житие преподобного Пафнутия Боровского и житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Первое написано Вассианом, архиепископом Ростовским (1506 1515), который был родным братом преподобного Иосифа Волоколамского, подобно ему принял пострижение от самого преподобного Пафнутия и долго находился под его руководством. В этом житии Вассиан поместил только то, по его собственным словам, что поведал ему брат - Иосиф, что слышал от других, старейших, учеников Пафнутиевых - Иннокентия и Исаии и что видел своими очами. Житие отличается полнотою и подробностями. Кроме обычных сведений о происхождении и пострижении святого, об основании и устроении им обители, здесь излагаются некоторые отличительные свойства его характера и деятельности, рассказываются многие случаи его прозорливости и предведения и все частнейшие обстоятельства его кончины и погребения. Житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких основано также на достоверных свидетельствах. Первые сведения об этих святых старцах изложены были соловецкими клириками по поручению преподобного Германа Соловецкого, который был сподвижником Зосимы и Савватия и, не умея писать сам, велел клирикам записать со слов его то, что он передавал. Этими сведениями воспользовался соловецкий игумен Досифей и, дополнив их тем, что лично слышал от преподобного Зосимы, которого еще застал в живых, и от преподобного Германа, с которым жил в одной келье, начертал по просьбе Новгородского архиепископа Геннадия более подробные записки о преподобных Зосиме и Савватии. Не довольствуясь этими безыскусственными записками, Досифей, когда ему случилось быть на Белоозере в Ферапонтове монастыре, упросил находившегося там на покое или в заточении митрополита Спиридона "изложити стройно житие начальников Соловецких" и передал ему словесно все, что знал об них, а также и свои записки. Спиридон действительно написал житие преподобных Зосимы и Савватия, и оно почти без изменений вошло в состав нашей печатной Чети-Минеи.
III
Спустя два с половиною года по смерти преподобного Иосифа Волоколамского прибыл в Москву афонский инок Максим Грек и внес в нашу духовную литературу новый элемент, прежде в ней не известный, - элемент научного и многостороннего образования. Доселе все наши писатели, самые даровитые и просвещенные, были не более как люди грамотные и начитанные, но вовсе не знакомые с наукою, и если обладали иногда даже обширными сведениями, то почти исключительно богословскими. И это должно сказать не об одних тех наших писателях, которые родились и воспитались в России, но равно и о тех, которые происходили из Греции, Болгарии и Сербии. Максим Грек первый явился у нас с образованием научным и с богатым запасом сведений не только в богословских, но и светских науках, какие тогда существовали. После первоначального обучения на своей родине он получил дальнейшее воспитание в Италии, бывшей тогда главным местом пробудившегося на западе Европы умственного движения и деятельности; долго жил там в своей ранней юности "у мужей, премудростию многою украшенных", слушал в разных школах "нарочитых учителей", основательно изучил языки греческий и латинский, науки: грамматику, пиитику, риторику, диалектику, древние классические литературы - греческую и римскую, системы древних философов, особенно Платона и Аристотеля, и довершил свое богословское образование на Афоне, пользуясь в продолжение многих лет богатою Ватопедскою библиотекою. Можно сказать, что в лице Максима Грека в первый раз проникло было к нам европейское просвещение, тогда уже зачинавшееся, и бросило, хотя еще слабые, лучи свои на густой мрак невежества и суеверий, облегавший Россию. Очень естественно, если Максима у нас скоро поняли как человека умного и ученого; если к нему собирались люди книжные, чтобы побеседовать с ним "о книжном", к нему обращались за советами и разрешением недоумений; если сами иерархи, сам царь требовали иногда мнения Максима по тем или другим церковным вопросам. Не удивительно, если некоторые даже преувеличивали значение Максима и считали его человеком выше своего века по уму и образованию, а другие, водясь иногда духом партии, только одного Максима и признавали человеком умным и просвещенным и без меры превозносили его переводы и исправления книг и его сочинения. Не говорим уже, как высоко ценил и сам Максим свои сочинения. Но то, что было естественно в свое время, неестественно теперь. Ныне мы можем относиться к Максиму Греку с полным беспристрастием и справедливостию и судить о нем как о человеке и как о писателе без всяких увлечений, не умаляя, но и не преувеличивая его заслуг и достоинств.
Первыми литературными трудами у нас Максима были труды переводные: некоторые книги он перевел вновь с греческого языка на славянский и дал для употребления русским, а другие, прежде переведенные и употреблявшиеся в России, только исправлял. Но что это были за переводы? Максим, когда принимался за них, еще не знал русского, или славянского, языка, а знал только языки греческий и латинский. Он переводил с греческого на латинский, а с латинского на русский переводили уже данные ему помощники из русских, знавшие латинский язык. Значит, Максиму здесь принадлежала одна половина труда - первая, а вторая половина всецело принадлежала его помощникам; Максиму принадлежал собственно перевод латинский, нам неизвестный, а славянский перевод, сделанный с этого латинского и оттоле употреблявшийся в России в продолжение веков, вовсе не есть перевод самого Максима, но исключительно перевод его сотрудников, хотя без Максима и не мог бы появиться. Так, по крайней мере, можно сказать о большей части переводов, приписываемых Максиму. Самый первый по времени, самый обширный и важнейший труд, для которого собственно Максим и вызван был в Россию и над которым он провел год и пять месяцев (с марта 1518 по август 1519 г.), есть перевод по поручению великого князя Василия Иоанновича толковой Псалтири, заключавшей в себе толкования многих древних святых отцов и учителей Церкви. Процесс этого перевода кратко объяснил один из сотрудников Максима, Димитрий Герасимов, писавший о нем в то время своему знакомому: "А ныне, господине, переводит Максим Псалтирь с греческого толковую великому князю, а мы с Власом у него сидим, переменяяся; он сказывает по-латыньски, а мы сказываем по-русски писарем".
Вот кто были настоящие переводчики этой Псалтири на наш язык! В то же время по поручению митрополита Варлаама переведены Максимом толкования на последние главы книги Деяний апостольских (окончены в марте 1519 г.), этот перевод со слов Максима совершен на русский язык одним Власием. В 1521 г. явился перевод Максимов Метафрастова жития Пресвятой Богородицы, тут славянским переводчиком при Максиме был старец Троицко-Сергиева монастыря Силуан. Через три года по поручению митрополита Даниила совершен еще весьма важный и обширный литературный труд - перевод Бесед святого Иоанна Златоустого на Евангелия от Матфея и от Иоанна; но совершен, как свидетельствует тот же старец Силуан, только "разумом и наказанием" Максима, а "трудом и потом" его самого, "многогрешнаго инока Селивана". Неизвестно, когда переведены Максимом похвальное Слово святого Василия Великого мученику Варлааму и три небольшие статьи Симеона Метафраста: о святом апостоле Фоме, о чуде святого архистратига Михаила в Хонех и о мученичестве святого Дионисия Ареопагита; но если после 1524 г., то перевод мог быть сделан и одним Максимом без участия помощников, так как в это время он уже хорошо знал русский язык, по свидетельству старца Силуана. Равным образом и перевод Слова святого Кирилла Александрийского об исходе души и о Втором пришествии мог принадлежать исключительно Максиму, если верить пометке, находящейся в одной рукописи XVI в., что Слово это перевел Максим в 1542 г. С полною же достоверностию исключительно Максиму можно усвоять только один перевод - буквальный перевод Псалтири, совершенный им уже в 1552 г. в Троицко-Сергиевой лавре по просьбе черноризца Нила Курлятева: последний сначала переписал по наставлению Максима на своих тетрадях все псалмы по-гречески, а потом написал против греческого текста на тех же тетрадях и славянский перевод псалмов, который "сказывал" ему Максим по порядку. Но этот-то, быть может единственный, перевод самого Максима был сделан им только для частного лица и навсегда остался в рукописи, тогда как другие переводы, сделанные со слов Максима его русскими сотрудниками, находились в общем употреблении и впоследствии почти все были даже изданы в печати. Нельзя не удивляться, как решился Максим при его уме на такого рода переводы, не изучив предварительно русского языка, и не предвидел, что переводы эти не будут отличаться ни правильностию, ни особенно точностию. Сам Максим мог ручаться только за себя, что он верно передает по-латыни смысл греческого текста, но не мог ручаться за своих сотрудников, что и они также верно передают по-русски его латинский перевод. Равно и сотрудники Максима могли ручаться только за соответствие своего перевода его латинским речам, но не могли знать, насколько эти речи отвечают подлиннику. Недоразумения и погрешности, более или менее важные, были неизбежны, и одна из таких погрешностей, даже очень важная, действительно и оказалась, как известно, в переводе жития Пресвятой Богородицы и поставлена была в ряду других обвинений против Максима.
Еще удивительнее то, что Максим, почти не зная русского языка, осмелился приступить к исправлению наших церковных книг. Если в переводах иногда и не требуется большой точности и строгой соответственности тексту подлинника, лишь бы они правильно передавали мысли подлинника, то при исправлении перевода в таких книгах, каковы богослужебные, где каждая фраза дорога для верующих, необходимо было соблюдение самой полной, даже буквальной точности. Максим, без сомнения, не мог еще тогда сам видеть и понимать разные погрешности в наших богослужебных книгах; об этих погрешностях ему передавали по-латыни его русские сотрудники. Он обращался к греческому тексту и по-латыни же передавал своим сотрудникам, как надобно исправить указанные погрешности; сотрудники на основании слов Максима и делали исправления. Но кто мог проверить и засвидетельствовать правильность и точность таких исправлений? Предприятие Максима было, очевидно, не довольно обдумано и, что весьма естественно, не имело успеха. Максим, несомненно, исправлял с своими сотрудниками книгу Триодь, как сам свидетельствует, и после нее, вероятно, исправлял или, по крайней мере, пересматривал Часослов, толковое Евангелие, Апостол и Минею праздничную, так как в своем "Исповедании" указывает на неисправности, находившиеся в этих книгах, и был судим за некоторые изменения, допущеннные им в двух последних. А затем работа Максима должна была прекратиться. В исправлениях его начали примечать неточности или ошибки; между верующими поднялся ропот, что книги не правят, а портят; Максима, при других неблагоприятных для него обстоятельствах, потребовали на суд, и на суде открылось то, чего надлежало ожидать: Максим, не зная достаточно русского языка, или не понимал и не хотел признать указываемых ему в его переводах неправильностей, или слагал вину на своих сотрудников, даже переписчиков, а последние слагали вину на самого Максима и говорили, что он так приказывал им писать, хотя они не хотели. Последствия суда известны.
Впрочем, хотя Максиму и не удалось самому исправить наши церковные книги, он заботился, насколько мог, содействовать их будущему исправлению. Чрез несколько времени, когда он писал в защиту себя от взведенных на него обвинений, достаточно уже познакомившись с русским языком, он показал русским, что их богослужебные книги содержат в себе много не только неточностей в переводе, но и весьма грубых ошибок и, следовательно, настоятельно требуют исправления, хотя в некоторой степени это уже сознавалось тогда в России, иначе Максиму и не поручали бы приступать к исправлению названных книг. Показал, что недостатки в этих книгах зависели не от одних только невежественных переписчиков, но отчасти и от древних достопамятных переводчиков и что потому книги должны быть исправляемы не чрез сличение только их с древними славянскими списками, а и чрез снесение с греческим тестом. Максим старался объяснить русским, что лица, которые пожелали бы приняться за такое исправление книг, должны иметь познания не только в грамматике, но и в пиитике, риторике и самой философии, а переписчики книг должны знать, по крайней мере, грамматику, для чего и написал две особые статьи: "О грамматике" и "О пользе грамматики". Он желал дать русским самое руководство, как узнавать хороших переводчиков и исправителей книг с греческого языка: написал по-гречески 16 стихов героического и элегического размера, перевел эти стихи на славянский язык и заповедал, что если кто придет в Россию и предложит свои услуги заняться переводом и исправлением церковных книг, то ему дали бы прежде всего перевесть те греческие стихи, и если он переведет их на славянский язык согласно с переводом Максимовым и скажет, что стихи эти героического и элегического размера и первые - шестистопные, а последние - пятистопные, тогда смело можно принимать такого переводчика и поручать ему исправление книг. Не знаем, воспользовались ли русские впоследствии этими наставлениями Максима, но не можем не выразить сожаления, что сам он первый не подвергся в свое время подобному испытанию в знании русского языка, когда приступал к исправлению наших богослужебных книг, - в таком случае, быть может, он отложил бы это важное дело, позаботился бы предварительно изучить русский язык и с полным успехом совершил бы то, что ему поручали.
Но если в своих переводах и исправлении книг Максим неизбежно должен был чувствовать себя как бы связанным и стесненным, частию свойством этих занятий, а особенно своим незнанием русского языка, зато в своих сочинениях, из которых разве только немногие написал по-латыни, пока не освоился с русским языком, а все прочие писал по-русски, он имел возможность проявить себя во всей полноте своих умственных сил и образования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88