Однако теперь я поняла, что не этот голос был тем, что разбудило меня. Это был другой звук, похожий на резкий свист, то повышающийся, то падающий (где я слышала его раньше?) в четком ритме.
Почти бесшумно я стала спускаться ступенька за ступенькой до того места, где они делают поворот. И там, перегнувшись через перила, я заглянула вниз.
У открытой двери стоял Сент-Клер. Его фигура преграждала путь человеку, стоявшему в дверном проеме и небрежно облокотившемуся на косяк с презрительной улыбкой на лице. И я не удивилась, узнав в нем Руа – того, кто привез меня сюда из Дэриена. Я поскорее отпрянула назад и решила, что они не должны были меня заметить. Но сделала я это недостаточно быстро. Несомненно заметив мое движение, Руа метнул взгляд наверх, и на долю секунды его глаза встретились с моими. Затем он перевел взгляд снова на Сент-Клера и беспечно рассмеялся.
– Ладно, Сент, – проговорил он отчетливо, словно хотел, чтобы я могла его лучше услышать, – я ухожу. Но не забудь, зачем я приходил.
– А ты запомни, что я обойдусь без твоего вмешательства.
Он неумолимо захлопнул дверь перед лицом Руа, но наши глаза на секунду успели встретиться еще раз, и я еще успела расслышать его презрительный смех в адрес и закрытой двери, и своего брата.
Быстро, пока Сент-Клер не повернулся и не заметил меня, я взбежала вверх по лестнице и поспешила по залу к своей комнате. И тут я вдруг поняла, что за звук разбудил меня и откуда он взялся. Я подумала о хлысте с кожаными плетками на конце, который Сент-Клер держал в руке, стоя в дверях, и рассекал им воздух так легко и привычно, будто во время беседы всего лишь поигрывает цепочкой от часов.
Но на меня, непонятно почему, этот хлыст навел ужас. Вид безжалостно рассекающих воздух плеток вызвал в моей памяти самые кошмарные истории, какие я когда-либо слышала. Мне чудились распростертые истерзанные тела, безжалостные руки, работающие кнутами без устали. Сцены из книги миссис Стоу возникли у меня перед глазами. Даже когда я забралась обратно в постель и лежала, уставясь в темноту, я никак не могла отогнать эти видения. И хотя в конце концов мне удалось заснуть, сон мой был тяжелым. Во сне я снова слышала свистящие звуки плетей и видела белую руку Сент-Клера, сжимавшую ручку кнута.
Только очень глубокую печаль или самый отчаянный страх не сможет победить утреннее солнце. И когда, проснувшись на следующее утро, я увидела, как оно льется в мое окно, услышала стаккато из голосов певчих птичек, цыплят и гусей, уловила соблазнительный запах жареной ветчины и горячего кофе, мои ночные видения потеряли свой кошмарный смысл. И пока я умывалась и одевалась, как следует распекла Эстер Сноу.
„Мое дело, – напомнила я себе, – обучать маленького мальчика. Этот мальчик должен быть единственной моей заботой, если я собираюсь остаться в Семи Очагах“. А при более спокойном размышлении, при свете дня, я решила, что хотела бы остаться. Даже теперь, зная о том, что потом обрушилось на меня, я не ругаю себя за то решение, хотя прекрасно знаю, что многие на моем месте думали бы теперь иначе.
Мои наставления самой себе были прерваны Марго, постучавшей в дверь и объявившей, что мой завтрак готов и что Руперт уже за столом. Я последовала за ней вниз по лестнице и по нижнему залу к двери, которая выходила на заднее крыльцо, соединяя главную часть дома с кухней. В кухне за небольшим столиком возле низенького окошка сидел юный Руперт, уплетая свой завтрак. Я увидела, что второе место было приготовлено для меня.
– Мистер Руперт, – Марго положила темную руку ему на плечо, – это ваша новая учительница, миз Сноу.
Мальчик хмуро взглянул на меня, не говоря ни слова, и я, пожелав ему доброго утра, села и развернула салфетку, ожидая, пока тощая старуха наполняла миску кукурузной кашей и подавала ее мне.
Я осматривала огромную кухню и приходила в восторг от увиденного. Огромный камин, в котором на перекладине висели пузатые котелки над огнем, был огорожен голландскими плитами – духовками для жаренья и копчения мяса. На стенах отсвечивали румянцем медные сковородки и кастрюльки, а с балок, поддерживающих потолок, свешивались, кружась, длинные косички стручков красного перца. В горшках уже что-то кипело и булькало, а на вертеле вращалась туша молодого поросенка, и восхитительный запах, смешанный с ароматами трав и пряностей, наполнял всю кухню.
Маум Люси, кухарка, принесла мне тарелку с толстыми кусочками ветчины, с розовой и поджаристой корочкой по краям, с щедрой порцией кукурузной каши, да еще жареного картофеля. Я с тревогой посмотрела на это изобилие. Мне бы хватило и кусочка белого хлеба с чашкой горячего чая. Но я понимала, что не время и не место привередничать с едой, так что отъела немного ветчины и по настоянию Маум Люси попробовала еще горячего печенья.
Во время еды я наблюдала за Рупертом, но осторожно, так, чтобы он не заметил. Я нашла, что на вид он не совсем обычный ребенок, маловат для своих девяти или десяти лет, но изящно сложен и гибок в движениях. Глаза его смотрели настороженно и вдумчиво из-под шапки пепельных волос.
Он ел свою кашу торопливо, метая в меня такие взгляды, словно подзадоривал меня обратится к нему. Я поняла, что передо мной ребенок, которому нужна строгая дисциплина. За столом он вести себя не умел, и я подозревала, что он привык не церемониться с теми, кто шел против его воли. Однако он был неглуп. Он сразу почувствовал во мне противника, который не сдастся ему, и в каждой линии его тела чувствовался воинственный вызов.
Моя задача вдруг предстала передо мной во всей своей сложности. Я знала, что не пожертвую ни каплей своего авторитета, но подружиться с ним я должна, так как поняла, что это весьма чувствительный ребенок, дружбу которого очень трудно завоевать и очень легко потерять.
Перед тем как он добежал до двери, я позвала его:
– Руперт.
Он обернулся, его хрупкие плечи ссутулились.
– Вернись, пожалуйста, подбери салфетку и извинись.
Он взглянул на меня, глаза его сузились и смотрели холодно, как у его отца. Я заметила, как его худенькая грудь поднимается и опускается от нарастающего в нем гнева.
Затем он заговорил, и я в жизни не видела столько презрения в детских глазах и не слышала его столько в детском голосе:
– Ты мне не нравишься, ты, проклятая янки!
Я продолжала пить свой кофе с нарочитым спокойствием.
– Ты мне тоже не нравишься, – призналась я, – но это не имеет значения. Я думаю, что ты будешь вести себя как джентльмен.
Я чувствовала, что не пробила пока ни единой дырочки в стене его недружелюбия, поэтому спокойно продолжала пить кофе, обдумывая в голове, чем бы пронять этого мальчика.
– Даже если мы и враги, Руперт, мы можем вести себя как рыцари в старинные времена, когда объявлялось перемирие…
Он продолжал гневно сверкать на меня глазами, но мне показалось, что во взгляде его промелькнул интерес. Немного погодя он заговорил, и слова звучали так, будто говорит он их против своей воли:
– Что делали рыцари в старинные времена?
– Хочешь послушать одну историю?
Он был заинтригован и почти уступил. Но затем его лицо ожесточилось.
– Ты проклятая янки. А все янки грязные подонки.
У печи ахнула Маум Люси:
– Господи помилуй!
А Марго бросила сковородку и поспешно схватила Руперта за плечо:
– Мистер Руперт! – увещевала она. – Как вам не стыдно.
Я коротко перебила ее:
– Не обращай внимания, Марго. Руперт не совсем понимает, о чем говорит.
– Нет, понимаю, – упрямо процедил он.
– Да нет, Руперт, – спокойно возразила я, – потому что только очень глупый человек может так думать. А ты выглядишь совсем не дураком.
Он продолжал сверлить меня глазами, сжав маленькие кулачки.
Я прочертила ножом на столе линию:
– Поди сюда, Руперт. Я хочу тебе кое-что показать.
Он колебался, но любопытство пересилило, и он с дерзким видом неохотно, но подошел ко мне.
– Что? – спросил он.
– Видишь эту линию?
– Конечно. Я не слепой. – Он произнес это нетерпеливым тоном, как взрослый разговаривает с ребенком. Я уже поняла, что в этом девятилетнем ребенке есть и зрелость, и способность размышлять, но неуправляемая и требующая дисциплины и контроля. Я знала, что угрозами его не направишь в нужное русло – только убедительными доводами.
Я прочертила полоску поглубже.
– Руперт, – сказала я, – если ты живешь по эту сторону полоски, а другой мальчик – по другую, это значит, что ты хороший, а он плохой?
– Что за глупый вопрос.
– Вот именно, это глупо, правда? Но всего лишь такая же черта отделяет нас с тобой друг от друга. Вот ты называешь меня янки, а сам называешься южанином.
– Но янки отняли папины деньги и сожгли наш хлопок на пристани в Дэриене.
– Но ведь это была война. На войне люди должны делать то, что им приказывают.
Он подумал.
– Хотите сказать, – спросил он, – что им пришлось это сделать?
– Конечно, так же как вашим солдатам-южанам приказывали убивать наших людей.
Его глаза задумчиво сузились:
– И вы ненавидите южан?
– Разумеется, нет. Я знаю, что южане делали так потому, что считали, что это правильно, так же как и солдаты Севера.
– Но и те и другие не могли быть правы одновременно.
– Верно, не могли, но каждый считал правым себя. Поэтому, как видишь, никого из них нельзя винить больше, чем другого.
Я сложила свою салфетку.
– А теперь я хочу посмотреть, что это за Семь Очагов. – Я сказала это очень обыденным тоном. – Не покажешь мне ваши окрестности?
Я не спеша направилась к двери, чувствуя, что Маум Люси и Марго смотрят, как поступит он. Минуту он стоял неподвижно, но, когда я взялась за ручку двери, была вознаграждена, увидев, как он нагнулся, слегка покраснев, и поднял свою салфетку. Он положил ее на стол и, засунув руки в карманы, зашагал за мной.
Ободренная взятием первого препятствия, я не тешила себя мыслью, что это окончательная победа. На самом деле я отдавала себе отчет в том, что, возможно, полностью завоевать сердце этого мальчика вообще невозможно. Хрупкий, с темными глазами, он напоминал мне молодого олененка, готового сорваться с места при малейшем неосторожном движении; и поэтому во время прогулки по плантации я старалась не говорить ничего необдуманного, чтобы не рисковать уже достигнутым успехом. Я говорила с ним так, словно мы были с ним ровесниками. И когда я задавала ему вопросы о плантации, то с удовольствием отметила, что отвечает он быстро и умно, и заметно было, что он польщен тем, как внимательно я его слушаю. Я поняла, что этому мальчику не хватает человека, с которым он мог бы свободно поговорить, как это часто бывает с ребенком, который растет в окружении одних взрослых.
Мне хотелось побольше узнать об этом месте, так как дневной свет лишь подтвердил мое первое, ночное впечатление. Дом утопал в огромном количестве деревьев – дубов, кипарисов и лавровишен, – которые росли так густо, что их могучие стволы, казалось, корчились в муках от того, что буйный подлесок глушил их корни. Один раз в тусклом проблеске солнечного луча, которому удалось проникнуть в просвет густой листвы, я увидела змею, абсолютно неподвижно гревшуюся на гнилом бревне.
С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.
На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.
Руперт дернул меня за рукав.
– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.
Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39