Ее лицо было похоже на лицо святой Терезы с картины Кранаха, а плащ – на все другие плащи из шикарного магазина на первом этаже. Пока она протискивалась сквозь грязную и длинную, как кишка, прихожую, весь этот шик сползал с ее плеч и видны были только торчащие буфера под серым платьем.
– Когда-нибудь она наложит на себя руки, – так сказал мой эксперт год или два назад.
Она вошла с робкой, отчаянно решительной улыбкой, с какой она входила всюду и всегда. Поставила на стол две бутылки кошерной водки, а я взял ее пальто и чувствовал себя так, словно сдираю с улитки ее ракушку. Пили мы из маленьких рюмочек, чтобы не бежать сразу за следующими бутылками. Пили мы угрюмо и весело. Малыш лежал, а мы сидели. Звенели трамваи. За стеной играли «Польские орлы». Полдень, должно быть, уже миновал, потому что солнце светило прямо в окна и солнечные лучи оставляли на стеклах грязные полосы. Потом Малыш встал и сказал, что выходит на полчасика. Когда он вернулся, мы сидели в тех же позах. Потом вышел я, но в ванную, прихватив сигареты, рюмку и книжку, которую я даже не раскрыл. Потом уже никто не выходил. Время от времени кто-нибудь из нас засыпал. Наши лица были неподвижны. В глазах у Каськи была пустота. Взгляд Малыша перемещался по мебели и вещам, словно камера в каком-нибудь авангардистском фильме. Тела наши жили жизнью механизмов. Где-то на грани ночи, когда уличный шум достиг отчаянно карнавального напряжения, мы утратили способность ощущать. Кожа и нервы огрубели, как будто были предназначены для неких гигантских тел, для китов или носорогов.
– Я должен подключиться к электричеству, – объявил я из-за спины Каськи.
Малыш даже не отвел взгляда от телевизора: показывали не то мессу, не то какое-то рукоположение, а он большой охотник до таких передач. Он лишь буркнул:
– Лучше ее подключи.
– Ага, – согласился я и возвратился к той деятельности, которая, как я надеялся, приведет меня к цели. В конце концов, независимо ни от чего должна же быть какая-то цель, что-то, что позволит передохнуть или начать все сначала.
Каська выскользнула посреди ночи. Бросила наши полуспящие тела и ушла. Наверно, с той же извиняющейся улыбкой, с какой и появилась. Улицы, которыми она возвращалась, были пустынны, переполнены ветром и тем ночным запахом, какой устанавливается, когда город пытается избавиться от дневных ядов. Пустынными были такси, лестничная площадка, почтовый ящик, и замок, и квартира с ненужным ароматом косметики.
А когда мы дождались ее ухода, кто-то из нас, несомненно, отправился за очередной бутылкой, потому что надо же нам было как-то заснуть.
8
Кто бы мог подумать, что в залитом жирком, пухлотелом Бандурко столько силы. Он опередил нас метров на двадцать и теперь дожидался, когда наше прерывистое, одышливое дыхание придет в согласие с его глубоким и ровным – хоть и немножко свистящим – посапыванием.
Странная это была гора. Мертвый лес. Голые, без ветвей стволы сосен с остатками порыжевших крон стояли в геометрическом порядке, отбрасывая регулярную сетку тени. Остекленевший твердый наст хрустел под подошвами, и нам казалось, что наши шаги пробуждают эхо в безветренном, залитом солнцем пейзаже. Уже два дня стоял мороз, и на небе не было ни облачка. Ночью доходило, наверно, градусов до пятнадцати ниже нуля. Вода в ведре замерзала, хотя Гонсер заткнул все щели. Мы сделали нечто наподобие печи или очага. Выглядело это как куча камней, как пещера, в которой горел огонь. Гонсер, с энтузиазмом занимавшийся хозяйственными работами, сложил из камней, скрепляя их глиной, что-то вроде метровой трубы. Прямо тебе робинзонада. Украденных спальников явно не хватало, тем не менее мы, сбившись вместе бок о бок, кое-как дотягивали до утра в полусне-полубодрствоваиии, но был в этом и некий плюс: тот, кто полубодрствовал в наибольшей степени, подбрасывал в огонь дровишки.
Бекон с луком, хлеб, кофе, немного чеснока – не самая худая диета. Я вспомнил про сардинки. Наверно, их употребили на закусь в какой-нибудь тариобжегской малине. Приятного аппетита.
Зато дни стояли теплые. Мы сидели у южной стены в одних рубашках. Сигаретный дым неподвижно стоял в воздухе. В зарослях чертополоха прыгали птицы – алые огоньки среди сухих листьев. Склон, к которому примыкала хижина, был покрыт старым высокоствольным буковым лесом. Однажды я увидел серпу: она пробегала метрах в пятидесяти выше. Я даже слышал, как оледенелый наст крошится под ее копытцами. Река едва журчала. На ее берегах нарастал лед.
Мы сидели у южной стены и покуривали. Метрах в десяти от нас суетились птицы. До нас доносился сухой шелест, когда они добирались до семян чертополоха. А может, это был дурман. Хотя птицы были слишком резвые и подвижные, не похоже было, что они наклевались черных семян дурмана, в которых полно атропина.
– Pyrrhula pyrrhula, – произнес Малыш. – По-русски «снегирь».
В полдень, когда стало почти жарко и из-за белого блеска приходилось щурить глаза, Василь встал, надел куртку и сказал, что хочет нам кое-что показать. Мы пошли вверх по течению реки, обогнули обрыв, поднялись на высокий берег и оказались в сумрачном туннеле: между грабами тут росли молодые елки, а высокие, почти отвесные склоны скрывали солнце. Подошвы даже на сантиметр не проваливались в снег. Бандурко повернул от речки и стал подниматься по крутизне. Мы карабкались чуть ли не на четвереньках. Потом грабовый лес закончился, склон переломился, и мы оказались на широкой плоской вершине, поросшей высокими старыми пихтами. Все, что могло помешать нам при ходьбе, укрывал смерзшийся снег. Лишь иногда приходилось перепрыгивать через упавшие деревья, которые обнажила оттепель. Когда же мы вышли на противоположный склон, пихты сменились буками. Спуск был жутко крутой, однако подошвы держались на шероховатой белой шкуре, каблуки вырубали маленькие ступени. Порой нам даже удавалось догнать Василя. На дне долины мы переправились через неширокий зеленый ручей, а потом начался этот мертвый геометрический лес, и нужно было следить, чтобы не наступить на скрещивающиеся линии тени, точь-в-точь как когда-то в детстве на стыки между тротуарными плитами.
Я шел за Василем, за мной Малыш, а Гонсер топал в хвосте. Почти у самой вершины я остановился и обернулся. Очередные хребты выныривали друг из-за друга, как стадо китов или других стократ более крупных и спокойных существ. Поближе зеленые, потом темно-синие, а те, что в конце, что замыкают горизонт, бледно-голубые. И ничего больше, никаких признаков дорог, домов, попросту ничего, только плавные возвышенности, тянущиеся до края света. Малыш с Гонсером догнали меня, и мы молча стояли втроем, дыша, может, немножко чаще, чем обычно, и от глаз к вискам у нас, хотя солнце светило нам в спину, отходили морщинки.
– Так бы взял и полетел, – промолвил Малыш.
– Или, еще лучше, посидел. Человек должен больше сидеть, – отозвался Гонсер.
Но ни одно из этих желаний исполнить не удалось, потому что сверху раздался негромкий свист. Мы продолжили подъем и через некоторое время увидели Василя. Он стоял на дне котловинки. У этой горы не было обычной округлой вершины, вместо нее – впадина, что-то вроде кратера вулкана или места, куда шарахнул метеорит. Этакая овальная тарелка размером со стадион, с футбольное поле, и внизу, в центре этого футбольного поля, стоял малюсенький Бандурко и махал руками. Потому-то мы его и заметили. Стой он неподвижно, его можно было бы принять еще за один куст можжевельника или за карликовую сосну. Мы спустились к нему, и он указал нам на лежащую неподалеку палку:
– Смотрите, что я нашел.
Мы подошли к палке. Однако это оказалась не палка, а напрягшаяся, вытянувшаяся змея. По всему телу у нее бежал темно-коричневый, почти черный зигзаг, оставив свободным только голову с темным пятном, напоминающим силуэт то ли человека, то ли лягушки.
– Она дохлая, – успокоил нас Бандурко.
– Само собой, дохлая, какая же еще она может быть, – бросил Малыш и присел на корточки. Он взял за хвост замерзшую рептилию и внимательно присмотрелся. Постучал пальцем по затвердевшей чешуе. – Этот зигзаг называется лента Кина, – сообщил он.
Я взял у него змею. Она была твердая. Гонсер, когда я подсунул ему этот тотем под нос, с отвращением отпрянул.
– Это не для меня. У меня слишком католическое воспитание.
– Все католики, Гонсер, трусы, – сказал Малыш. – Боятся, что какой-нибудь игуанодон мог выебать их прабабку. Или, не приведи Господь, змей! Ужас… Отсюда и пошла идея персонального Бога. Это как-то придает уверенности, да? Ох, погубит вас гордыня.
– Да вовсе я не католик, – отвечал Гонсер. – Так, какие-то ошметки в голове.
Малыш махнул рукой и сказал:
– Это тебе только так кажется. Все мы ими остаемся. С этим лучше смириться. Будешь спокойнее спать.
– Хватит вам чесать языками. Пошли, – поторопил нас Бандурко. – Отсюда надо валить. Скверное тут место. Слишком открытое, и вообще. Иногда тут охотятся.
– На кого? – спросил я, чтобы что-то сказать.
– На волков да на лис. Сейчас увидите. Летом сюда свозят падаль. Кусок коровы или лошади. Сейчас не видно, а когда снега нет, вся эта долинка белая от костей. Черепа с рогами, конские копыта, до фига всего, и смрад такой же, как на колбасном заводе в Жерани.
Я сунул застывшую змею в развилку между сучьями сосенки, и мы двинулись дальше. Спустились на самое дно амфитеатра, а потом стали подниматься на противоположный склон. На краю леса среди пихт стоял скрадок. Заметить его было нелегко. Дощатая будка крылась среди крон, а четыре столба были из неошкуренных сосновых бревен. Немножко странно выглядела только лесенка. Внизу не было ничьих следов. Мне захотелось покопаться в снегу. Уж точно под ним валялись цветные гильзы для дробовика. Красные, синие, желтые с черной фигуркой зайца или куропатки и желтым фланцем из латуни – матового, нищего золота.
Когда-то давным-давно я ездил на каникулы к деду и бабушке, которые жили на реке Нарев. Там на разливах, похожих на зеленую дельту, гнездились стаи птиц. Кряквы, чирки, чомги, выпи, крохали, цапли. Все они укрывались в тростниках, в бескрайних зарослях ивняка. А мы выслеживали воскресных охотников. Босоногие деревенские мальчишки и я, горожанин в кедах. Мы следили за ними. Дожидались, когда они отстреляются, продырявят небо и уйдут либо уплывут на лодке, и тут же бросались к куче истоптанного камыша, к кусту лозняка, отыскивали, ползая на четвереньках, разноцветные сокровища, пропитанные запахом пороха. Уже не помню, какого цвета были патроны с дробью на уток.
С разлива мы возвращались песчаной равниной. Было в ней нечто от огромности пустыни. Плоская, поросшая купами осоки, почти бездревесная, если не считать нескольких гигантских, наполовину засохших одиноких тополей, стоящих далеко друг от друга. Мы обходили коровьи лепешки и обменивались этими гильзами. Само собой, выше всего ценились гильзы от патронов на кабана или оленя. Но они были редкостью. Никто в тех местах не видел кабана или оленя, и уж точно никто не подстрелил. Следующими шли патроны с дробью на зайца, а в самом конце – на птицу. Я был бедняком, обладателем всего лишь нескольких старых вытертых гильз, выменянных уж не помню на что. Пацанята с пшеничными волосами неизменно опережали меня. Робость мешала мне вынюхивать на четвереньках добычу и драться за нее. И хоть мне страшно хотелось, но я так ни разу и не решился.
9
Василь сказал, что Костек приедет пятнадцатичасовым краковским автобусом.
Однако он не приехал. И я был в недоумении, что мне делать. Потом решил, что надо подождать следующего автобуса, который приходит в семнадцать тридцать. Опоздать может каждый. Вот я и ждал, бродил вокруг рынка, заглядывая в местные магазинчики. В спортивном я приобрел большой красный рюкзак без каркаса и запихнул в него два спальника. Они были тонковаты, но других не оказалось. В пустой, выложенной зеленым кафелем мясной лавке я затарился тремя килограммами бекона, несколькими банками консервов и кабаносом – для разнообразия и потому что он легкий. Ощущение в этой лавке было, как будто ты в бане или в бассейне; на серебряных крюках висели красно-белые куски туш, кассовый аппарат и весы тоже были серебряные. В первом встреченном магазине с манекеном в витрине я взял несколько пар толстых носков. Топор купил в магазине с топорами. И еще запасся сигаретами. В винном взял две бутылки отечественного спирта. А когда расплачивался, на глаза мне попались «мерзавчики» – махонькие бутылочки с «Выборовой», такие, на два глотка. Я набил ими карманы.
Гардлица – это всего лишь рыночная площадь с небольшим приложением. Четыре отлогих улочки расходились по четырем сторонам света, уводя вниз, во тьму. Там, внизу, в темноте, должно быть, жили какие-то люди, но у меня не было ни малейшей охоты удостоверяться в этом. Тени, подпирая друг друга, спускались в наклонные штольни. Кафе «Арабеска», находящееся рядышком с ратушей, у которой темнота отъела башню, время от времени извергало туземцев, пребывающих в состоянии блаженства, но снежные валы преграждали им доступ на мостовую, по которой, кстати, никто не проезжал. И они падали на этот белый редут, поднимались, опять падали, пока покатость тротуара не увлекала их вниз. Туда меня совсем не тянуло. В свете витрин я разглядывал лица женщин. Они выглядели не лучше и не хуже всех прочих, взятых вместе. Делать мне было нечего, хотелось где-нибудь посидеть, но только не в кафе «Арабеска».
Неспешно я потопал в синеватом свете фонарей вниз с горки к автобусной станции. На пустой площади гулял ветер, завивая смерчиками сыпучий снег. На Гардлицу опускались сумерки. В зале ожидания пассажиры жались к батареям. Круглые черные часы показывали семнадцать пятнадцать. Я зашел за строеньице диспетчерской, нашел плакат с дымящимся бычком и, прежде чем закурить, заглотнул «мерзавчик» «Выборовой». Хорошо подействовало. До того хорошо, что пятнадцать минут пролетели незаметно, и вот к первой платформе подкатил автобус; вторым человеком, показавшимся в дверях, был Костек с брезентовым рюкзаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38