– У тебя есть ножик? – спросил Бернар не оборачиваясь.
– Что?
– Ножик или что-нибудь такое… всё равно, что режет!.. Скорее, Бога ради, скорее!
Скрипя зубами от бешенства, он слушал, как она звякает чем-то в сумочке.
– Есть маленькие ножницы…
– Только не бросай их, они затеряются в траве. Принеси сюда, – скомандовал он.
Роза послушно подошла, но тут же снова отступила в темноту.
– Я могу забрать свой плащ? – спросила она минуту спустя.
Бернар, распарывая белый рукав Ахмеда, даже не поднял головы.
– Твой плащ? Нет-нет, я его разрежу, а то нечем перевязать ему плечо. Сколько же он потерял крови, бедный малыш!
Роза не решилась возразить, но он услышал, как она прерывисто, со всхлипами задышала, сдерживая слёзы.
– Нет, это надо же… Мой плащ… Чтобы перевязать какого-то бико… мог бы взять его рубашку или свою…
– А может, твою комбинацию? – отрезал Бернар. Он ощущал странную приподнятость; ему было почти весело, когда он с хладнокровием врача обнажал плечо раненого, одновременно прислушиваясь к хрусту веточек, к шорохам и вздохам лесной чащи. Короткое лезвие валявшегося в траве ножа блеснуло в луче света.
– Вот оно что! – воскликнул Бернар. – Посмотрите-ка!
Он подобрал нож, держа его за остриё, и положил его на каменный край фонтана.
– Ахмед! Ахмед, ты слышишь меня?
Чёрные ресницы приподнялись; открылись глаза, спокойные и строгие, глаза юноши, почти ребёнка. Но отяжелевшие веки вновь закрыли их. Бернар нашёл наконец рану, не очень широкую, но нанесённую явно изо всей силы; её коричневые набухшие края, похожие на губы, всё ещё кровоточили. Он прижал обе ладони к окровавленному плечу, пытаясь сдвинуть края.
«А это чертовски трудно», – сказал он себе.
– Ахмед! Кто это сделал?
Губы Ахмеда дрогнули, но не проронили ни слова, потом дрогнули ещё раз, и он пробормотал:
– Бен-Касем…
– Вы поссорились?
– Фатима…
– Фатима? Это не та ли симпатичная девчушка, что я видел внизу?
– Да…
– Ладно, ясно в общих чертах.
– Что он говорит? – спросил издали голос Розы.
– Ничего для тебя интересного. Ахмед, ты сможешь опереться на руки, только на минуту? Нет? Тогда не двигайся. Я так и знал, что ты понимаешь по-французски.
Он рванул на себя разрезанный рукав и разодрал его на три полосы: получилось достаточно длинное подобие бинта.
Охваченный всё тем же лихорадочным весельем, он действовал теперь торопливо, едва сдерживаясь, чтобы не засвистеть или не замурлыкать песенку. Если продеть бинт под мышку, потом через плечо, есть шанс остановить кровь, которая уже не текла, а сочилась, как будто иссякла… Он чувствовал неподвижный взгляд Ахмеда: тот смотрел на его руки.
– Фонарь! – вдруг крикнула Роза. Действительно, лампочка в одном из фонариков засветилась красноватым светом, угасая. «Вот это уже совсем не смешно…»
– Приподнимись, – сказал он Ахмеду. – Постарайся посидеть прямо, пока я тебя перевяжу. Я сделал тебе больно? Ничего, старина, потерпи… Эта детка могла бы нам помочь, но попробуй-ка втолковать ей…
Пот капал на повязку, на рану; утирая лоб, он перепачкал его красным и липким.
– Ладно, какая уж тут антисептика!.. Чёрт побери, это ты для Фатимы надушился? От тебя так и шибает в нос сандалом. Ну-ка… Вот всё и в порядке.
Он приподнял Ахмеда за талию, усадил и поднёс фонарик к юному, без малейшего изъяна лицу. На губах, утративших свой пурпурный цвет, в глазах, обведённых коричневыми и оливково-зеленоватыми кругами, мелькнула улыбка, и ответом ей была невидимая во тьме улыбка, скорее гримаса на мокром от пота лице Боннемена, которому вдруг стало неловко от переполнявших его чувств.
– Хочешь попить? Я и забыл, что здесь есть вода, представь себе…
Ахмед сделал знак свободной рукой:
– Нет эта вода течёт из-под олеандров… Она плохая.
Он говорил без акцента, раскатисто произнося «р».
– А сигарету?
Большой и указательный пальцы, золотистые от привычки к табаку, потянулись к нему: да. Бернар вытер руки перепачканным кровью платком, порылся в карманах, измазал красным пиджак, даже не обратив на это внимания, и вложил в губы Ахмеда зажжённую сигарету. С наслаждением вдохнув дым, оба умолкли и лишь затягивались, делая одинаковые нехитрые движения. Кольца дыма едва заметно отливали цветами радуги, как будто разбивались, коснувшись краёв светящегося круга, и вновь появлялись выше, скручиваясь в завитки под раскидистыми ветвями синего кедра.
Негромкий кашель вывел двух молодых людей из блаженного оцепенения. Бернар повернул голову.
– В чём дело?
– Я замёрзла, – жалобно протянула Роза.
– Не замёрзла бы, если бы нам помогала. На, держи свой плащ, он мне не понадобился. Ахмед, малыш, придётся двигаться. Сдаётся мне, моя повязка – всё равно что ничего. А… который час? – Боннемен соскрёб ногтем засохшую кровь со стекла своих наручных часов и вскрикнул от удивления: – Без четверти три! Не может быть!
– Был уже второй час, когда мы ушли из отеля, – произнёс обиженный голос.
Он перемахнул через край фонтана и побежал к Розе.
– Роза, вот что мы сейчас сделаем…
Она отскочила.
– Не трогай меня, ты весь в крови!
– Ладно, сам знаю! Роза, ты можешь помочь ему спуститься вниз? Он обопрётся на твое плечо, а я поддержу его с другой стороны. С передышками доберёмся за полчаса… Или можно по-другому: ты возьмёшь фонарик, пойдёшь одна в отель или в сторожку и пришлёшь кого-нибудь на помощь… Ну? Что скажешь?
Она медлила с ответом, и он повторил нетерпеливо:
– Ну? Как ты думаешь, наверное, тебе лучше пойти одной?
– Я думаю, – с расстановкой произнесла Роза, – что ты сошёл с ума. Что я спущусь с тобой вместе под ручку с раненым бико, что пойду вниз одна и переполошу там весь народ – одно другого стоит. Так и так Бесье узнают, что я шлялась с тобой ночью по лесам. Ты со мной не согласен?
– Ну, на Бесье мне наплевать.
– А мне нет. Не хватало только неприятностей с роднёй…
– И что же делать? Что ты предлагаешь?
– Оставь здесь этого… этого раненого и подожди, пока я вернусь к себе в комнату, а потом зови на помощь. Как раз кончится ночь. Хороша же она была, моя ночка! Да и твоя тоже!
– Меня не жалей, – отрубил он. – Моя не так уж плоха.
– Прелестно! – Роза взорвалась, не решаясь, однако, повысить голос. – Сказал бы мне кто…
– Хватит. Слушай, а если я понесу Ахмеда на плечах, а ты посветишь нам…
– …а внизу его уже ищут, и пойдут на свет, и как я, по-твоему, объясню…
– Что? Ты ведь, кажется, совершеннолетняя, не так ли? Или ты до такой степени стыдишься меня?
Он угадал впотьмах её нетерпеливый жест.
– Нет, Бернар, не в этом дело… К чему дразнить гусей?.. Ты не можешь понять, сколько сделали для меня Бесье с тех пор, как…
– Чёрт с тобой, – перебил её Бернар. – Можешь проваливать. Я как-нибудь обойдусь.
– Но Бернар!..
– Иди отсюда, ясно? Отправляйся к своему Бесье. Пусть он щиплет тебя за ляжки, даёт пить из своего стакана… И всё остальное…
– Как? Как? Что ты такое…
– Я знаю, что говорю. С меня хватит! Кончено. Пф-ф. Долго же я тянул эту лямку.
Он утёр рукавом мокрое лицо. Оглянувшись, убедился, что Ахмед сидит неподвижно, но сознания не потерял и даже продолжает курить. Глаза его были полузакрыты, и он, казалось, не слышал их перепалки.
– Бернар!.. – взмолился тоненький голосок, нежный, присмиревший. – Это невозможно… Бернар… Уверяю тебя…
– Уверяешь меня? В чём? Что Бесье никогда не щипал тебя за ляжки? Что Бесье питает к тебе чисто братские чувства?
– Бернар, неужели ты опустился до того, что веришь сплетням?..
– Сплетням? – яростно оборвал он её. – Тут никакие сплетни не нужны! Ступай, любезничай со своим Бесье! Ступай, сядь к нему на свободное колено! Отправляйся туда, где хорошо заурядной мещаночке, себялюбке, не семи пядей во лбу и до того бессердечной, что оторопь берёт!
На каждую из его нападок она лишь возмущенно выдыхала негромкое «о!.. о!..» – но возразить ей было нечего. Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, она наконец проговорила:
– Ну что ты выдумываешь… Бернар, я уверена, завтра…
Липкой от крови ладонью он рассёк воздух между ними.
– Всё! Завтра я перееду в другой отель. Или возьму билет на пароход. Если только не понадоблюсь здесь, – он кивнул на Ахмеда, – как свидетель.
И он сделал шаг назад, словно давая Розе дорогу.
– Что до твоих Бесье, ты скажешь им абсолютно всё, что пожелаешь. Что я – последний негодяй. Дурно воспитанный к тому же. Что я сыт вами всеми по горло. Говори, что хочешь, мне всё равно.
С минуту оба молчали. Глаза Боннемена, привыкшие к темноте, различили лицо Розы в ореоле кудрявых волос, кусочек светлого платья между полами распахнутого плаща.
– И всё из-за этого бико! Да он живуч как кошка! – выпалила она со злостью.
Боннемен пожал плечами.
– О! Не этот случай – так было бы что-нибудь другое, знаешь…
Он взял единственный горевший фонарик и силой вложил его в руку Розы, которая сжимала пальцы в кулак и отталкивала его.
– Ты что, это же кровь, а не грязь. Да, я ничего не могу поделать, кровь. Которую ты не соизволила остановить. Ну, счастливого пути, Роза.
Она не двинулась с места, и он легонько подтолкнул её одним пальцем в плечо.
– Вперёд. Поживее. Не то, клянусь, ты меня побежишь…
Она повернула к нему круглое окошко фонарика. Щека и лоб в крови, зрачки стали почти жёлтыми, луч ворвался в приоткрытый рот и осветил два ряда широких зубов. Роза опустила фонарик, резко повернулась и ушла торопливыми шагами.
Бернар вернулся к фонтану и сел рядом с Ахмедом. Он смотрел, как узкий светящийся туннель медленно раздвигает черноту аллеи. Его рука легла на здоровое плечо Ахмеда.
– Ну как ты? Кровь больше не идет?
– Нет, мсье.
Голос звучал твёрже, и это обрадовало Бернара, но удивило то, что Ахмед назвал его «мсье». «Впрочем, если подумать, как ещё ему меня называть?»
Резко, на фальшивой ноте крикнула птица. Сквозь верхушки кедров постепенно просачивался бледный, ещё ночной свет.
– Да ведь уже всё видно! – радостно воскликнул Бернар.
– Скоро рассветёт, – сказал Ахмед.
– Вот и отлично! Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, мсье, спасибо.
Худенькая, холодная, как ледышка, рука скользнула в ладонь Бернара и замерла. «Ему холодно. Ещё бы, столько крови потерял…»
– Послушай, малыш, если я попытаюсь взвалить тебя на спину, эта повязка свалится, она и так держится на честном слове. А уж если я упаду с тобой на плечах, будет совсем скверно… Но, с другой стороны…
– Я могу дождаться утра, мсье. Я себя знаю. Дайте мне только ещё сигарету. Азиз каждое утро опускается со своим осликом поливать огороды и проходит здесь. Он скоро будет.
Боннемен с облегчением закурил, чтобы заглушить начинавшие мучить его голод и жажду. Пропел петух, откликнулись другие, поднялся ветер, всколыхнул ветви, принёс усилившийся запах кедров, благоухание глициний, и между деревьев проступила небесная голубизна. Бернар вздрогнул: в мокрой от пота рубашке стало холодно. Время от времени он брал юношу за запястье, считал пульс:
– Ты спишь, Ахмед? Не засыпай. Скажи, Касем, который это сделал, он далеко?
Он следил за лицом Ахмеда и видел его всё отчетливее по мере того, как загоралась заря. Запавшие чёрные глазницы, щёки, подёрнутые тенью, но не от пробивающегося пушка, – всё это тревожило его.
– Скажи мне, он ушёл? Ты видел, куда он побежал?
– Недалеко, – ответил Ахмед. – Я знаю…
Его свободная рука бессильно упала, так и не выпустив сигарету; глаза закрылись. Бернар едва успел поддержать откинувшуюся назад голову, пощупал раненое плечо. Но нет – тёплая влага не сочилась сквозь повязку, и глубокое дыхание спящего говорило уху Боннемена, чутко ловившего малейший звук, о равномерном притоке и оттоке крови. Он подставил колено под отяжелевшую от сна голову, вынув из пальцев, которые даже не почувствовали этого, потухшую сигарету и замер. Запрокинув лицо, он смотрел, как рождается день, и душа его наполнялась незнакомым блаженством: это было чувство, поразительное своей новизной, как любовь, но куда шире и свободное от плотского влечения. «Он спит, я охраняю его сон. Он спит, я охраняю…»
Примятая трава потемнела от обильно растёкшейся крови. Ахмед, не просыпаясь, что-то гортанно забормотал по-арабски, и ладонь Боннемена погладила его лоб, отгоняя дурные сны.
«Роза теперь уже вернулась и даже легла. Бедная Роза… Так быстро всё кончилось. Она мне пара, но он – мое подобие. Странно: надо было забраться в такую даль, в Танжер, чтобы встретить свое подобие, единственное существо на свете, которым я могу гордиться, того, благодаря кому я могу гордиться собой. С женщиной иначе: всегда чуть-чуть стыдишься – её или себя. Мое чудесное подобие! Стоило ему появиться…»
Без тени отвращения он смотрел на свои руки, на коричневую каёмку под ногтями, линии на ладонях, превратившиеся в красные бороздки, засохшие ручейки крови, змеившиеся до самых локтей…
«Говорят, у подростков потери восстанавливаются быстро. Он, должно быть, единственный сын или старший; ему обеспечен хороший уход. Молодой мужчина в этих краях – большая ценность. А этот к тому же красив; он уже любим, и у него уже есть соперник. Подумать только, что если бы не я…»
Он приосанился и от переполнявшей его радости улыбнулся всему окружающему.
«Женщины… Я всегда заранее примерно могу сказать, чего мне надо от них и чего им надо от меня. Я ещё найду другую Розу. Розу чуть получше или чуть похуже. Но не так легко найти ребёнка и одновременно мужчину настолько обескровленного, настолько незнакомого и бесценного, чтобы не жаль было пожертвовать несколькими часами жизни, выходным костюмом, ночью любви…
Решительно, мне на роду написано так и не узнать, розовее ли груди Розы, чем её пятки, и отливает ли живот перламутром так же, как её колени. Мектуб, сказал бы Ахмед».
Вдали, в конце длинной, отлого уходящей вверх аллеи, розоватый отсвет обозначил место, где встанет над морем солнце; унылый рёв осла и позвякивание колокольчика приближались с вершины холма.
Прежде чем приподнять Ахмеда, Боннемен проверил, крепко ли затянуты узлы импровизированной повязки.
1 2 3 4 5 6