Он называл вещи своими именами, не пытаясь спрятать ее недостатки и выпятить достоинства, он говорил в равной мере о тех и о других и поэтому выглядел объективным и убедительным. Настю же захлестывали эмоции, и, ругая себя последними словами за те оплошности, о которых упоминал Леша, она забывала о положительной стороне дела, а пытаясь утешить себя и думать только о положительном, тут же бранила себя за слепоту и необъективность.
- Это говорит о том, что идеи твои могут быть восприняты научной общественностью, что они не бредовые, что за ними стоит мысль, гипотеза, оригинальная и правдоподобная. Ведь члены комиссии тебя поняли в конце концов! Когда ты привела простой и внятный пример, все тебя прекрасно поняли. А пока ты умничала и играла наукообразными словами, ты вызывала у них только раздражение. Потому что любой человек, проработавший в науке больше пяти лет, отлично знает, что наукообразие в девяноста процентах случаев используется для маскировки отсутствия мысли. Или для маскировки собственного страха показаться слишком простым и не очень ученым. Ты прекрасно знаешь криминологию, и, если бы ты не допустила тактическую ошибку, если бы позаботилась заранее о том, чтобы продумать свои ответы и придать им приемлемую и понятную форму, ты бы сегодня получила "отлично". За огромную ошибку ты расплатилась всего лишь одним баллом, а ведь за такие ошибки люди, случается, платят куда дороже, и ученой степенью, и неизданными монографиями, и потерей должности. Так что ты легко отделалась. Ну, я тебя успокоил?
- Успокоил, - она потерлась щекой о мягкую пушистую шерсть Лешкиного свитера. - Но на работе меня все равно с опилками смешают. Все ведь думают, что я такой крутой специалист... Засмеют.
- Ася! Ну я что тут, напрасно разорялся битый час?
Ты меня внимательно слушала, даже вон цветную капусту всю сверетенила на нервной почве, пока я тебе объяснял, как надо относиться к твоей оценке, и где результат?
Ты что, не поняла ничего?
- Ой, Леш, да все я поняла. Ты прав кругом и на триста шестьдесят процентов. Но мне все равно неловко перед ребятами за эту четверку. Что они обо мне подумают?
- Они подумают, что ты получила четверку. Больше они не подумают ничего. Не надо, Асенька, думать за других людей и заранее бояться того, что они подумают.
Вон Зарубин твой никак Гулю на себе не женит. Ты что по этому поводу думаешь?
- Что он не может уговорить ее выйти замуж, - засмеялась Настя. - Больше ничего не думаю. Что мне, думать не о чем?
- Вот и им есть о чем подумать, кроме твоего экзамена. Выбрасывай глупости из головы и вставай к раковине, мой посуду, вытирай ее и расставляй по местам.
Сделай для семейной жизни что-нибудь полезное. Потом еще можешь погладить, у нас уже два месяца до утюга руки не доходят, все, что машина настирала, кучей валяется. Давай-давай, займись делом.
Гладить ей не хотелось. Мытье посуды она уж как-нибудь переживет, но от вида утюга и гладильной доски Настю охватывал ужас. Ничего, однако, не поделаешь, придется заниматься бельем. Может, продолжить Лешкину мысль и перенести ее с погоды и оценок на нудную работу? Не бывает тягостной домашней работы, домашняя работа всегда приятна, если правильно к ней относиться. А правильно - это как?
Цепь рассуждений увлекла ее, и хотя Настя так и не придумала формулу, при помощи которой можно было бы страстно полюбить процедуру глажения пересохшего белья, однако к концу активной мыслительной работы она с удивлением обнаружила, что все перегладила.

* * *

Началось все с борща. В этом восьмидесятитрехлетняя Глафира Митрофановна была совершенно уверена.
Ну, почти совершенно... Потому что до борща был еще мальчик, попавший под машину. А может, и правда все началось именно с мальчика, а борщ - это уже продолжение. Хотя каким образом эти два события могут быть связаны, Глафира Митрофановна не представляла, как ни напрягала воображение. С одной стороны, вроде бы погибший под колесами автомобиля мальчик к ней лично никакого отношения не имеет, а борщ - имеет, и самое непосредственное, потому как она самолично его готовила в тот день прямо с утра, и то, что произошло потом, покрыло ее, как она полагает, несмываемым позором.
Но с другой стороны, может, с борщом все так и получилось из-за этого мальчика? Кто его разберет...
Поднялась она, как обычно, в пять утра. Всю жизнь свою долгую Глафира Митрофановна позже пяти в кровати не валялась, даже и в выходные. Привыкла. Наверное, когда у мамки в деревне жила, так годиков до трех-четырех спала сколько хотела, но этого она не помнила.
А вот то, что с пяти лет вставала вместе со старшими братьями и сестрами, помнила отчетливо. Воду носить из колодца тогда еще не могла, а скотину выгнать, курам задать и полы намыть во всей хате - это на ней. Когда Глаше исполнилось тринадцать, отправили ее в город к дальней родне, и даже не их это была родня, а бабы-Дусина, что через две хаты живет. Каким-то людям в Москве нянька понадобилась за ребенком смотреть, вот баба Дуся и присоветовала им работящую сметливую соседскую девчонку, которая к своим тринадцати не только полной помощницей по дому стала, а еще и четверых младшеньких подняла, так что по части обращения с младенцами понимание имела.
Определили ее в семью медицинского профессора с женой и двухлетним сыном. Сам-то профессор, понятное дело, к домашним делам не приспособленный, из бывших, видать, барин, одним словом, а жена у него хорошая была, с первого взгляда Глаше понравилась, красивая, чернявая не по-славянски, нос с горбинкой, глазищи огромные, яркие, а сама-то тонюсенькая - талию ладонями обхватить можно, даже и непонятно, она ли этого ребеночка рожала, одним словом, неземная красавица. И не чванливая, не капризная, ты, говорит, Глашенька, только за маленьким смотри, потому как я дома сидеть не могу, мне отлучаться часто надо, я ведь актриса, в театре служу, днем репетиции, вечером спектакли, а то и гастроли случаются, а с уборкой-готовкой я как-нибудь сама справлюсь. Уж как там хозяйка собиралась сама справляться при такой-то работе, Глаша не понимала, и вскоре выяснилось, что была в своем непонимании абсолютно права. Только три денечка и побыла Глафира "чисто нянькой при младенчике", а потом быстро и сноровисто взяла в руки все хозяйство.
Так она и ведет это хозяйство до сих пор. Семьдесят лет подряд Хозяин-профессор в Отечественную погиб, оперировал где-то в полевом госпитале, их и разбомбило. Хозяйка-красавица, народная артистка, дольше прожила, померла уже при Брежневе, в семьдесят девятом.
А сынок ихний Глебушка сколько ни женился, сколько детей ни заводил, а все одно продолжает в той же квартире жить под ее, Глашиным, крылом. И не глядит она, что Глебушке самому-то уже семьдесят два, и что знаменитый он, и богатый, и привычки у него отцовские, барские Для Глафиры Митрофановны известный на всю страну писатель Богданов, лауреат и все такое прочее, - все тот же Глебушка неразумный да непослушный, которого она вынянчила, вырастила, выпестовала и будет опекать, покуда ноги носят. А носить ноги-то ее будут, дай бог, еще долго, здоровья ей не занимать, и сил покамест предостаточно.
Конечно, многое за те семьдесят лет переменилось, если первые лет пятнадцать она при семье жила, то в сорок восьмом, уже после войны, народная артистка Богданова, вдова геройски погибшего профессора-хирурга, ей жилье отдельное выхлопотала - комнату в малонаселенной коммуналке. Не дело это, говорит, Глашенька, чтобы ты всю жизнь в чужих людях жила, Глебушка большой уже, ему семнадцать стукнуло, в институт поступать будет, а тебе своя семья нужна, муж, дети. Глаша тогда перепугалась насмерть, подумала: не угодила чем-то, вот и гонит ее хозяйка. Но ошиблась. Земфира Эльхановна вовсе не собиралась отказываться от услуг домработницы, просто хотела устроить ее получше. Всякое в жизни Глафиры происходило с тех пор, но одно не менялось: жила на два дома. Свою комнатку в коммунальной квартире обустроила, обуютила, ночевала то там, то в хозяйском доме, благо комнат в нем несчитано, при Сталине профессоров уважали и жильем обеспечивали как положено.
Мужья у нее были, даже двое, а детей вот бог не послал, да и мужья-то оказались какими-то никудышными, пьющими, до работы неохочими. Одного она выгнала, другой сам помер от водки. Так что никакой другой семьи, кроме хозяйской, у нее в Москве, считай, и не было.
Ну так вот, в тот распроклятый день поднялась Глафира Митрофановна в пять утра, за окном темень, осень ведь как-никак, и принялась за привычную работу. Ночевала она в тот день у хозяев (она так и мысленно по привычке говорила: "у хозяев", хотя хозяин теперь уж был только один - Глебушка, Глеб Борисович Богданов), так что старалась особо не шуметь, чтобы сон писательский ненароком не потревожить. Сегодня среда, стало быть, в двенадцать часов явятся Катерина и Васечка, среда и суббота - их дни. Случается, что и в другие дни они собираются, если Глебушка потребует или для дела надо, но уж в среду и субботу - непременно, так с самого начала повелось. Значит, обед надо на троих готовить.
Глебушка спит допоздна, потом уходит на прогулку, здоровье бережет, и правильно, а то сидит целыми днями, над рукописями своими корпит, так и болезнь какую-нибудь зловредную высидеть недолго. И то сказать, сердечный недуг-то он себе заработал, все переживал, переживал, страдал, бедняжечка, вот и сердце теперь больное. А от сердца, уж всем известно, одно лечение: покой да пешие прогулки. Ну, покоя Глебушке не видать, так хоть прогулками свое берет. Каждый божий день встает, завтракает и два часа гуляет, хоть дождь, хоть снег, хоть что. Глафира Митрофановна такой порядок одобряет, она смолоду приучена к режиму, чтобы все всегда происходило в одно и то же время и одинаковым порядком. Если что-то меняется или происходит не так, как обычно, она нервничает и беспокоится, как-то неуютно ей делается, будто земля из-под ног уходит. Но случается такое редко, Глебушка сам сторонник твердых правил и неожиданностей не любит.
Обед Глафира Митрофановна, стало быть, сготовила с утречка пораньше, Глебушку завтраком накормила, гулять его отправила и сама за покупками собралась. Вот ведь память-то дырявая стала, ведь с вечера еще подумала, что среда, что Васечка с Катериной придут, и надо бы Васечкины любимые слойки с яблоками сделать, да и пампушки к борщу полагается испечь, а дрожжи-то и не проверила. Кинулась утром тесто ставить и обнаружила, что дрожжей нет. Закончились еще в тот раз, когда она кулебяку с мясом пекла. Спустилась в магазин, который в том же доме, маленький такой магазин, выбор не особо богатый, но была надежда, что там дрожжи будут. Надежда не оправдалась. В двух продуктовых магазинах побольше - один на соседней улице, другой в противоположной стороне, рядом с метро - их тоже не нашлось.
Глафира Митрофановна закручинилась было, отказываться от своих задумок она не любила, раз уж решила Васечку слойками побаловать, то не отступит. И поехала к себе домой. Она точно помнила, что дома в холодильнике лежит палочка дрожжей, буквально два дня назад ей на глаза попадалась. Беспокоило только, что не успеет обернуться к возвращению Глебушки с прогулки, а он привык, как войдет, сразу кофе пить и газеты читать, которые с прогулки приносит. И если Глаша кофе не подаст, он будет недоволен.
Но она успела. Буквально на пять минут раньше хозяина вернулась, так что все обошлось.
Глебушка пришел в хорошем настроении, бодрый, посвежевший на прохладном осеннем воздухе, и Глафира Митрофановна привычно и упоенно залюбовалась своим питомцем: какой же он красивый, ее мальчик, ее Глеб, статью в отца пошел, а лицом - в мать-азербайджанку, нос, глаза, брови, изящно изогнутый рот, ну вылитая Земфира-покойница, она-то знатная была красавица, недаром же народная артистка. Земфиру Эльхановну старая Глафира всегда вспоминала с теплотой и нежностью, а вот мужа ее, профессора-хирурга, и не вспоминала почти. Да и какие уж там особые у нее могут остаться воспоминания о человеке, который с тридцать третьего года, когда Глаша в Москву приехала, и до самой Отечественной дома только ночевал, и то не каждый раз, приходил усталый и молчаливый, уходил чуть свет, подолгу жил на даче в Серебряном Бору, когда остальная семья в городе, и, наоборот, частенько оставался в Москве, когда семья выезжала на дачу. Неладно у него было с женой, Глаша это чувствовала, но в хозяйские дела не влезала.
А уж как Отечественная началась, так Глашу с Земфирой и Глебушкой сразу в эвакуацию отправили, вместе с театром, и больше она хирурга того не видала.
Она сварила кофе, размолов зерна в ручной мельнице, как Глебушка любит, подала булочки со взбитыми сливками, бросила взгляд на большие настенные часы: без двадцати двенадцать, скоро Васечка придет, а за ним и Катерина, она никогда не приходит вовремя, вечно опаздывает, хоть на несколько минут - а опоздает. Глебушку только нервирует своей непунктуальностью. Глафира очень гордилась тем, что выучилась когда-то без запинки и к месту произносить это длинное и корявое слово. Снова бросила украдкой взгляд на часы: хорошо бы Васечка пришел чуток пораньше, ну хоть бы без десяти, пока Глебушка еще кофе пьет, кофейник и булочки на столе стоят, тогда Васю непременно угостят, Глебушка вежливый, хорошо воспитанный, не станет один лакомиться, когда гость в доме. У Глебушки все по минутам расписано, и ровно в двенадцать стол будет девственно чист, а сам он готов к работе. Васечка, деточка, вечно голодный ходит, некому его кормить, один-одинешенек при живых-то родителях. А все Катерина виновата. Из-за нее все вышло.
Хитрость с угощением раньше времени прибывшего Васи не удалась, молодой человек явился в три минуты первого, Глаша уже собралась было прямо в передней тайком сунуть ему булочку со сливками, но тут и Катерина подоспела. Теперь до самого обеда жужжать будут у Глебушки в кабинете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10