Поговорить с Эйприл Полу не удалось, так как тут же в квартиру ввалился угрюмый Филипп. Увидев молодого человека, Нортон несколько оживился.
– Это Пол, знакомый Люсии, – поспешила закрепить в муже зародившуюся надежду Эйприл.
– Очень приятно, вы себе не представляете, как мне приятно, что среди знакомых Люсии есть такие… молодые люди. – Он все еще был суров, хотя это у него всегда плохо получалось.
Несмотря на настроение, оставляющее желать лучшего, Эйприл удалось-таки приготовить отличный ужин. Филипп, выяснив, что Пол тоже музыкант, пришел в полный восторг и затеял длинную и серьезную беседу. Женщины остались в тени, что не очень-то их радовало: Эйприл хотелось познакомиться поближе с новым человеком, а Люсия проклинала себя за то, что не назначила встречу где-нибудь в парке, – она не могла дождаться, когда ужин закончится и можно будет увести Пола в свою комнату. Ход беседы вынуждал ее держать ухо востро: то и дело речь заходила о преемственности, методах обучения или исполнительских школах. Эйприл все это ужасно интриговало, она уже была склонна счесть историю про Маковски конспирацией, как вдруг Филипп произнес давно вертевшийся на языке вопрос:
– У кого вы учитесь, мой молодой коллега?
Люсию обожгло изнутри кипятком, она не могла, не имела права позволить Полу произнести это имя. Лучше зажать ему рот рукой, пусть они и так догадаются, но произнести – ни за что! Она приподнялась на стуле, готовая броситься на защиту сокровенного. Пол вопросительно посмотрел ей в глаза. Люсия умышленно энергично обернулась на стенные часы.
– Ой, простите, пожалуйста. Ужин так затянулся. Пол, мы же ничего не успеем сделать. Быстрее пойдемте. Извините. Пойдемте же!
Уильямсон неуклюже вылез из-за стола, чуть не опрокинув свой стул.
– Прошу прощения, продолжим разговор как-нибудь в следующий раз. Мы с Люсией спешим, заболтались. Простите. – И он, потоптавшись на месте, последовал за девушкой.
– А как же десерт? – не выдержала Эйприл и прошипела закрывшейся двери: – Ну это уж слишком! Что за испанские выходки!
– Только не это, моя дорогая, национализмом я сыт по горло. – У Филиппа вдруг вырисовалось лицо Колумба, открывшего Америку. – При чем здесь испанские выходки, если это – связной!
– Какой связной? – испугалась Эйприл.
– Самый обычный. О, эта дикая молодежь, телефон кажется им пережитком! Я ничего не понимаю в этом. Я отказываюсь что-либо понимать!
– Десерт, дорогой! – напомнила она исчезающей из столовой спине, и недовольный Филипп вернулся на свое место. Сладкое было его слабостью.
Люсия облокотилась о перила и застыла, чтобы отдышаться. Пол стоял напротив нее с виноватым видом. Он испытывал неловкость оттого, что послужил катализатором для домашнего скандала. Теперь он стоял и терпеливо ждал, когда ему объяснят цель его визита.
– Простите, что так получилось. Вы же все понимаете, я вижу это по вашим глазам. Я хотела поговорить с вами у себя в комнате, в спокойной обстановке, а получилось вот так. Я не могу оставаться в доме, пойдемте быстрее на улицу.
– Пойдемте. Жаль, конечно, что мы не поговорили у вас в комнате.
– Почему это?
– Было бы интересно увидеть, как вы живете.
– Это вовсе не мое жилище. То есть я останавливаюсь всегда в одной и той же комнате, но она все равно не совсем моя…
Они шли по тому же самому маршруту, как тогда ночью, только в обратную сторону и в два раза быстрее. Люсия словно старалась убежать, не зная толком, от чего: от Филиппа с Эйприл, от смущения, от самой себя… А может быть, от своей любви? На миг она остановилась у магазинчика канцелярских товаров.
– Мне нужны листок и ручка.
Пол достал из внутреннего кармана записную книжку.
– Подойдет?
– Спрячьте пока. Пойдемте в парк. Посидим на скамейке.
Прохожие старушки с интересом наблюдали, как забавные молодые люди – роскошная красавица и худой очкарик – облокотились о приятную твердость спинки и одновременно уставились на синеву пруда. Утки рассекали поверхность ровными косяками, и хотелось так же равнодушно и бездумно, как эти глупые птицы, наблюдать мир, такой спокойный и задумчивый в ожидании сумерек.
– Мне нужно немного подумать. Я вас этим не задержу? – почти прошептала Люсия.
– Можете думать, сколько вам угодно.
Она затихла на минуту, сощурила глаза – утки превратились в овальные пятна, в бусинки на нитке…
– Дайте, пожалуйста, листок!
– Что? – не понял от неожиданности Пол.
– Листок! Вы же говорили, что можете вырвать листок из записной книжки.
– Ах, да. Быстро же вы думаете!
Люсия выхватила у него из рук разлинованный квадратик и ручку, отвернулась и быстро написала: «На набережной напротив Баттерси-парка жду завтра с восьми до девяти вечера или завтра же уезжаю. Твоя Л.». Потом подумала и закрасила слово «Твоя» густыми синими каракулями. Сложив бумажку бесчисленное количество раз, она обратилась к грустно провожавшему утиные хвосты Полу:
– Вы любопытны?
– Это вы о чем?
– О вас. Спрашиваю, любопытны ли вы.
– Я не буду читать.
– Если вы любопытны, я вернусь и куплю конверт. Это не порок – для иных сдерживать любопытство выше всяких сил.
– Я же сказал, что не буду читать. – Он смотрел на нее так удивленно, что не поверить ему было невозможно.
– Я хочу просить вас передать эту записку…
– Я передам.
– Кому?
– Ему, – стыдливо произнес Пол Уильямсон.
– Откуда вы знаете кому?
Пол пожал плечами и протянул руку. Люсия отдала ему сложенный листок и проследила, как белый кусочек ее тайны исчез в нагрудном кармане Пола.
– Проводить вас до дома?
– Спасибо, я сама. Лучше передайте это побыстрее.
– Тогда мне в другую сторону.
Люсия еще раз внимательно оглядела задумчивого человека, от которого теперь зависела ее судьба, и, проникнувшись жалостью к покорному исполнителю ее воли, обняла его за плечи и чмокнула в щеку. Пол нервно захлопал глазами.
* * *
Без четверти девять, когда клоунские верхушки аттракционов порядком надоели Люсии и ожидание стало совсем уж невыносимым, метрах в сорока от нее на набережной остановилась машина, из которой быстро вышел Маковски и стремительно направился к ней. От счастья, уже нежданного, она растерялась, но когда стали отчетливо видны его улыбка и ласкающие глаза, она подумала о том, как щедра к ней судьба, как добр Всевышний, соединив их пути. Бросившись Дэвиду на шею, Люсия не могла, не находила в себе мужества расцепить руки, как соскучившийся ребенок.
– Прости, что опоздал. Не мог прийти раньше. Я так волновался, что ты не станешь ждать. Ты так жестко определила время… Впрочем, о чем я… Я так тебя люблю! – Дэвид нежно коснулся губами ее виска.
Его губы пахли чем-то незнакомым, наверное, недельной разлукой. Прохожие обходили влюбленных, а Люсия уже с трудом помнила, где она. Наслаждаясь желанным, долгожданным присутствием друг друга, они прошли немного вдоль Темзы, и внезапно Дэвид сказал:
– Давай отдадимся течению!
– Течению чего? – уточнила Люсия.
– Пока что – реки…
Катер был узким и продолговатым, как поплавок. Усатый старик покручивал штурвал где-то далеко впереди, а они, не отрываясь друг от друга, впитывали влажный воздух и растворялись в вечерней серости. Сзади журчала вода, Люсия видела краем глаза широко развернувшийся веер волн. Любимые руки скользили по ее податливому телу, прикрытому одним мягким платьем. Река делала поворот, и трудно было удержаться от того, чтобы не припасть к заботливо подставленному плечу еще плотнее. С берега дышало величием и строгостью Вестминстерское аббатство, а потом, когда губы стало покалывать от поцелуев и ветра, приподнявшись на цыпочки, их провожал печальным взглядом купол собора Святого Павла…
– Дэйв, я так боялась, что больше не увижу тебя…
– Я тоже боялся.
– Тебе было плохо?
– Да, мне без тебя было плохо.
– Ты болел?
– Недолго. Совсем чуть-чуть. – Он коснулся губами ее руки.
– Мы будем вместе? – Она решилась наконец задать этот вопрос.
– Мы и так вместе.
– А завтра, послезавтра, через день?
– Даст Бог.
– Дэйв, у меня заканчиваются каникулы.
– Каникулы?.. Смотри! – Он повернул ее опечаленную голову. На них стремительно надвигался Лондонский мост. Башни скрыли свое великолепие под внутренностями проема, а потом появились снова – тающие столпы в мареве тумана, окультуренные каменные глыбы. Фонари разбросали полосы желтых штрихов по ряби воды. Люсия сначала хотела и не могла повторить свой вопрос, а потом уже и не хотела. Она рассыпалась на тысячи штрихов вместе со светом фонарей, расползалась сплошным белесым пятном вместе с берегом реки, и единственным, что собирало ее воедино, было его тепло – тепло его груди, его рук, не устающих сжимать ее плечи, его ног, касающихся ее открытых коленей шершавой тканью…
Когда показалось устье реки со множеством суденышек всех мастей и прочими неопознанными корабельными сооружениями, уже совсем стемнело. Вода заискрилась ярче, и корабли выглядели как призраки. Люсия вспомнила Израиль. Если бы тогда ей кто-нибудь сказал, что она будет плыть с Маковски в обнимку по Темзе и чувствовать себя самой счастливой женщиной на свете, она бы ни за что не поверила. То, что происходило, было подобно сказке.
Река, впадающая в море, – почему это всегда так могущественно и так красиво? Может быть, невозможность что-либо изменить по своей воле, безвозвратность, непременность приятны человеку, заставляют его острее ощущать течение жизни? Волосы Люсии развевались белым флагом, и она, подставляя лицо ветру, сдавалась судьбе, с головой впадая в любовь, к которой ее принесло неведомыми силами провидения.
– Куда дальше? – обернулся человек за штурвалом, о котором они совсем забыли.
– К «Катти-Сарк», – ответил Дэвид.
Увидев яхту-легенду, Люсия чуть было не расплакалась от счастья. Ей с трудом верилось, что их знакомство, Эйлат, «Жемчужина», и танцы под патефон, и горы – все это было не так уж давно, можно даже сказать, что недавно. Жизнь, в которой был Дэвид, вытеснила из памяти девушки все остальное, захватила ее всю, потому что была прекрасна, несмотря ни на что, даже на окончание каникул – прекрасна!
Они вышли на берег, проводили под воду последнюю розовую полоску неба и отправились к стоянке машин.
– Дэйв, вчера я насчитала шесть дней, сегодня, – она стала загибать пальцы, – пять, пятый прошел, а потом останется только три и четвертый на сборы. Что мы будем делать?
– Для начала – возьмем машину и довезем тебя домой.
– Ко мне домой?
– К сожалению. А потом… Потом мы будем встречаться три дня подряд и стараться делать так, чтобы каждый из этих дней превратился в год. И о нас напишут сказку: как мы превращали дни в годы, чтобы счастье не закончилось. Нужно только захотеть, чтобы оно не заканчивалось, и желание сбудется.
– А потом?
– Потом я что-нибудь придумаю.
– А давай плюнем на все и ты останешься сегодня у меня? Или поедем в какой-нибудь отель.
Он легко коснулся пальцами ее щеки:
– Подождем до завтра, малышка. Ты что, не веришь в сказки?
– С тех пор как познакомилась с тобой, не могу не верить.
– Вот видишь, подождем до завтра. Я тебе позвоню, когда буду свободен. Ты придешь, мы купим большой торт и измажемся им с головы до ног. Идет?
– А потом съедим его?
– Да. Я – с тебя, а ты – с меня.
– Идет. Только я позвоню тебе сама. Скажи, во сколько, хотя бы приблизительно. А если подойдет твоя жена, я повешу трубку.
Дэвид удивленно улыбнулся.
– Если ты не хочешь, чтобы она подходила, она не подойдет. Ну, поехали, а то папочка будет читать тебе нравоучительные лекции. – Он посадил ее в подоспевшее такси похожее в отрывистом свете электрических фонарей на божью коровку.
* * *
Три дня пролетели как одно мгновение. Люсии казалось, что это был полет, полет без передышки. Каждое утро она набирала его номер и каждый вечер возвращалась домой, не помня себя от радости и… от усталости тоже. Они гуляли по каким-то Богом забытым окраинам, смотрели в освещенные окна и целовались, сидя на оградках палисадников, а потом ехали в самые фешенебельные отели и рестораны, веселились, пока ночь не затягивала улицы искусно расцвеченным мраком. И спала она, не помня о том, что его нет рядом, – будто только закрывая глаза, но не складывая крылья. Его образ был рядом с ней каждую минуту.
С той самой встречи, когда она, с заспанными глазами (после вечера на Темзе уснуть было выше всяких сил), набивала себе рот тающим безе, а потом, когда сладость сжималась плавким комочком у основания языка, дарила ее Дэвиду, Люсия поняла, что они расстанутся. Сколь долгой будет эта разлука – неизвестно, но она будет. Будет потому, что дом Маковски закрывался для нее с последним лучом солнца, потому, что Лиз ни разу не взяла трубку, потому, что Дэвид все-таки обмолвился, расстегивая пуговицы на ее воротнике, что делает то, чего не должен и не имеет права делать. Что это было? Она читала в каком-то из учебников, что творчество стимулируется жизненными неурядицами. Может, Дэвид умышленно усложняет ситуацию, чтобы почувствовать остроту жизни? Бесспорно, ей тоже нравится, что они – любовники. Она не боялась этого слова и, в отличие от Дэвида, не считала его пошлым. Она считала это слово сладостным, чувственным, вызывающе-откровенным, оно ласкало ее слух, как ласкает жаркое солнце смелый вырез декольте. Ей нравилось опасаться, ждать решения, но напряжение все-таки было слишком велико… Люсия, не умея сдерживать себя, достигла его пика и балансировала на нем из последних сил. Хотелось упасть и расслабиться. Упасть, насладиться твердой почвой под лопатками, а потом открыть глаза и – ах! – да она, оказывается, лежит не одна…
Сколько их было, ее предшественниц – разве в этом дело? Люсия едва не задала Дэвиду этот глупый вопрос. Какая чушь! Да он и сам не помнит, что было с ним месяц назад, например. Лучезарное настоящее – единственное, что есть на самом деле, оно объединяет их, связывает всеми видами сверхпрочных узлов и, старательно смазывая частички их тел клейкой кисточкой, прижимает друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39