И не спешил с выводами, подвергая свою память сомнению, а потому далеко не сразу решился доверить сделанные выводы дневнику. Я прочел их уже на самом излете тетради. Если говорить о сроках, то по прошествии долгих двух лет, наполненных сомнениями и противоречивыми размышлениями, со времени расставания с Лидией, отец, наконец, поставил последнюю точку в их отношениях.
Наверное, слово "выводы" будет здесь неуместно, отец просто сложил и отфильтровал все известные ему факты, оставив поля для подведения итогов свободными. В дневнике по этому поводу у него встретилась одна фраза, довольно примечательная в силу изложенного ниже: "свое мнение я оставляю при себе, пускай бумага не будет иметь к нему никакого отношения". Дойдя до этой записи, я не мог не согласится с отцом.
Тот давний случай, о котором я говорил, означенный лишь крохотной фразой в дневнике, тот, что так взволновал и заинтриговал меня, логично был связан с первыми двумя, в которых роль отца, по собственному его горькому признанию, была не последней. Я говорю о частичном параличе Оксаны, секретарши из отдела кадров, с которой мой отец имел короткую, как он сам назвал ее "рабочую связь", столь трагически оборвавшуюся, и гибель Ольги, другой его приятельницы, в автокатастрофе на пустынном шоссе. Те два случая, случившиеся перед окончательным возвращением Лидии к отцу, те два случая, которым он не мог ничего противопоставить и не посмел противостоять.
Некая Марина, отец не стал называть фамилии, стала близкой знакомой отца вскоре после его женитьбы на Лидии. Они тайком встречались, не слишком часто и не всегда охотно, скорее, по неясной им обоим необходимости хоть раз в неделю бывать вместе, встречаться, беседовать за чашкой чая или кофе, обсуждать все текущие дела или беседовать о проблемах космического масштаба. И при этом каждый раз ожидая, что эти беседы в один прекрасный день перерастут во что-то большее, но во что именно, сказать было сложно. Сложнее, конечно, сказать было отцу, те ощущения, что он испытывал к Марине были сродни платонического удовольствия побыть в компании приятной девушки, не куколки, не милашки, с которой всегда найдется, о чем поговорить и над чем посмеяться - этакий по-своему изощренный способ бегства от Лидии: бегства к иному, с супругой никогда не испытанному. Правда, тут же добавлял отец, Марина не понимала причин его бегства, она была готова принять его таким, каков он есть, принять совсем, навсегда. К чему отец уже не решался стремиться.
И, тем не менее.... Марина уезжала на дачу, перед этим она снова встречалась с моим отцом, и снова их встреча проходила по привычному для них сценарию. Недалеко, в несколько километрах пути от дачного домика, на нерегулируемом переезде через железнодорожные пути, мотор ее старенького "форда" неожиданно заглох. Поздний сентябрь, середина дня, на дороге, пролегшей через пути - ни души. Сколько она простояла на переезде, пытаясь оживить машину, неизвестно. А потом на полотне, на котором застрял "форд", показался скорый поезд, в этом месте его появление видно издалека.
Как показала экспертиза, обе передние двери автомобиля отчего-то оказались заблокированными, трагическая, в общем-то случайность. Пока Марина перебиралась к задним дверям, открывавшимся легко и свободно, экстренно тормозивший электровоз уже успел преодолеть разделявшее их пространство пути. Визжа тормозами, он смял, скрутил и отбросил в придорожные кусты изуродованную до неузнаваемости старенькую легковушку.
Отец узнал об этом из утренних газет. И более не сомневался - ни в себе, ни в Лидии, коей с этого момента, вне всяких сомнений, принадлежал безраздельно. И уже как мог старался не перечить своей возлюбленной ни в чем; почувствовав то неизбежное, что всегда следовало за Лидией подчинялось и управлялось ей так же легко, как детская игрушка, отец уже не поднимал голову. И лишь покорно ждал - чего-то, ему самому неведомого, но, безусловно, должного исходить от его нынешней хозяйки. Это последнее слово в абзаце, выделенное невольно дрогнувшей рукой отца, заставило меня горько вздохнуть и на несколько минут прервать чтение. Я просто смотрел в стену, даже не пытаясь разглядеть узоры на обоях, просто смотрел в стену, не замечая ее.
После этого случая союз с Лидией вошел в обыденную колею, знакомую мне по штампованным воскресным записям отца; иных доказательств необходимой верности до мелочей не потребовалось, ни ему, ни ей. И жизнь семейной пары полетела далее, ровная, несуетная и однообразно привычная, и продолжалась она ровно столько, сколько это было необходимо.
Лидии, конечно, Лидии.
Отец писал с горьким сожалением, что "она исчерпала меня до дна и морально и физически, превратив бог весть во что, в убожество, в ошметок прежнего человека". Фактически, ему предстояло осознать себя заново как личность, и приспособиться к отсутствию того, что было отнято его возлюбленной - до брака, в дни брака и позже, самим ее уходом.
Прочитав эти строки, я невольно вздрогнул. Ведь так получалось, так уж распорядилась судьба-властительница, что, не будь Лидии, неизвестно, как сложились бы мои поиски собственного отца и к чему, к каким результатам привели. Могу сказать наверняка лишь одно: со мною не было бы этого, охватившего внезапно и не желающего отпускать чувства сопричастности, чувства, которое мне так дорого, и которое именно сейчас я так берегу, живя свои первые дни и недели в завещанной отцом квартире. Что было бы? - я надеюсь, что то изумление, с которым я начал читать дневник отца, не превратилось бы в неприязнь, а нашло приятие определенного рода, не понимание, ибо я не в силах понять его любовные похождения, а примирение с ними, как примирение с неизбежным.
Но разве мог отец знать об этом?
Он печалился об "упущенном навсегда времени", я, грешным делом, радовался этому. Он сожалел о "годах пустоты", проведенных с Лидией, я же ощущал их странную, страшную необходимость, всех лет пустоты, и его, и моих. Немного позже отец заговорил о необходимости наказания за дела прошлого; запоздало, но от этого не менее решительно и сурово он проводил параллели между своими первым и вторым браками, ища, как ему казалось, очевидные связующие нити, но, как ни старался, не мог найти. Не мог, и оттого оставил эту тему.
Я против воли улыбнулся, прочтя эти абзацы до конца: вот она, еще одна ипостась моего наследства, та о которой не подозревал мой отец, составляя завещание. Или все же осознавал, блуждая в темноте догадок, разбросанных там и сям по страницам его дневника, что не ему, увы, не ему, а лишь наследнику его, позабытому в далях прошлого и внезапно из них вынырнувшего, окажется дано понять и осознать ускользавшее от его пытливого взора.
Это не превосходство, как может показаться на первый взгляд. Это именуется сопричастностью. Пускай и возникшей сквозь годы и расстояния.
До конца дневника осталось совсем немного, отец к этому времени разменял шестой, и так уж получилось, последний десяток. Он давно жил здесь, в этой квартире, замкнуто и одиноко. Единственным человеком, с кем им поддерживался огонек отношений, была соседка, переставшая быть безымянной: Августа Гавриловна - я, наконец, узнал ее имя. Несколько первых лет их отношения были весьма тесными, впрочем, известие об этом меня уже не покоробило. Потом и они перешли грань чувственности, грань, возможно, означавшую для обоих эпоху осени жизни. Я вспомнил взгляд, которым моя соседка одаривала меня всякий раз при встрече, теперь я начинал понимать подлинное его значение.
Она ведь тоже искала, как и я, но только черты его, моего отца, во мне, и ее поиски, как и мои, тоже пока еще не были закончены. Перелистывая последние страницы, я подумал, что мне непременно следует зайти к ней, задать несколько вопросов, кое-что прояснить... да просто побыть вдвоем. С тем, чтобы и она получила ответы на свои, бережно хранимые под сердцем вопросы.
Последняя запись в дневнике была датирована, число, поставленное в углу страницы, отстояло от последнего дня жизни моего отца на два месяца. Он писал, как обычно, о своих планах на ближайшее будущее, о недавнем праздновании дня рождения одного из коллег по работе, вспоминал какие-то удачные фразы.... Последние... да, годы, он писал в дневник редко и мало, словно экономил оставшиеся в тетради листы. Упомянул и о странных снах, который видел уже не раз. Ему, после многолетнего перерыва, вновь стала сниться Лидия. Сны были смутные, сумбурные, загадочные. И каждый раз отец просыпался со странной щемящей тоской, подчас пугавшей его самого. А потом засыпал снова и уже не видел этих странных снов.
В последнем сне, приснившимся ему за несколько дней до последней записи дневника, - отец записал его, - Лидия прощалась с ним, прощалась запоздало и не очень уверенно, все никак не решаясь произнести нужные слова, всякий раз уводила пустой, в сущности, разговор куда-то на пустяки, на общие воспоминания, на то давнее, что он все время старался забыть, а забыв уже, вновь против своей воли, возвращался в памяти, в снах, наяву, проходя мимо того самого дома, бывая в тех самых местах. Словно время, прошедшее после исчезновения Лидии затушевало все, кроме неясной, неосознанной, болезненной ностальгии. С какой старость всегда вспоминает о молодости. Лидия все говорила и говорила с ним, воскрешая то одно, то другое в его воспоминаниях, он пытался сам окончить разговор, но отчего-то никак не решался этого сделать и все слушал.... Пока она не произнесла короткое "прощай!", а, произнеся, растворилась в темноте ночи. И сон оборвался.
В последних записанных отцом абзацах, он обмолвился о завещании, которое составил сразу после этого прощального сна. Он говорил о прощении и прощании, мой отец пытался понять, отчего ему снились эти тревожащие душу сны и почему именно сейчас с ним попрощалась Лидия. Именно сейчас, после стольких лет, когда он стал забывать... и все же не смог забыть окончательно. Потому что не мог простить.... А теперь...
Ему осталась только тоска, по былому и грядущему, тоска, ставшая почти невыносимой - отчасти из-за этого долгого прощания. А отчасти из-за того, что всколыхнуло это прощание, далекие годы, бесконечно далекие, они волнами поднимались в памяти, нестираемо хранившиеся в ней столько времени, поднимались, чтобы уступить место еще более древним годам.
И только когда последняя волна спала, отец отложил дневник и стал писать завещание. В постскриптуме к последней записи, сделанном, очевидно, тем же вечером, он отметил, что назавтра, в понедельник, собирается сходить и заверить написанное. Заметив, что этот его шаг станет завершающим в долгой цепочке всех предыдущих шагов. "А после этого наступит конец истории", записал отец.
Эти слова были последними в дневнике. За ними шли три чистые страницы.
Я отложил тетрадь и поднялся.
Надо будет немного пройтись, развеяться, проветриться... заодно купить хлеба и котлет на ужин.
На улице подмораживало, с хмурого вечернего неба сыпался дождь со снегом, поблескивающий в лучах далеких фонарей. Ветра не было, капли падали вертикально, окаймляя каждый фонарь колючим промозглым водопадом.
Собираясь, я надел отцовский плащ с подстежкой; он был чуть великоват, но для такой погоды годился как раз. К тому времени, как я спустился вниз, небо чуть оттаяло, пришло в движение, и водопады вокруг фонарей стали исчезать.
По дороге, на ступеньках, ведущих к входной двери, я встретил Августу Гавриловну, моя соседка возвращалась из магазина с тяжелой сумкой. Увидев меня, она резко остановилась и вздрогнула от неожиданности, мне показалось, что так напугал ее надетый мной плащ. Некоторое время мы стояли молча, всматриваясь друг другу в лица из полутьмы коридора, пока она не заговорила первой:
- Вы напрасно собрались на прогулку в такую погоду. На улице очень неприятно.
- Придется идти, - произнес я, словно бы извиняясь, - В доме из еды ничего нет. Я до магазина и обратно.
Августа Гавриловна поторопила меня, дождь может полить снова в любой момент, а зонтик я, конечно, второпях не захватил. Новая пауза, исполненная тишиной встретившихся взглядов, я смотрел и никак не мог оторваться от ее серых глаз, смотрел совсем иначе, чем день назад. А она внимательно разглядывала отцовский плащ, чуть великоватый мне.
Пауза закончилась. Моя соседка стала подниматься по лестнице, я поспешил спуститься с нее. Закрывая гремучую входную дверь, я увидел, как Августа Гавриловна стоит у лестницы и смотрит мне вслед.
Я пошарил по карманам, нет, перчатки, как и зонтик, остались дожидаться меня дома. Вместо них пальцы нащупали сложенный вчетверо клочок бумаги, очевидно, вырванный из блокнота. Дойдя до ближайшего фонаря, я развернул его.
Стихотворение, написанное выцветшими от времени чернилами на пожелтевшей бумаге, почерком, неотличимым от моего:
"Хлопья снега на ветру
исполняют танец свой:
то взлетают к небесам,
то спускаются к земле,
словно не поняв еще,
где пристанище их ждет".
Выйдя на улицу, я краем глаза увидел выворачивающий к остановке автобус. Я не стал спорить с судьбой и одну остановку до универмага решил проехать на общественном транспорте. Перебежал улицу и, запыхавшись, влетел в автобус. Салон его пустовал, лишь несколько человек согревали старый "Икарус" своим дыханием. Я прошел вперед и сел к окну. Автобус медленно тронулся с места, поехал вперед, набирая скорость.
Через мгновение услышал позади шаги: легкое постукивание каблучков, и голос, заставивший меня вздрогнуть:
- Простите, у вас место свободно?
Я обернулся всем корпусом. Поднял глаза. И замер.
Лидия. А разве мог я сомневаться в обратном?
Такая же светловолосая, и бронзовокожая, столь же юная и свежая, как и 25 лет назад, при первой встрече с моим отцом. Лидия стояла надо мной, ожидая ответа, а я смотрел в ее тигриные глаза, прозрачные как янтарные капли, словно пытаясь разглядеть в них нечто такое, что, если долго и пристально вглядываться в их солнечную глубину, наверняка можно увидеть.
1 2 3 4 5 6 7