Не раз и не два надо было крутить телефонную ручку, а уж подуть и покричать в трубку – едва ли не до хрипоты. Мужчины – те помогали себе крепкими словами, а Антонине оставались только терпение и настойчивость.
В этот раз и она дошла почти что до крепких слов, но «Прогресс» все-таки откликнулся. Говорила какая-то беспонятливая женщина, должно быть, такая же, как Нюра Фокина, дежурная, оставленная при телефоне. Мало чего допыталась у нее Антонина. Линия была забита электрическим треском, слова пропадали или долетали усеченно, половинками. Но и это было уже хорошо: колхоз отвечал, немцы, стало быть, еще до него не дошли, не захватили Волоконовку.
Из «Памяти Ленина» ответил сам председатель Митрофан Егорыч Пастухов. Мужчина он был тучный, центнеровый, и голос у него звучал соответственно, густо, вытесняя из трубки все шорохи и треск.
– Что не спишь, Митрофан Егорыч? – стала с ним разговаривать Антонина.
– Да вот сошлись в правлении… покурить, – вязко, густо басил Митрофан Егорыч. – Табачком вот делимся – у кого крепше…
– А как там насчет гостей, слыхать их?
– Да шумят где-то далече, шумят… – гудел Митрофан Егорыч басовито, будто совсем оставаясь спокойным. Такая была его натура: внешне он всегда находился в одном, ровном настроении, будто в нем и нервов никаких не существовало. Бывало, на совещаниях в райисполкоме разгорятся страсти, начнут продирать колхозных председателей за разные упущения, навалятся и на Митрофана Егорыча, да как – все сразу: и предрика, и заврайзо, и других отделов завы; станет Митрофан Егорыч говорить в ответ – и будто не его драили: с шуточками, легкою усмешкою в мелких, по-татарски косоватых глазах, невозмутимо-медлительно, поговорку какую-нибудь хохлацкую обязательно ввернет. Глядишь, и оправдался, отвел от себя грозу. И как-то даже крепче стал, прочнее утвердился, потому что дал почувствовать верность своих хозяйских расчетов, задумок, и что наскоки на него – зряшные, от ненастоящего знания, чего хочет земля и как надо с ней управляться. Даже те, кто на него камень поднимал, и те сдавались, побежденные его по виду простодушной, а на деле – мужицки мудрой, неоспоримой речью.
– Сильно шумят? – добивалась Антонина, стараясь постигнуть слова Пастухова.
– Не так чтоб сильно, но и не так чтоб не сильно…
– Чего делали, нет?
– Да кой-чего хотели, – говорят, не надо, подождите, скажем тогда…
Ага, значит, он тоже звонил Калмыкову, догадалась. Антонина.
– Скотину мы отогнали, – продолжал Митрофан Егорыч. – Сами про это решили, так-то оно, загодя, лучше… А вы чего делали, нет?
– Да тоже нет… Тоже вот – выжидаем, когда скажут…
– Скотинку бы и вам не мешало! – посоветовал Пастухов ненастойчиво. Он всегда советовал так: хотите, мол, принимайте мой совет, не хотите – нет, дело ваше, смотрите сами. По-стариковски советовал: лет ему было уже много, он был самым старым в районе председателем и по годам своим, и по стажу.
– Может, все ж таки подождать еще, до команды? Как бы не попеняли потом мне…
– А ты не на всё команды жди, своим умом тоже соображай.
– Ладно, Митрофан Егорыч, спасибо, подумаем. Чтой-то уж больно гремит на большаку, нам не видать, а слышно. Машины какие, ай что? В чем там дело, Митрофан Егорыч, скажи, тебе ведь большак прям из окон видать…
– А все тут вперемежку, полная выставка. Да теперь-то что! Тракторные тягачи пушки тяжелые тащили – вот был гром!
– Куда ж они их, в какую сторону?
– Да все назад, назад…
«Что ж это выходит, неужели полное отступление?» – захотелось опросить Антонине у Пастухова. Неужели так и уйдут все, не загородят немцам дороги? Иль, правда, такая уж у них сила, что ничем ее не сдержать, никакому заслону не устоять на ее пути?
Но это были уже такие вопросы, над которыми, верно, Пастухов гадал сейчас сам, а ответа на них не было ни у кого.
На крыльце топали чьи-то сапоги, кто-то шел с улицы в правление.
Приоткрылась дверь из сеней, через порог перенесся тяжелый, здоровенный кирзовый сапог, на полголенища облепленный грязью, – вошел Тимофей Крыжов, что сторожил жеребят в ночном на лугу близ грейдера.
– Пригнал я, Антонина Петровна, – сказал Тимофей простуженно, хрипло, всегдашним своим голосом, закидывая назад голову в картузе, чтоб глаза его могли глядеть из-под низко провисшего ломаного козырька. – Рысково больно… Народ, какой идет, дерзкай… Отбить коней могут, мясом попользоваться… Так что я пригнал, Антонина Петровна, пущай лучше в деревне будут, в загороже, так оно надежней…
Не один Тимофей пришел в правление; из-за его широкого брезентового дождевика выступило несколько женских фигур: Настя Ермакова, скотница, Феклуша Котомкина, мать двух детей, уже получившая похоронку на мужа, Мария Чулакова, соседка Антонины по улице и даже родня – мать ее была двоюродной сестрой Антонининому отцу. Еще кто-то топал на крыльце, сбивая с подошв уличную грязь.
«Ну, вся деревня сейчас тут соберется, не миновать!» – подумала Антонина.
Да и как же иначе, кто усидит в такую ночь дома, когда и сердце, и голову гложет одно: как же быть, что делать? Кто не потянется сюда, в колхозное правление, к ней, Антонине, которая столько лет была над всем и всеми главной головой, всегда при каждом деле говорила решающее слово и такой главной головой должна быть и сейчас… Эх, заглянули бы люди ей внутрь, такая же там сумятица и такая же маета, и даже больше, чем у собравшихся возле нее людей, потому что у них есть опора, все как бы под ее защитой, а у нее опора – только ненадежный телефон… Даже какого-нибудь теплого, поддерживающего слова у Калмыкова не нашлось… «Занимайтесь текущими делами, ждите указаний!»… А ведь не ждать надо, часы и минуты эти дороги. Пастухов верно сказал про скот, он старый, две войны пережил, понимает… Надо и ей тоже так: не откладывая, не медля, подготовить скот к отгону: назначить гуртовщиков, пусть соберутся, уложатся, дорога-то может выйти и дальняя, и долгая, наладить для них подводу, дать продукты, одежды теплой…
Ручные часики Антонины – облисполкомовская награда прошлого года за первенство на уборке – показывали, что до рассвета не так уж далеко.
Подошли еще люди, а там и еще. Верно угадала Антонина – почти вся взрослая часть деревни толпилась в правлении. И само собой вышло вроде чрезвычайного экстренного собрания: насчет угона скота, что и как подготовить на случай, если придется вслед за скотом тронуться и самим.
Когда до шести оставалось совсем немного, все притихли, невольно стали смотреть на черную тарелку репродуктора – заговорит ли радио?
Радио заговорило. Значит, Гороховка была еще со всею страной, с райгородом, с Москвою, со Сталиным и Москва, Сталин были еще с Гороховкой, это утешило, укрепило, скинуло с сердец давившую тяжесть. К тому же на рассвете прекратилось громыхание на большаке, затихли вообще все звуки, долетавшие в деревню с западной стороны. Это можно было понять как совсем хороший знак, как то, что наши устояли, а немцы выдохлись и больше уже не смогут наступать, фронт теперь замрет на месте или даже начнет отодвигаться вспять.
Во что только нельзя не поверить, если очень хочется поверить, очень хочется, чтоб было именно так!
Люди повеселели, ночные страхи показались отошедшими уже напрочь. По деревне горласто пели петухи, в закутах мычала скотина, лаяли собаки, играя, носились по улице, – жизнь, работа казались все еще текущими в привычном русле, звали каждого на свое место, к своим будничным трудовым делам.
Отправилась и Антонина на дальнее поле, положив в рессорную бричку из колхозной кладовой мешок картошки, несколько кочанов капусты, большой кусок свежего говяжьего мяса, завернутый в холстину. На дальнем поле на скирдовке у нее работали люди, студенты из города, – надо было их проведать, снабдить продуктами.
3
Дорога в поле шла через тот край деревни, где стояли новые постройки: клуб с библиотекой, красивый бревенчатый домик детских яслей в оградке из штакетника, с гибкими топольками перед окнами, мимо аптеки и фельдшерского пункта, – ими гороховцы особенно гордились перед жителями соседних деревень: у нас и врачиха своя, и аптека своя, не надо в райцентр с каждой болячкой скакать…
Всегда, бывая на этом краю деревни, Антонина окидывала взором новые добротные здания с чувством растущей силы колхоза, растущего богатства, с тайной гордостью, что и ее рук, ее стараний это дело.
А сейчас вид построек, их свежее дерево и кирпич, свежая веселая краска крыш, водосточных труб, наличников, блеск стекла в просторных окнах вызвали у нее только сердечную боль, скорбное недоумение: как же бросить все это на погибель, на грабеж, разорение, сколько труда вложено, сколько рук отдали тут свою силу, умение, мастерство, сколько людей старались, чтоб поднялись, встали эти строения – и здесь, в Гороховке, и в районном центре, и в областном городе…
Вот эта крыша на клубе, например, из прочного железа, что сто лет продержится и никакой ремонт не нужен, одна только покраска. Ее городские шефы подарили, рабочие завода сельскохозяйственных машин. А железо это им не с неба упало, они за него у станков своих сверхурочные часы отрабатывали, чтоб этот подарок Гороховке оплатить… Окна в детских яслях стеклить было нечем. А уж осень подходила, холода. Стоит дом, все в нем готово, и полы, и двери покрашены, высохли уже, яслям давно бы уже ребятишек принимать, – а окна пустые, ветер насквозь гуляет. Николай Иванович в районе всех перетормошил, – ну, нет ни у кого стекла оконного, такой вот выпал с ним перебой. Тогда Антонина осерчала не на шутку, позвонила прямо в облисполком, председателю. Попала неудобно, у него как раз совещание в кабинете шло. Кого-нибудь другого он, может быть, и слушать бы не стал, для таких мелких дел есть другие люди, да еще и отругал бы, чтоб впредь не беспокоили его по пустякам. Но Антонине он тут же, не откладывая, помог, а потом еще и сам позвонил, справился – привезли ли стекло?
Ей всегда все помогали, шли навстречу всем ее просьбам, нуждам, она была на особом положении: единственная в области женщина во главе колхозной артели. Депутат районного, депутат областного Советов. Всем была она известна, все знали имя ее, отчество, награды ее и звания, и все ее как-то особенно чтили, как-то по-особому уважали, начальство всех степеней и рангов.
Где-то внутри себя она чувствовала, что и громкие ее звания, и пост главы колхоза не совсем ей по праву, по ее уму и знаниям. Была она просто колхозницей, потом села на трактор, три весны пахала на нем, сеяла. Вот тогда-то на нее и обратили внимание, стали писать про нее в газетах, помещать фото. И опять же не потому, что была она какой-то выдающейся трактористкой, а потому, что была трактористкой-женщиной. Дальше уже как-то само собой шло: вступила в партию, потом бригадирничала – тут же, в родной своей Гороховке, потом, когда не стало отца, Антонину подучили на курсах, двинули на председательский пост.
Догадывалась она, что делается это немножко для красивой картины: дочь достойно заменила отца. Как писали газетчики – династия колхозных руководителей. И еще для наглядного примера, что женщина в колхозе и вообще у нас в государстве действительно большая сила, что в районе, в области умеют растить кадры, выдвигать их с низов, из трудового народа.
Поначалу Антонине делалось страшновато: ей ли с ее семилеткой да краткосрочными курсами за такое браться!
Но оказалось – ничего. Потому что опять-таки из-за того, что женщина и на таком посту, со всех сторон ей были охотная помощь и поддержка. Какие иной раз встречались затруднения, другие председатели как в стену с тем же самым бились – не выпросить, не достать. А с Антониной пошутят, поёрничают насчет слабого пола, даже что-нибудь из сугубо мужской лексики ввернут, – Антонина научилась снисходительно терпеть такие шутки, как неизбежность, – и, глядишь, стена уже не стена, расступается… Колхоз с Антониной много выгадал, хотя поначалу в деревне ее не очень-то одобряли, особенно мужики гудели про себя: не то уж мужское племя все у нас бракованное, что баба будет артелью руководить?..
А года через три уже заметно для всех выявилось, что «Заря» выдвигается по району в число наиболее зажиточных, денежных колхозов. Все полевые работы всегда исполнялись в срок, потому что МТС давала Антонине надежные машины и надежных водителей, – как-то стыдно, негоже, не по-мужски было ее подводить. Оплата трудодня в «Заре» из года в год выходила в районе самой высокой. Культура поднялась – появились в деревне радио, электросвет, а там и строительство пошло – вот этого клуба, яслей, аптеки, кирпичного коровника. Даже свой кирпичный заводик заложили…
В одном только не повезло Антонине, слава ее, звания и пост сыграли с ней тут как раз обратную штуку: семьи собственной не довелось ей завести. Останься она просто колхозницей, просто бабой – давно бы кто-нибудь сосватал ее, ведь не хуже других, даже приглядней многих она была: статна, стройна крупным телом, белолица, хоть и не употребляла для этого никаких средств, даже не пудрилась никогда. И были бы у нее давно и муж, и детишки.
А к знатной председательнице, что и в Кремле заседала, что со всем начальством запросто и уже как бы не деревенской стала, а какой-то иной, более важной породы, видно, не так просто было посвататься. Свои, деревенские, явно робели, не находилось среди них таких смельчаков, другие – и подавно, Антонина представлялась им еще недоступней, еще меньше похожей на обычную женщину. Мужчина себе в дом хозяйку, работницу, мать детишек берет, вот что ему нужно, по таким статьям он о женщине судит и выбор свой делает… Антонина скрывала свою одинокость, даже от себя; моя семья – весь колхоз, говорила она себе в минуты, когда посещала ее женская тоска. Но все равно душе ее не легчало от этого, жизнь ее была неполной, и чем более прибавлялось ей лет, тем более она это чувствовала.
…Дорога меж полей в желтом жнивье была слегка грязноватой. Весь сентябрь перепадали дожди, а дневного тепла и осеннего солнца уже не хватало, чтобы просушить землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17