Самым значительным событием в моей "английской" жизни оказалась рабо-
та на Британской торговой выставке в Сокольниках в 61-м году. Это была
моя первая официально оформленная деятельность, за которую по истечении
двух недель я даже получила зарплату. Придя на стенд с надписью "Элект-
роника", я оказалась в обществе очень милых джентльменов. Помню трех:
длинного худого Джефа, изящного мистера Вилоуби и плотного пожилого гос-
подина семитского вида. Сентиментальный Джеф без конца всему умилялся:
то березам в парке, то голубям возле университета, то моей косе. Малень-
кий, в добротной серой тройке и с трубкой во рту мистер Вилоуби был пос-
тоянно одержим желанием попутешествовать по России и завороженно твер-
дил: "Омск, Томск, Минск". Эта страсть привела его однажды на Белорусс-
кий вокзал, где он, поддавшись дорожной лихорадке, сел в электричку и
проехал несколько остановок. О своем приключении он рассказывал с гор-
достью десятилетнего мальчишки, сбежавшего из дома. Пожилой джентльмен
семитского вида все время пытался со мной уединиться, чтоб выяснить, как
живут евреи в СССР. Однажды ему удалось загнать меня в угол и закрыть
собой все пути к отступлению: "Говорят, у вас в стране сильный антисеми-
тизм. Говорят, евреям трудно получить высшее образование. Это так?" "Но
вы же видите, - ответила я, пытаясь выбраться из засады, - я же учусь".
И тут раздался насмешливый голос мистера Вилоуби: "Russian girls know
all the answers" ("Русские девушки знают ответы на все вопросы").
Однажды, раздавая буклеты посетителям выставки, я заметила на себе
чей-то внимательный взгляд. Думая, что человек ждет буклета, подошла к
нему и услышала отчетливый шепот: "Вас будут ждать в шесть пятнадцать на
скамейке возле павильона". Не вполне осознав, что случилось, я поняла,
что ослушаться нельзя, и ровно в шесть пятнадцать была в указанном мес-
те.
К великому моему изумлению, на скамейке сидел Толя Агапов, наш недав-
ний выпускник, с которым три года назад мы были вместе на целине. У меня
отлегло от сердца: добродушный, широколицый, с ямочками на щеках, улыб-
чивый Толя вряд ли мог представлять опасность. Он и правда говорил со
мной дружески и, как мне казалось, откровенно. Выяснилось, что Толя по
распределению попал в КГБ и, сидя со мной на скамейке, выполнял свои
прямые обязанности. Он расспрашивал меня о "моих" англичанах: о чем го-
ворим, куда ходим. Когда я забыла упомянуть прогулку с Джефом на Ленинс-
кие горы, он мне о ней напомнил. "Раз ты и так все знаешь, зачем же
спрашивать?" - удивилась я. "Затем, чтобы ты чувствовала ответствен-
ность, - без улыбки пояснил он. - А вообще будь осторожна. Это же такое
дело... еще влипнешь", - понизив голос, доверительно сообщил Толя. Нес-
колько лет спустя я узнала, что он сперва запил, а потом покончил с со-
бой. Самоубийство никак не вязалось с его обликом. Видимо, работа в ор-
ганах не вязалась с ним еще больше.
В день закрытия выставки меня вызвали в специальную комнату и велели
написать отчет, то есть письменно изложить то, что я прежде рассказала
Толе. "О великий могучий русский язык" - язык родного КГБ, ревниво обе-
регавшего меня от слишком активного общения по-английски. "О великий мо-
гучий", на который требовалось перевести незамысловатые английские диа-
логи. Подобный опыт сильно охладил мой пыл и поубавил желания общаться с
англоязычными. И все же работа на выставке стала моей первой настоящей
ВСТРЕЧЕЙ с английским. Я увидела, что на этом языке острят, грустят,
сентиментальничают, заказывают еду в кафе, восторгаются балетом, расска-
зывают о семье и кошке. Причем вовсе не по тем скучным матрицам, что су-
ществовали в наших учебниках. И не на старомодном, хоть и красивом анг-
лийском Диккенса и Голсуорси, которых мы штудировали на уроке. Существо-
вал живой язык, и я с головой в него окунулась. Воспоминания об этом бы-
ли столь яркими, что спустя восемь лет я, несмотря ни на что, снова сог-
ласилась поработать в Сокольниках. Мне позвонили и сказали, что срочно
требуется переводчица на уже открывшуюся международную выставку. На сле-
дующий же день я была в знакомом парке и в знакомом павильоне. Но, как
известно, нельзя дважды ступить в тот же поток. На сей раз моим хозяи-
ном, именно хозяином, оказался молодой высокий плечистый немец, живущий
в Штатах и представляющий американскую фирму. Он встретил меня весьма
сухо и, коротко ознакомив с экспонатами, сел читать газету. Каждое тру-
довое утро начиналось с того, что мой хозяин с брезгливым видом проводил
пальцем по столу и аппаратуре и подносил пыльный палец к моим глазам.
Убедившись, что я не собираюсь делать надлежащих выводов, наконец изрек:
"Лариса, в ваши обязанности входит вытирать пыль, подметать и готовить
кофе". Попроси он иначе, я бы, может, и согласилась, но этот тон... "Ме-
ня прислали сюда как переводчицу", - ответила я. "Кто прислал? КГБ? -
вскинулся он. - Одну убрали - проштрафилась, плохо доносила. Вместо нее
прислали другую. Будете отрицать?" "Я и не знала, что пришла на чье-то
место", - начала я, но поняла, что оправдываться бесполезно. А он про-
должал, все больше распаляясь: "Скажете, в этих стенах нет микрофонов?
Нам все объяснили, когда мы сюда ехали. Раз, два, три, четыре, пять, -
неожиданно закричал он, оглядывая потолки и стены, - я не хочу в вашу
Сибирь. Слышите? Я вас не боюсь". И снова обращаясь ко мне: "Почему вы
разрешили вашему правительству ввести в Чехословакию войска?" "Меня ник-
то не спрашивал", - ответила я. "Надо, чтоб спрашивал", - парировал он.
"А вас спрашивали, когда в Германии уничтожали евреев?" Он осекся и, по-
молчав, мрачно сказал: "The nation went mad" ("Народ сошел с ума"). Было
видно, что мой вопрос его задел. Он стал объяснять, что, хотя тогда и не
жил, на нем тоже лежит груз вины, который невозможно сбросить. С этого
дня мой немец стал со мной немного любезней, разговорчивей и даже изред-
ка позволял себе улыбнуться. Тем не менее каждое утро приветствовал меня
одним и тем же вопросом: "Writing reports?" ("Пишете отчеты?") Что каса-
ется этих самых "reports", то мне не пришлось их писать до самого пос-
леднего дня. "Почему от вас не поступило ни одного отчета?", - осведоми-
лись у меня, пригласив в ту же комнату, где я была в 61-м. "Но мне никто
не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на
выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что
мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспо-
натах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица
с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей
руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на
стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживи-
лись, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я пос-
пешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - ре-
шила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"
Через год или два я познакомилась с двумя очень милыми англичанками -
аспирантками моего старшего друга - ленинградского профессора В. А. Ма-
нуйлова. Одну звали Цинция, другую Венди. Цинция занималась Волошиным, а
Венди - Багрицким. Цинция ленилась говорить по-русски и с облегчением
переходила на английский, а трудолюбивая Венди пользовалась малейшей
возможностью поупражняться в русском. Я подружилась с обеими, но Цинция
уехала раньше, а Венди пробыла еще несколько месяцев. Она охотно прихо-
дила ко мне в гости и приезжала на дачу в Востряково. Дружба с ней была
для меня подарком. Впервые я могла говорить не просто с живым носителем
языка, но с человеком, близким по интересам. Наконец-то я получила воз-
можность беседовать по-английски (мы договорились часть времени пользо-
ваться русским, часть - английским) о том, что меня действительно волно-
вало: о литературе, театре, образовании, традициях. Но, к великому сожа-
лению, и этот опыт кончился плачевно. Моего мужа неожиданно вызвали на
работе в первый отдел, где огромный молодой человек - Эдик с Лубянки,
объяснив, что Венди не просто аспирантка, очень настойчиво "попросил"
контакты не прекращать и обо всем сообщать. Нам оставалось одно: немед-
ленно предупредить нашу знакомую, что она - в черном списке. Но как это
сделать? Всюду глаза и уши. Наконец мне явилась счастливая мысль пригла-
сить ее туда, где она наверняка не была и где вряд ли нас будут подслу-
шивать - в баню. Встретившись у кинотеатра "Метрополь", мы отправились в
Центральные бани. "Блестящая идея", - хвалила я себя, входя внутрь. Но в
раздевалке рядом с нами пристроилась моложавая бойкая блондинка, кото-
рая, как мне казалось, ловила каждое наше слово (чтоб не привлекать к
себе излишнего внимания, мы говорили по-русски). Это меня насторожило, и
я решила отложить важное сообщение до парной. Но и в парилке разговора
не получилось. Моя гостья, ошеломленная жаром, паром, видом распаренных
тел и шлепающих по ним веников, побледнела и стала медленно оседать. Я
подхватила ее и вывела прочь. Усадив бедную девушку на скамью и дав ей
немного отдышаться, я ошеломила ее еще раз и куда сильнее, чем прежде.
Слушая мой рассказ, она потрясенно повторяла лишь одно: "No, oh no". По-
том на возбужденном и торопливом английском принялась шепотом переспра-
шивать, благодарить и сокрушаться: "Значит, меня больше сюда не пустят,
никогда не пустят". Мы тепло простились, понимая, что прощаемся навсег-
да. И лишь недавно, двадцать два года спустя, мы снова случайно нашли
друг друга. Я получила от Венди длинное и подробное письмо, в котором
она сообщала, что преподает русский в Нотингемском университете, пишет
статьи и книги о русской литературе, прекрасно помнит наши беседы и про-
гулки в востряковском лесу, моего трехлетнего сына и ленивые вареники
моей гостеприимной бабушки.
Безоблачного романа с английским не получалось. И не только потому,
что то и дело появлялся "третий лишний", но и по причинам чисто внутрен-
ним. Долгие поиски смысла жизни привели к тому, что я начала писать сти-
хи и все, связанное с английским, рассматривала как помеху. В особеннос-
ти спецшколу, куда попала после института по распределению. Она грози-
лась съесть меня с потрохами: подготовка к урокам, дети, которых надо
ублажать, учить и держать в узде, педсоветы, тетради. И так каждый день.
Однажды, когда я выходила из школы, меня окликнула скромная и не очень
молодая женщина. "Простите, - робко сказала она, - но мой Филиппок уже
неделю встает ни свет ни заря и повторяет стихотворение, которое вы ему
задали. Прошу вас, спросите его, он совсем извелся". Господи, как я мог-
ла о нем забыть? Не помню, как дожила до следующего дня и, едва пересту-
пив порог класса, вызвала лопоухого второклашку к доске. Тот, волнуясь,
проглатывая слова, торопясь и спотыкаясь, прочел свой стишок и получил
пятерку. Глядя, как он несет дневник с драгоценной отметкой, как бережно
кладет его на парту, глядя на его счастливые глаза и пылающие уши, я с
ужасом думала: "А что было бы, если бы его мать не решилась ко мне по-
дойти? Надо срочно бежать отсюда, пока не наломала дров". Уйти из школы
помогла завуч. Выдержав войну с РОНО, она добилась моего досрочного ос-
вобождения. А на прощание сказала: "Что ж, иди, нам транзитники не нуж-
ны. Но помни: не смогла работать в школе, не сможешь писать стихи". С
таким приговором я вышла из дверей школы - места моего боевого крещения.
Вся дальнейшая служба была вечерней: вечерние городские курсы, заочный
политехнический институт и, наконец, вечернее отделение истфака МГУ.
Круг замкнулся: я снова оказалась в старом здании на Моховой. Но на этот
раз не в роли провалившейся абитуриентки, а в роли преподавателя. Передо
мной стоял красивый темноволосый и темноглазый юноша, мой студент и,
слегка заикаясь, упрямо твердил: "Я не могу вернуться домой без зачета.
Мама не переживет. Она сердечница". "Но я не могу поставить вам зачет.
Вы ничего не знаете", - не менее упрямо повторяла я. "Нет, я не уйду, я
не могу". "Хорошо, давайте зачетку, - сдалась я, - поставлю зачет. Но не
вам, а вашей маме. Вам поставлю, когда подготовитесь. Зачет действите-
лен, только если проставлен в ведомость. Так что советую учить". Студент
растерянно молчал. Он не ожидал такого поворота. А я гордилась тем, как
ловко вышла из положения, не уронив высокого звания учителя и не проявив
излишнего занудства.
Что такое иностранный язык в неязыковом вузе? Топики да тысячи. Топи-
ки - это шаблонные темы типа "Мой город", "Моя семья", "Мой рабочий
день". А тысян чи - это тысяча знаков, то есть необходимое количество
страниц специального текста, которые студент обязан прочесть и перевес-
ти. Тоска смертная. Я пыталась оживить процесс, занимаясь на уроке живой
разговорной речью и покупая для этой цели веселые книжки в магазине
"Дружба" на улице Горького. Забавно было видеть, как постепенно меняется
отношение ко мне моих студентов. Когда я впервые к ним пришла, они, сме-
рив меня насмешливым взглядом (я выглядела моложе многих из них), решили
со мной не церемониться: пропускали уроки, опаздывали, во время занятий
переговаривались вслух. Но, убедившись, что дело поставлено серьезно и
есть шанс что-то выучить, преобразились. Оказывается, в каждом лентяе
сидит потенциальный труженик и энтузиаст. Надо только его оттуда изв-
лечь. Кончилось тем, что в небольшую аудиторию набивалась куча народу.
Приходили даже студенты из других групп. Как справиться с такой оравой?
И выгнать жалко. Главное - держать темп: вопрос, ответ, еще вопрос, чте-
ние короткого текста, проверка понимания, импровизированная беседа, чте-
ние по ролям, снова вопрос. После одного такого занятия ко мне подошла
полная раскрасневшаяся студентка и одобрительно сказала:
1 2 3