..
Бывшие друзья и нынешние сообщники, весело переговариваясь, отгоняя лучом света ночные страхи, вышли на шоссе Утраченной Радости. От былой растерянности перед черной громадой, залившей город, не осталось и следа. Они быстро, едва не бегом продвигались по шоссе, торопясь успеть до рассвета. Мимо проплывали пустые трибуны, отсветы фонаря таинственно дрожали на скамейках и барьерах. Городская черта приближалась. Симплициссимус с интересом вглядывался в темноту, пытался представить себе состояние изгнанника, шествующего по шоссе Утраченной Радости сквозь взгляды тысяч канониров. Ему стало не по себе. Возникло впечатление, будто эти взгляды висят в неподвижном воздухе независимо от их обладателей, будто они сгустились над головами двух святотатцев и грозят им неминуемой гибелью. То же почувствовал и Табулус. Остановившись, он на ощупь нашел руку Симплициссимуса.
- Может, вернемся?
Симплициссимус упрямо шагнул вперед, но Табулус задержал его. В воздухе зародился странный гул, нарастая со всех сторон одновременно, он занимал все большее пространство, закладывал уши, придавливал к земле. Стало трудно дышать. Расширенными от ужаса глазами двое людей наблюдали, как со стороны городской черты, до которой оставалось не более сотни метров, возникла и стала надвигаться светящаяся громада, сжатый до предела сгусток тьмы, превратившийся в свою противоположность. Он приближался медленно, неторопливо, источая сознание превосходства над двумя жалкими людишками, возникшими на его пути. Гусеницы гулко лязгали по брусчатке, громадная глыба вбирала в себя линию шоссе. Страх сковал конечности, липкое оцепенение залило разум, заглушив все эмоции, кроме страха. И лишь в глубине пульсировал первобытный инстинкт. И в тот момент, когда в лица пахнуло жарким, разгневанным дыханием, инстинкт вырвался, разорвал оцепенение и заставил двигаться свернувшуюся в жилах кровь. Животное чувство властно диктовало свои законы: спастись, уйти от надвигающейся смерти. Рука Табулуса онемела, сжимая фонарь холодными, мокрыми пальцами: остаться без света значило погибнуть, исчезнуть в лабиринтах взбунтовавшегося мрака. Спящие дома покорно проносились мимо, и грохочущая громада стала отставать, успокаиваться и скоро затихла в отдалении, сонно лязгая гусеницами по умиротворенной мостовой.
В тусклых проблесках занимающегося рассвета по кривым улицам Нездешнего города бежали два человека. Они кидались то в один переулок, то в другой, возвращались обратно и вновь начинали безумную гонку по старому маршруту. Из открытых окон доносилось бессвязное бормотание спящих горожан, сны которых нарушались потоками воздуха, взбаламученного проносящимися мимо ночными путешественниками.
Табулус с Симплициссимусом остановились, очутившись на проспекте Великого Переселения. Фонарь погас. Они стояли напротив своего дома, понемногу отряхиваясь от наваждения.
- Что это было? - спросил Табулус.
- Канон?! - полувопросительно проговорил Симплициссимус.
- Не может быть!..
Из полуподвального помещения соседнего дома пробивался узкий лучик света.
- Смотри! Оказывается, не мы одни бодрствуем сегодня ночью.
Подвальное окно было забито досками. Симплициссимус заглянул в щель между ними. В лицо повеяло свежим воздухом, сочившимся из отверстия. Внутри что-то глухо жужжало.
Прильнув к отверстию, Симплициссимус разглядел большие, в человеческий рост, лопасти, неторопливо вращавшиеся вокруг оси. Скорость их вращения постепенно нарастала, наконец мелькающие крылья слились в большой прозрачный круг. Воздушный поток, сочившийся сквозь щель, усилился, и Симплициссимус с наслаждением подставлял лицо его чистым струям. Казалось, что свежий, прохладный воздух, смешавшись с частичками света, создает особую субстанцию, чудотворное зелье, пропитывающее каждую клеточку прикоснувшегося к нему организма, очищающее и обновляющее усталую душу.
Машина остановилась. Между лопастями показалось испачканное лицо человека, возившегося в ее моторе. Это был Лапсус.
2
Из всех канониров, обитавших на верхней палочке буквы "Г", самым загадочным был, безусловно, Лапсус. Он почти не поддерживал контактов с соседями, вместе со своей семьей занимал целый двухэтажный дом, так что ни один человек не имел возможности даже невзначай заглянуть в его потаенную жизнь. Правда, некоторое время назад Лапсус серьезно и бесповоротно рассорился со своей женой и, поскольку разводы, как читатель должен был понять, не одобрялись великим Каноном, отселил ее на второй этаж, где она вольна была устраивать свою жизнь, как пожелает, а сам уединился на первом этаже. Это увеличило таинственность, окружавшую существование Лапсуса, тем более что жена его отличалась не менее замкнутым образом жизни. Честно говоря, я не совсем понимаю, чем же все-таки вызывался этот таинственный ореол, поскольку, на мой взгляд, в Лапсусе не было ничего загадочного. Это был неразговорчивый, угрюмый человек, по профессии - извозчик, ни внешностью, ни поведением своим не отличавшийся от других почтенных канониров. А между тем к нему относились настороженно и с некоторой боязнью, и в таком отношении, как выяснилось впоследствии, был определенный резон для канониров. Но это выяснилось лишь впоследствии, а если бы мы задались целью провести социологический опрос среди жителей Нездешнего города до начала описываемых событий, то мы бы так и не получили разумного ответа на вопрос "Чем вы объясняете свою неприязнь к Лапсусу?". Обобщенный смысл полученных ответов наверняка бы свелся к бессмысленной формуле "Лапсус - это Лапсус". И больше ничего! А разве нужно что-то еще для выработки устойчивого общественного мнения?
Если бы канониры только знали, что причина бед, которые в недалеком будущем обрушатся на Нездешний город, заключается в извозчицкой профессии Лапсуса, они бы, без сомнения, запретили ему заниматься этим родом деятельности. Но, может быть, был великий смысл в том, что горожане не могли отвести беду от своего города? Может быть, город заслужил эту беду? Нет, уверяю вас, тысячу раз нет, ибо не было во всем огромном мире города более благопристойного, более законопослушного и канонобоязненного, чем Нездешний. Аминь!
Все предки Лапсуса были извозчиками, так что профессию свою он получил по наследству. Его предки возили седоков еще в старом городе, на возвышенности. Об этом напоминали десятки скульптурных автопортретов, выполненных собственными руками дедов и прадедов во времена западного ветра. Теперь они горделиво украшали жилище Лапсуса, напоминая о былых суматошных временах. Кроме профессии и коллекции скульптур, по наследству к Лапсусу перешла страсть к быстрой езде. Правда, эта страсть оставалась неудовлетворенной в новом городе, ибо правилами Канона извозчикам предписывалась езда солидная и неспешно-добропорядочная (благодаря этому количество дорожно-транспортных происшествий в Нездешнем городе неуклонно стремилось к нулю). Лапсус подчинялся, но что поделаешь с кровью предков и голосом генов? Глухими ночами он запрягал своего конька и мчался по городу, мчался всласть, загоняя лошадь до кровавой пены, доводя себя до исступленной усталости. Какое тайное сладострастие было в этих ночных скачках, нехорошее, порочное, но что мог Лапсус с собой поделать? Днем он был прилежным канониром, чуть ли не идеалом благочиния, ложась спать, давал себе клятву не поддаваться на внутренний голос, но сдержаться мог максимум неделю. И вновь, возмутительнейшим образом нарушая заповеди Канона, мчался по спящим улицам. Никто не знал об этом пороке, но не объяснялась ли инстинктивная неприязнь канониров к Лапсусу тем, что они подсознательно чувствовали существование какой-то скрытой страсти в неразговорчивом извозчике? И не та же ли страсть была причиной семейных неурядиц Лапсуса? Впрочем, о семейных неурядицах судить не берусь, ибо информация о личной жизни извозчика покрыта такой завесой секретности, с какой не могут сравниться даже самые секретные наши архивы. Ни исторические хроники, ни устные предания не сохранили ни имени жены Лапсуса, ни каких-либо описаний ее внешности. Да нам и не нужно этого, поскольку жена Лапсуса не играет никакой роли в нашем повествовании.
Дотошный читатель скажет: как же так? Не вешает ли автор лапшу на читательские уши? Как могло случиться, что в благочинном и добронравном городе возникла улица, на которой по соседству сосредоточились сразу четыре диссидента, - Циркулус, Табулус, Симплициссимус и Лапсус, разбавленные безответственным разгильдяем Квипроквокусом? Что за очернительская фантазия? Не знаю, как ответить. Может быть, это простая случайность, хотя я в глубине души уверен, что случайностей в жизни не бывает и всякая случайность - это скрытая предопределенность. Может быть, над этим отрезком проспекта Великого Переселения возникла какая-нибудь воронка в пространстве сновидений, что-то типа неизученного атмосферного явления. А может быть, на других улицах и переулках Нездешнего города происходило то же самое. Не знаю. В конце концов пусть читатель разбирается сам, а я вернусь к Лапсусу.
Когда Лапсус достиг зрелого возраста, его тайный порок принял вполне устойчивый характер, истерическое наслаждение, получаемое от ночных скачек, постепенно исчезло, и на смену ему пришла почти физиологическая потребность в регулярном отправлении этого странного ритуала. Лапсус с каменным спокойствием запрягал лошадь, разгонял ее до бешеной скорости и летел по городу с невозмутимостью бронзовой статуи, полностью уйдя в себя, прислушиваясь только к собственным ощущениям. Лошадь сама бежала с заданной скоростью по заданному маршруту, эта привычка вошла и в лошадиную кровь. Лапсус же предавался наблюдениям за собственным состоянием, иногда, эксперимента ради, менял скоростной режим или маршрут. Все это позволило ему понять природу своей страсти и найти первопричину влияния быстрой езды на психику канонира. Открытие пришло к нему внезапно, когда он, вернувшись домой после тяжелого рабочего дня, никак не мог попасть ключом в прорезь замка и, разозлившись, изо всех сил рванул дверь на себя. Дверь резко распахнулась, обдав Лапсуса потоком потревоженного воздуха, и Лапсус замер на пороге. Открытие настолько поразило его, что он надолго отказался от удовлетворения своей страсти, заперся у себя и предался рассуждениям. Затем несколько раз выехал на ночные прогулки, скрупулезно сравнивая свое самочувствие при разной силы потоках встречного воздуха. Затем снова заперся и погрузился в математические вычисления. (В скобках следует заметить, что все предки Лапсуса имели ярко выраженные способности к математике и технике и вообще обладали аналитическим складом ума. Все это перешло по наследству к Лапсусу, что еще раз подтверждает мысль о предопределенности случая.) Выводы были поразительны: сила встречного потока воздуха влияет на психологическое состояние. Умеренной силы встречный ветер стимулирует активность, работоспособность и критический настрой ума, создает участки, недоступные для сновидений, и (Лапсус поначалу боялся признаться в этом самому себе) парализует влияние великого Канона. При дальнейшем усилении ветра происходит возвышение над Каноном, затем - взрыв энергии, наконец... Для того чтобы понять, что происходит наконец, Лапсусу пришлось углубиться в историю, вспомнить легенды о старом городе, о периодах западного и восточного ветров, приносивших с собой то взрыв активности, то сонное оцепенение (см. краткую историческую справку). Исследователь-самоучка понял, что это было возможно только при естественной смене ветров и что в условиях нездешнегородского безветрия искусственный ветер слишком большой силы приводит к частичной или полной потере контроля над своими действиями. Горя желанием подтвердить свое открытие экспериментально, Лапсус занялся изготовлением вентиляторов. В языке нездешнегородцев не было слова для обозначения этого механизма, поскольку не было самого механизма, но Лапсусу пришло на ум слово "вентилятор", то есть именно то слово, которым данный механизм обозначается у цивилизованных народов. Случайность это или пример, подтверждающий общность прогресса на всех широтах, не мне о том судить.
Лапсус изготовил несколько действующих моделей малых и средних размеров. Выкладки блестяще подтвердились. Тогда он взялся за изготовление большого вентилятора для проверки чисто теоретического расчета о воздействии самых сильных ветров (достигать таковых при быстрой езде Лапсусу не удавалось). Вот за этим-то занятием и застал его любопытный взор Симплициссимуса.
Как-то вечером Лапсус сидел у камина и смотрел на огонь. Смотрел долго, до боли в глазах, пока язычки пламени не стали сливаться в одно целое, превратившись в живой, пляшущий призрак. Медленно текущие мысли окутывали прошлое и настоящее, ширясь, вырывались из пределов комнаты и начинали жить сами по себе. Лапсус встал, прошелся по комнате, подошел к комоду, достал из ящика стеариновую свечу, зажег, затушил камин. Сел в кресло, поставил свечу на подлокотник. Тусклый огонек швырнул густую тень в угол комнаты, сконцентрировал в своем маленьком язычке дрожащее дыхание живого среди неживых вещей. Лапсус стал играть с огоньком, подставляя ему свои ладони; то укорачивал пламя, то выпускал его на свободу, то лепил из огня загадочные фигуры. Ласковый, ручной огонек не сердился на Лапсуса, послушно играл в его руках, высвечивая на стене радостные рожицы.
Стукнула дверь. Лапсус не запирался на ночь в том случае, если не работал в своей подвальной лаборатории. Дверь не запиралась, но никто не спешил войти в этот дом, поэтому Лапсуса удивило появление позднего посетителя. Он повернул голову в сторону двери, убрал ладони от свечи. Сделав несколько шагов, гость вошел в круг света. Это был Симплициссимус.
- Садись, сосед, - не вставая с кресла, Лапсус придвинул гостю стул, разожги камин, если хочешь.
1 2 3 4 5 6 7