Сервис на уровне сайт Водолей ру
Но все тщетно.
Тогда Глюпф вызвал Розу в Трибунал.
– Где наши исчезнувшие солдаты? – сразу же набросился на нее адвокат начальника гарнизона. – Где Ибрагим, Грибальди, Уормс – их всех видели в твоем кабачке? Что ты делала в ту ночь?
Однако Роза все отрицала.
– Уормс? Грибальди? Ибрагим? Клянусь моим святым Покровителем! Никогда их в глаза не видела! Знать не знаю! – твердила Роза, женщина без стыда и совести.
– Да ты шлюха! – кричал Глюпф. – Нам все рассказали!
– Я? Никак нет! У меня есть любовник, драгун, ревнивый, жестокий!
– Как его звать? Назови его имя!
– Я возражаю! – взревел адвокат Розы.
Розу обвинили в убийстве и предательстве.
Но адвокат, защищавший Розу, доказал суду присяжных, тоном строгим и убедительным, что обвинение безосновательно, зиждется на непроверенных слухах, что в данном случае обвинение просто стремится во что бы то ни стало очернить его подзащитную.
Роза была оправдана под одобрительные возгласы и бурные и продолжительные аплодисменты публики. Глюпф признал себя побежденным, однако поклялся, что его час еще настанет, что придет день и все увидят, кто здесь командует, что он припомнит все это в Освенциме при первой же возможности.
Он покинул здание Трибунала, насвистывая воинственный мотив.
Спустя неделю вооруженный базуками отряд атаковал гостеприимный кабачок. После атаки были найдены тела шестерых погибших, в том числе и Розы, однако ни Грибальди, ни Ибрагима, ни кого-либо еще из пропавших новобранцев среди них не было…
– Картина, кажется, совершенно ясна, – заявил Алоизиус Сванн, заканчивая свое двусмысленное сообщение.
– Вовсе нет, – возразил Артур. – Йорик исчез, но с чего вы взяли, что он мертв?
– Да, с чего вы взяли, что он мертв? – повторил, словно попугай, Оттавио Оттавиани, считавший, что у него при этом хитрый вид.
– Когда начали разбирать строительный мусор по соседству с кабачком, одна стена которого рухнула, то нашли часы, красивую вещицу в стиле рококо с золоченой арабской инкрустацией на циферблате; было известно, что Йорик Грибальди приобрел такие часы месяцем раньше.
– Но разве он не мог подарить их Розе?
– Мог, и поэтому часы – недостаточное доказательство смерти Йорика, – согласился Алоизиус Сванн. – Однако у меня есть версия более убедительная. Вот она, ab absurdo:
Предположим, что Йорик мертв; тогда достаточно, чтобы Оттавио Оттавиани, он же Ульрих Саворньян, отдал Богу душу, и тогда, согласно Закону бородача, пришла бы очередь Артура Уилбурга Саворньяна…
– Ловко! – прогоготала Скво.
– Бесчеловечно! – взревел Артур.
– Нацизм! – рявкнул Оттавио.
– Мы посмотрим, есть ли истина в моем суждении: для начала убьем Оттавио Оттавиани – он слишком много видел!
– Но почему? – взмолился, остолбенев, сыщик. – Я слишком молод!
– Замолчи, Оттавиани, – сказал ему шеф. – Ты еще не понял, как близок твой конец?
– Но нет же никакой связи… – рыдал Оттавиани.
– Заткнись, глупец! – прорычал Алоизиус Сванн, влепив ему затрещину. – Прочитаем лучше сообщение, переданное нам недавно.
Он открыл сумку, достал из нее написанное от руки сообщение и передал Оттавиани.
– Зачем это читать? – спросила Скво. Казалось, она ничего не поняла.
– Скоро поймешь, – сказал ей вполголоса Алоизиус, усмехаясь, и усмешка эта была лукавой.
Оттавио Оттавиани, вооружившись лорнетом, прочистил глотку, вдохнул воздуха и начал читать – негромко, тоном, который можно было назвать холодным:
Окрестим малютку, сказал Оргон, сын Убю. Шутовская капуста, украшения, вши, затем кусочек говяжьего легкого, кусочек мяса в жиру; выпьем, но не грог, а пунш. Он выпил вина, а вслед за ним и рому, и виски, и кокосовой настойки, а затем заснул на скале. Громкое журчание ручья перекрывало его посапывание.
Взлетел орел. Львенок вышел посмотреть на динго. Побежал волк. Тронулся в путь опоссум. Куда они направляются? Медведь сломал себе шею. Он страдал. На стене растет лилия, вот она покрывает своими побегами выступы бастиона, нежная чаша из белого мрамора.
Убю несет свое золотое яйцо.
– Гм, – выдавил Саворньян, похоже, ничего не понимая.
– Что? – возмутился Алоизиус– Разве ты не заметил, что во всем этом есть одна неповторимая изюминка?
– Ей-Богу, нет, – признался Саворньян.
– Да во всем этом тексте нет ни одной буквы «а»!
– Именем Тевтата, правда, это так! – воскликнул Саворньян, вырывая лист из рук Оттавиани.
– Невероятно! – воскликнула Скво.
– Действительно изюминка, действительно, – повторял Саворньян.
– Более того, – добавил Алоизиус, – лишь однажды употреблена гласная «у»: в слове «whisky»!
– Потрясающе! Изумительно! Неслыханно!
Оттавиани захотел еще раз перечитать сообщение.
Саворньян передал его ему. Сыщик прочитал его вполголоса. Пожалуй, он ничего не понял, когда читал в первый раз.
– Ну, Оттавиани, скажи нам, что ты уловил? – спросила Скво иронически.
Оттавиани, судя по всему, мучался. Он раскачивался на пуфе. Потел. Тяжело дышал.
– Скажи тогда… – начал он внезапно.
– Что? – спросил Алоизиус Сванн.
Удрученный, Оттавио Оттавиани прошептал тоном умирающего человека:
– Но здесь нет также и…
26
Глава, которой, как наверняка понял читатель, закончится повествование
– Извините? – сказали одновременно Скво и Саворньян; складывалось впечатление, что они не расслышали того, до чего, как казалось, дошел Оттавио Оттавиани.
Послышался мимолетный шум, какое-то «плоф» или, скорее, «плок», словно хрустнула хворостинка, но звук этот был настолько тонок, что о нем тотчас же забыли.
Внезапно Скво испустила жалобный крик.
– Что случилось?! – завопил Саворньян.
– Оттавиани! Оттавиани! – кричала пронзительной Скво.
Лицо полицейского внезапно побагровело, он раздувался на глазах. Пухлый, царственный, похожий на Бака Муллигана, во всю глотку распевающего «Интроибо», видом своим он напоминал воздушный шарик, за которым гоняется детвора в саду Пале-Рояля или в парке Монсури.
Затем вдруг подобно тому, как проколотый шарик испускает «дух», Оттавио Оттавиани лопнул, издав при этом звук, более оглушающий, нежели рев самолета «Дассо», преодолевающего потолок скорости звука, – грохот, от которого на земле трескаются и разбиваются стекла.
Когда все было кончено, собравшиеся увидели, что Оттавио Оттавиани исчез: от него даже косточки, даже пуговицы не осталось – одна лишь кучка пепла, словно от выкуренной сигареты, и пепел этот можно было принять за тальк, настолько он был белым.
Артур Уилбург Саворньян был так удручен, что походил на статую. Смерть, одна за другой, обоих его сыновей, которых он давно уже считал безвозвратно исчезнувшими, а затем вдруг узнал, что они живы – более того, одного из них увидел воочию! – потрясла его. Он рыдал, охваченный переполнявшим его чувством. В конце концов он спросил:
– Если я правильно понял, ты действовал в интересах бородача?
– Скажем так: я всегда был его правой рукой, его представителем, посланником…
– Я не знал…
– Ты мог бы догадаться: разве мое имя не означает «белый лебедь»?
– Но, – продолжал Саворньян, – поскольку, как я понял, для меня прозвучал последний звонок, могу ли я узнать хотя бы, какой будет моя смерть? Ибо наверняка воображение твое богато!
– О да! – воскликнул, усмехаясь, Алоизиус. – В голове у меня по меньшей мере пять способов твоего умерщвления:
Можно было бы для начала воспользоваться моментом, когда ты углубишься в чтение Золя, в «Ругон-Маккаров» (но не в «Западню», а скажем, скорее в «Нану»), предложить тебе какой-нибудь плод, начиненный взрывчаткой: лимон, дыню или, скорее, ананас, убийственный плод, подобный тем, что Линдон Б.Джонсон день за днем, ночь за ночью сбрасывал на Ханой, пренебрегая нормами международного права; способ этот был утвержден на симпозиуме, посвященном унаследованию, безоговорочно. Такое устройство сработало бы в тот момент, когда ты, захотев утолить жажду, надрезал бы ананас, что и привело бы к твоему исчезновению.
Можно было бы также, пользуясь узловым ремнем, произвести над тобой какую угодно операцию: ампутацию, кастрацию, полностью или частично, с теми либо иными нюансами; в качестве объекта операции можно было бы выбрать – недурной вариант – твое мужское достоинство или – ход более символический – твой нос; и действие это привело бы к аналогичному исходу самое большее через год.
Или – способ более замысловатый – можно было бы сделать следующее: в лесу, по которому ты гуляешь, в стволе тиса или сосны проделать дупло, в котором совьет гнездо какая-нибудь птичка, подвергнуть ее радиоактивному воздействию (ураниевый орех, производящий изнутри сильное гамма-излучение). Потом положить под деревом большую анисовую конфету – всем ведь известна твое пристрастие к анисовым конфетам. И вот ты гуляешь себе, гуляешь, идешь себе, ни о чем не думая, жуешь что-нибудь себе потихоньку, как вдруг видишь на земле свою любимую конфетку. Ты нагибаешься, гурман эдакий, ложишься на землю, чтобы насладиться вдоволь, и в этот момент твою макушку поражает излучение из гнезда, излучение, которое усыпит тебя навсегда, потому что получишь ты максимальную дозу.
Можно было бы поступить и таким образом: ты идешь на японское представление. Там, к твоему великому удовольствию – ведь всем известна и твое пристрастие к тонкому искусству японской игры го, – пребывал бы наивный участник, противостоящий в товарищеском матче чемпиону, «Кан Шу», если не «Кудан»: Каку Такагава, но простак этот имел бы большую фору, не «фюрен», но «Нака иоцу». Каку Такагава начал бы с «Моку хадзуши», его соперник, погружаясь в «Жи Дори Го» настолько же неумело, насколько и непродуктивно; в то время как он должен был бы избрать «Такамоку Какари», он пойдет на «Озару» (Удар Большого Бабуина), затем после тонкого «Ои Отоши» одержит победу посредством «Нака оши гачи» под приветственные возгласы покоренной публики.
Однако после матча началось бы представление японского театра Но – понять его трудно, и дело это требует времени и терпения. Сначала ты захотел бы уйти, тем не менее как человек вежливый подождал бы какое-то время, упорно пытаясь уловить то там, то здесь какое-то слово, жест, шум, проявление гнева, горя, сумасшедшей любви, которые могли бы помочь тебе хоть немного уяснить значение действа, которое развертывается неподалеку от предоставленного тебе откидного стульчика, но ты так и не постигнешь его должным образом, подобно человеку, который, читая роман, верит во всякое мгновение, что вот сейчас ему будет представлено решение, подтверждения которого он ждал, начиная с того проклятого момента, когда он набросился на эту книгу, в то время как на самом деле, по мере того как он продолжает читать, он встречает лишь двусмысленные оговорки, погружающие в волнующее честолюбие, которое вело руку автора.
Таким образом, ты уснешь, устав от того, что слишком уж хотел что-то понять. Так собака, подвергнутая, по Павлову, воздействию, вызывающему слюноотделение, и не получившая вслед за ним лакомства, в итоге засыпает, максимально тормозя участок коры головного мозга, контролирующий его активность. Тогда мы и сможем без труда тебя уничтожить.
Или, чтобы закончить, поскольку я только что сказал, что знаю пять способов преуспеть в выполнении поставленной цели, я могу напасть на тебя в то время, когда, беззаботный, ты идешь в какой-нибудь парк полюбоваться статуями обнаженных людей, которых некогда вылепил Жирардон или Кусту, Жимон или Роден. Мне достаточно иметь под рукой домкрат, чтобы в подходящий момент исчезновение болта, придающего колоссальному блоку устойчивость привело к твоему уничтожению.
– Никто еще никогда не говорил, что у Артура Уилбурга Саворньяна нет чувства юмора, – сразу же откликнулся Артур Уилбург Саворньян. – Я аплодирую полету твоего воображения. Но если тебя интересует мое мнение, то я признаюсь тебе, что плохо представляю, как это ты сейчас же, незамедлительно устранишь меня. Ибо, будем откровенны, здесь нет ни взрывающихся ананасов, ни узлового ремня, ни японского представления, ни падающей статуи Родена!
– Я высоко ценю твою утонченность, – произнес ледяным голосом Алоизиус Сванн. – Но я захватил с собой одну штучку, которая все это заменит!
Он вынул из кармана револьвер. Раздался выстрел и Артур Уилбург Саворньян замертво рухнул на пол.
– Ну вот они все и мертвы, – подвела итог Скво. – Даже не верится. В конце концов складывается впечатление, что это «Много шума из ничего» Шекспира, нечто скорее раздражающее, нежели наводящее грусть.
– Qui va piano va sano, – усмехнулся Алоизиус Сванн. – Они все мертвы. Отпустим им грехи. Помолимся, чтобы каждый из них был оправдан. Ибо даже если они и совершили многочисленные злодеяния, каждый из них помог мне своим соучастием. Ни на одного протагона не возлагали столь стесняющего канона. И каждый из них вытерпел это до конца…
– Замолчи, – прошептала Скво, – you talk too much…
Алоизиус Сванн покраснел.
– Так значит, – спросила Скво, – прозвучал момент «Finis Coronat Opus»? Вот и конец романа? Его последняя точка?
– Да, – ответил Алоизиус Сванн, – вот мы и прошли до конца, до последнего слова, вкрадчивый лабиринт, по которому брели сонным шагом. Каждый из нас принял свое участие, внес свой вклад. Каждый, продвигаясь все дальше в неясности несказанного, замышлял до своего насыщения очертания дискурса, который, по мере того как он увеличивался, уничтожал возможность случайности прошлого лишь ценой будущего, появляющегося без решения, подобно прожектору, который светит лишь какое-то время, предлагая беглецу лишь самую малую веху, нить Ариадны, всегда разорванную, позволяя сделать за раз только один шаг. Франц Кафка сказал об этом до нас: есть одна цель, но нет никакого пробега, мы называем пробегом наши сомнения.
Мы продвигались, однако приближались во всякий момент к последней точке, ибо нужно, чтобы эта точка была поставлена. Иногда нам казалось: всегда есть «это», чтобы обеспечить «что?», «некогда», «сегодня», «всегда», оправдывающее «когда?», «ибо», дающее право на «почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Тогда Глюпф вызвал Розу в Трибунал.
– Где наши исчезнувшие солдаты? – сразу же набросился на нее адвокат начальника гарнизона. – Где Ибрагим, Грибальди, Уормс – их всех видели в твоем кабачке? Что ты делала в ту ночь?
Однако Роза все отрицала.
– Уормс? Грибальди? Ибрагим? Клянусь моим святым Покровителем! Никогда их в глаза не видела! Знать не знаю! – твердила Роза, женщина без стыда и совести.
– Да ты шлюха! – кричал Глюпф. – Нам все рассказали!
– Я? Никак нет! У меня есть любовник, драгун, ревнивый, жестокий!
– Как его звать? Назови его имя!
– Я возражаю! – взревел адвокат Розы.
Розу обвинили в убийстве и предательстве.
Но адвокат, защищавший Розу, доказал суду присяжных, тоном строгим и убедительным, что обвинение безосновательно, зиждется на непроверенных слухах, что в данном случае обвинение просто стремится во что бы то ни стало очернить его подзащитную.
Роза была оправдана под одобрительные возгласы и бурные и продолжительные аплодисменты публики. Глюпф признал себя побежденным, однако поклялся, что его час еще настанет, что придет день и все увидят, кто здесь командует, что он припомнит все это в Освенциме при первой же возможности.
Он покинул здание Трибунала, насвистывая воинственный мотив.
Спустя неделю вооруженный базуками отряд атаковал гостеприимный кабачок. После атаки были найдены тела шестерых погибших, в том числе и Розы, однако ни Грибальди, ни Ибрагима, ни кого-либо еще из пропавших новобранцев среди них не было…
– Картина, кажется, совершенно ясна, – заявил Алоизиус Сванн, заканчивая свое двусмысленное сообщение.
– Вовсе нет, – возразил Артур. – Йорик исчез, но с чего вы взяли, что он мертв?
– Да, с чего вы взяли, что он мертв? – повторил, словно попугай, Оттавио Оттавиани, считавший, что у него при этом хитрый вид.
– Когда начали разбирать строительный мусор по соседству с кабачком, одна стена которого рухнула, то нашли часы, красивую вещицу в стиле рококо с золоченой арабской инкрустацией на циферблате; было известно, что Йорик Грибальди приобрел такие часы месяцем раньше.
– Но разве он не мог подарить их Розе?
– Мог, и поэтому часы – недостаточное доказательство смерти Йорика, – согласился Алоизиус Сванн. – Однако у меня есть версия более убедительная. Вот она, ab absurdo:
Предположим, что Йорик мертв; тогда достаточно, чтобы Оттавио Оттавиани, он же Ульрих Саворньян, отдал Богу душу, и тогда, согласно Закону бородача, пришла бы очередь Артура Уилбурга Саворньяна…
– Ловко! – прогоготала Скво.
– Бесчеловечно! – взревел Артур.
– Нацизм! – рявкнул Оттавио.
– Мы посмотрим, есть ли истина в моем суждении: для начала убьем Оттавио Оттавиани – он слишком много видел!
– Но почему? – взмолился, остолбенев, сыщик. – Я слишком молод!
– Замолчи, Оттавиани, – сказал ему шеф. – Ты еще не понял, как близок твой конец?
– Но нет же никакой связи… – рыдал Оттавиани.
– Заткнись, глупец! – прорычал Алоизиус Сванн, влепив ему затрещину. – Прочитаем лучше сообщение, переданное нам недавно.
Он открыл сумку, достал из нее написанное от руки сообщение и передал Оттавиани.
– Зачем это читать? – спросила Скво. Казалось, она ничего не поняла.
– Скоро поймешь, – сказал ей вполголоса Алоизиус, усмехаясь, и усмешка эта была лукавой.
Оттавио Оттавиани, вооружившись лорнетом, прочистил глотку, вдохнул воздуха и начал читать – негромко, тоном, который можно было назвать холодным:
Окрестим малютку, сказал Оргон, сын Убю. Шутовская капуста, украшения, вши, затем кусочек говяжьего легкого, кусочек мяса в жиру; выпьем, но не грог, а пунш. Он выпил вина, а вслед за ним и рому, и виски, и кокосовой настойки, а затем заснул на скале. Громкое журчание ручья перекрывало его посапывание.
Взлетел орел. Львенок вышел посмотреть на динго. Побежал волк. Тронулся в путь опоссум. Куда они направляются? Медведь сломал себе шею. Он страдал. На стене растет лилия, вот она покрывает своими побегами выступы бастиона, нежная чаша из белого мрамора.
Убю несет свое золотое яйцо.
– Гм, – выдавил Саворньян, похоже, ничего не понимая.
– Что? – возмутился Алоизиус– Разве ты не заметил, что во всем этом есть одна неповторимая изюминка?
– Ей-Богу, нет, – признался Саворньян.
– Да во всем этом тексте нет ни одной буквы «а»!
– Именем Тевтата, правда, это так! – воскликнул Саворньян, вырывая лист из рук Оттавиани.
– Невероятно! – воскликнула Скво.
– Действительно изюминка, действительно, – повторял Саворньян.
– Более того, – добавил Алоизиус, – лишь однажды употреблена гласная «у»: в слове «whisky»!
– Потрясающе! Изумительно! Неслыханно!
Оттавиани захотел еще раз перечитать сообщение.
Саворньян передал его ему. Сыщик прочитал его вполголоса. Пожалуй, он ничего не понял, когда читал в первый раз.
– Ну, Оттавиани, скажи нам, что ты уловил? – спросила Скво иронически.
Оттавиани, судя по всему, мучался. Он раскачивался на пуфе. Потел. Тяжело дышал.
– Скажи тогда… – начал он внезапно.
– Что? – спросил Алоизиус Сванн.
Удрученный, Оттавио Оттавиани прошептал тоном умирающего человека:
– Но здесь нет также и…
26
Глава, которой, как наверняка понял читатель, закончится повествование
– Извините? – сказали одновременно Скво и Саворньян; складывалось впечатление, что они не расслышали того, до чего, как казалось, дошел Оттавио Оттавиани.
Послышался мимолетный шум, какое-то «плоф» или, скорее, «плок», словно хрустнула хворостинка, но звук этот был настолько тонок, что о нем тотчас же забыли.
Внезапно Скво испустила жалобный крик.
– Что случилось?! – завопил Саворньян.
– Оттавиани! Оттавиани! – кричала пронзительной Скво.
Лицо полицейского внезапно побагровело, он раздувался на глазах. Пухлый, царственный, похожий на Бака Муллигана, во всю глотку распевающего «Интроибо», видом своим он напоминал воздушный шарик, за которым гоняется детвора в саду Пале-Рояля или в парке Монсури.
Затем вдруг подобно тому, как проколотый шарик испускает «дух», Оттавио Оттавиани лопнул, издав при этом звук, более оглушающий, нежели рев самолета «Дассо», преодолевающего потолок скорости звука, – грохот, от которого на земле трескаются и разбиваются стекла.
Когда все было кончено, собравшиеся увидели, что Оттавио Оттавиани исчез: от него даже косточки, даже пуговицы не осталось – одна лишь кучка пепла, словно от выкуренной сигареты, и пепел этот можно было принять за тальк, настолько он был белым.
Артур Уилбург Саворньян был так удручен, что походил на статую. Смерть, одна за другой, обоих его сыновей, которых он давно уже считал безвозвратно исчезнувшими, а затем вдруг узнал, что они живы – более того, одного из них увидел воочию! – потрясла его. Он рыдал, охваченный переполнявшим его чувством. В конце концов он спросил:
– Если я правильно понял, ты действовал в интересах бородача?
– Скажем так: я всегда был его правой рукой, его представителем, посланником…
– Я не знал…
– Ты мог бы догадаться: разве мое имя не означает «белый лебедь»?
– Но, – продолжал Саворньян, – поскольку, как я понял, для меня прозвучал последний звонок, могу ли я узнать хотя бы, какой будет моя смерть? Ибо наверняка воображение твое богато!
– О да! – воскликнул, усмехаясь, Алоизиус. – В голове у меня по меньшей мере пять способов твоего умерщвления:
Можно было бы для начала воспользоваться моментом, когда ты углубишься в чтение Золя, в «Ругон-Маккаров» (но не в «Западню», а скажем, скорее в «Нану»), предложить тебе какой-нибудь плод, начиненный взрывчаткой: лимон, дыню или, скорее, ананас, убийственный плод, подобный тем, что Линдон Б.Джонсон день за днем, ночь за ночью сбрасывал на Ханой, пренебрегая нормами международного права; способ этот был утвержден на симпозиуме, посвященном унаследованию, безоговорочно. Такое устройство сработало бы в тот момент, когда ты, захотев утолить жажду, надрезал бы ананас, что и привело бы к твоему исчезновению.
Можно было бы также, пользуясь узловым ремнем, произвести над тобой какую угодно операцию: ампутацию, кастрацию, полностью или частично, с теми либо иными нюансами; в качестве объекта операции можно было бы выбрать – недурной вариант – твое мужское достоинство или – ход более символический – твой нос; и действие это привело бы к аналогичному исходу самое большее через год.
Или – способ более замысловатый – можно было бы сделать следующее: в лесу, по которому ты гуляешь, в стволе тиса или сосны проделать дупло, в котором совьет гнездо какая-нибудь птичка, подвергнуть ее радиоактивному воздействию (ураниевый орех, производящий изнутри сильное гамма-излучение). Потом положить под деревом большую анисовую конфету – всем ведь известна твое пристрастие к анисовым конфетам. И вот ты гуляешь себе, гуляешь, идешь себе, ни о чем не думая, жуешь что-нибудь себе потихоньку, как вдруг видишь на земле свою любимую конфетку. Ты нагибаешься, гурман эдакий, ложишься на землю, чтобы насладиться вдоволь, и в этот момент твою макушку поражает излучение из гнезда, излучение, которое усыпит тебя навсегда, потому что получишь ты максимальную дозу.
Можно было бы поступить и таким образом: ты идешь на японское представление. Там, к твоему великому удовольствию – ведь всем известна и твое пристрастие к тонкому искусству японской игры го, – пребывал бы наивный участник, противостоящий в товарищеском матче чемпиону, «Кан Шу», если не «Кудан»: Каку Такагава, но простак этот имел бы большую фору, не «фюрен», но «Нака иоцу». Каку Такагава начал бы с «Моку хадзуши», его соперник, погружаясь в «Жи Дори Го» настолько же неумело, насколько и непродуктивно; в то время как он должен был бы избрать «Такамоку Какари», он пойдет на «Озару» (Удар Большого Бабуина), затем после тонкого «Ои Отоши» одержит победу посредством «Нака оши гачи» под приветственные возгласы покоренной публики.
Однако после матча началось бы представление японского театра Но – понять его трудно, и дело это требует времени и терпения. Сначала ты захотел бы уйти, тем не менее как человек вежливый подождал бы какое-то время, упорно пытаясь уловить то там, то здесь какое-то слово, жест, шум, проявление гнева, горя, сумасшедшей любви, которые могли бы помочь тебе хоть немного уяснить значение действа, которое развертывается неподалеку от предоставленного тебе откидного стульчика, но ты так и не постигнешь его должным образом, подобно человеку, который, читая роман, верит во всякое мгновение, что вот сейчас ему будет представлено решение, подтверждения которого он ждал, начиная с того проклятого момента, когда он набросился на эту книгу, в то время как на самом деле, по мере того как он продолжает читать, он встречает лишь двусмысленные оговорки, погружающие в волнующее честолюбие, которое вело руку автора.
Таким образом, ты уснешь, устав от того, что слишком уж хотел что-то понять. Так собака, подвергнутая, по Павлову, воздействию, вызывающему слюноотделение, и не получившая вслед за ним лакомства, в итоге засыпает, максимально тормозя участок коры головного мозга, контролирующий его активность. Тогда мы и сможем без труда тебя уничтожить.
Или, чтобы закончить, поскольку я только что сказал, что знаю пять способов преуспеть в выполнении поставленной цели, я могу напасть на тебя в то время, когда, беззаботный, ты идешь в какой-нибудь парк полюбоваться статуями обнаженных людей, которых некогда вылепил Жирардон или Кусту, Жимон или Роден. Мне достаточно иметь под рукой домкрат, чтобы в подходящий момент исчезновение болта, придающего колоссальному блоку устойчивость привело к твоему уничтожению.
– Никто еще никогда не говорил, что у Артура Уилбурга Саворньяна нет чувства юмора, – сразу же откликнулся Артур Уилбург Саворньян. – Я аплодирую полету твоего воображения. Но если тебя интересует мое мнение, то я признаюсь тебе, что плохо представляю, как это ты сейчас же, незамедлительно устранишь меня. Ибо, будем откровенны, здесь нет ни взрывающихся ананасов, ни узлового ремня, ни японского представления, ни падающей статуи Родена!
– Я высоко ценю твою утонченность, – произнес ледяным голосом Алоизиус Сванн. – Но я захватил с собой одну штучку, которая все это заменит!
Он вынул из кармана револьвер. Раздался выстрел и Артур Уилбург Саворньян замертво рухнул на пол.
– Ну вот они все и мертвы, – подвела итог Скво. – Даже не верится. В конце концов складывается впечатление, что это «Много шума из ничего» Шекспира, нечто скорее раздражающее, нежели наводящее грусть.
– Qui va piano va sano, – усмехнулся Алоизиус Сванн. – Они все мертвы. Отпустим им грехи. Помолимся, чтобы каждый из них был оправдан. Ибо даже если они и совершили многочисленные злодеяния, каждый из них помог мне своим соучастием. Ни на одного протагона не возлагали столь стесняющего канона. И каждый из них вытерпел это до конца…
– Замолчи, – прошептала Скво, – you talk too much…
Алоизиус Сванн покраснел.
– Так значит, – спросила Скво, – прозвучал момент «Finis Coronat Opus»? Вот и конец романа? Его последняя точка?
– Да, – ответил Алоизиус Сванн, – вот мы и прошли до конца, до последнего слова, вкрадчивый лабиринт, по которому брели сонным шагом. Каждый из нас принял свое участие, внес свой вклад. Каждый, продвигаясь все дальше в неясности несказанного, замышлял до своего насыщения очертания дискурса, который, по мере того как он увеличивался, уничтожал возможность случайности прошлого лишь ценой будущего, появляющегося без решения, подобно прожектору, который светит лишь какое-то время, предлагая беглецу лишь самую малую веху, нить Ариадны, всегда разорванную, позволяя сделать за раз только один шаг. Франц Кафка сказал об этом до нас: есть одна цель, но нет никакого пробега, мы называем пробегом наши сомнения.
Мы продвигались, однако приближались во всякий момент к последней точке, ибо нужно, чтобы эта точка была поставлена. Иногда нам казалось: всегда есть «это», чтобы обеспечить «что?», «некогда», «сегодня», «всегда», оправдывающее «когда?», «ибо», дающее право на «почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30