бедности и беде. Никто не кичился, не враждовал.
Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.
Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.
Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, – этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.
– И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, – съязвила одна из девушек.
Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.
Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.
Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, – через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.
Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.
Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:
– Что с ним?
– А ты разве не догадываешься что? – вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.
– Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, – сказал кто-то Сааду.
– Неужто это я попал в него? – с притворным удивлением спросил Саад.
Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы – отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.
– Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, – покачал голо вой Кайсан. – Не нужна нам вражда с людьми…
– Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, – сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. – Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!
Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.
Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.
Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.
Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.
Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.
Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость…»
Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.
Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..
За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.
Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.
Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:
– Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.
Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце – черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал – черенок пригодится в хозяйстве.
Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.
Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.
Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.
Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы – все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.
У помещика – сила, а потому и власть и закон на его стороне.
Вот и Саад, богат – так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.
«О Дяла! – подумал Беки. – И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»
Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.
– Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! – крикнул Беки и бросился отгонять овец.
Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.
Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.
– Эй, безродный щенок, ты что делаешь! – заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.
– Дади! – закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.
– Попробуй только ударь! – погрозил он на бегу.
Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.
На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:
– Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана – поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!
– Но ты-то не скотина! – задыхаясь от злобы, крикнул Беки. – Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?
– Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.
– Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?
– Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.
– Будь и ты человеком, не губи кукурузу, – взмолился Беки, – уведи овец с моего поля.
Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.
– А как я их уведу?
– Как уведешь?
Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.
Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.
– А вот как уведешь! – крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.
Та в испуге отскочила.
Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.
– Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! – закричал пастух.
Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:
– Ну, берегись, вот приедет Саад!..
Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:
– Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.
Хасан нехотя согласился – отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.
3
Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали…
Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.
Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.
Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, – удивляется Хусен, – дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.
На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню – там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.
– И чего лает, – возмущается Хусен, лежал бы себе в тепле. Не съедят же люди плетень, они даже и не притрагиваются к нему…
Иногда Хусен спускается с нар и, подойдя к другому окну, смотрит во двор Тархана, но и там нет никого. Тархан и Эсет, наверное, играют под навесом. Хусен с удовольствием пошел бы к ним, но нани не пускает его. Если бы она хоть к соседям могла пойти, тогда Хусен сбегал бы поиграть. Но стоило уйти отцу и Хасану, мать сказала, что ей плохо, и легла. Хусен спросил, что у нее болит, она ответила: «Ничего не болит, просто плохо». И как это понять: человек болеет, а ничего у него не болит?
Хорошо бы на улицу пойти, но там холодно, да и дома не тепло. Очаг давно затух, топили рано утром. А вообще-то, если даже разжечь его, тепло в комнату почти не идет.
Эх, была бы у них железная печка! Тогда бы и кукурузу можно пожарить. Краснобокие кукурузные зерна вкуснее сискала.
Хусен от нечего делать дует на стекло, потом выводит разные узоры. В окне всего четыре маленьких стекла. Он очень быстро их разрисовывает. А потом?… А потом Хусен все стирает.
Он усиленно водит пальцем по стеклу, ему нравится, как оно скрипит.
Но и этому приходит конец: нани говорит, стекло может треснуть.
Опять нечего делать.
Хусен вспомнил, что у него есть четыре альчика и у Хасана – шесть. Один большущий, с кулак, бабка называется.
Выгреб он альчики из-под кровати и стал играть. Бабка – волк. Хусен никогда не видел живого волка, но он уверен, что это большой зверь. Все остальные альчики – овцы.
Волк забрался в отару и стал рвать овец, Хусен «бах» – и убил его из ружья (вместо него послужил палец). Потом альчики были собаками, а бабка… опять волком. «Гав, гав», – лаял за собак Хусен.
– Сынок, дай мне немного поспать, уж очень ты расшумелся, – прервала мать и эту его затею.
Можно бы в кухне поиграть, да там пол глиняный, а нар нет – ногам будет холодно.
Хусен собрал альчики, положил их возле себя и прилег на циновку. Он глядел-глядел на бабку и вспомнил, как она у них появилась. Летом на курбан-байрам отец вошел в долю с соседями, когда те резали корову. Тогда-то и попала к ним бабка. И мяса было много-много. А после того больше ни разу в их доме не было мяса. Только однажды отец привез из Пседаха с базара баранью голову и потроха. Больше не приносил, говорит, денег нету. А почему их нету? Неужто нельзя куда-нибудь за ними сходить, пусть даже далеко-далеко? Хусен сам бы пошел, лишь бы потом мяса купили. Тогда, пожалуй, и леденцовых лошадок красных можно бы купить, и пряников тоже…
Отец обещал, что на уразу зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.
Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать…
Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.
…Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12