– Фанни, когда вы наденете корсет?
– Всё зависит от температуры, моя дорогая. Я ношу корсет при пяти градусах выше нуля. Поглядите на термометр. И постарайтесь, чтобы на этот раз сливки не свернулись. Я так люблю их…
Джейн подошла к ней и одёрнула задравшийся подол юбки, потом лёгким движением руки подколола ей прядь длинных чёрных волос.
– Вперёд, вредная Фанни! На этот раз всё будет в порядке. Я даже попытаюсь позвать на ужин Жана, стуча о миску, как делают на фермах, когда хотят задать курам корм. Чем только вы не заставляете заниматься свою подругу!
Она уже непринуждённо смеялась и собирала со скатерти в сложенную лодочкой ладонь увядшие лепестки, сдувала крошки, вытряхивала пепельницу…
«Свою подругу?.. Да, она моя подруга. Хотя подруга – это слишком сильно сказано… – размышляла Фанни на лестнице, подымаясь ступенька за ступенькой. – Кто когда-либо выказывал мне столько дружеских чувств? Никто. Стало быть, она и есть моя подруга, настоящая подруга. Странно, что мысленно я никогда не называю Джейн подругой…»
Как только Фанни оказалась у себя в спальне с двумя кроватями, она тут же сбросила одежду. Высокие ветви деревьев касались балкона, а ночью скреблись о закрытые ставни. Беспечный хозяин дома последние два года забывал их подрезать, и большой просвет в листве мало-помалу закрылся. Заросший деревьями волнистый ландшафт дышал меланхолией удалённых от воды мест. Никакой реки, море – в сотне лье, ни одного озера, куда опрокинулись бы небеса. Фасад дома и терраса, утром залитые солнцем, к двум часам обретали свое истинное лицо – с перекрестьями балок, навесами и шоколадного цвета ставнями, и соседний холм освещал всё это отражённым, ненастоящим светом, грустно подражавшим солнцу. Облокотившись о край балкона, Фанни, едва прикрытая рубашкой, созерцала пейзаж, про который, прощаясь с ним прошлым летом, думала, что никогда его больше не увидит.
«Так захотел Фару, – размышляла она. – Два лета подряд в одном и том же месте – такое с нами бывало нечасто. Но раз Фару здесь нравится…»
Она повернулась и обвела взглядом спальню, просторную, как гумно, казавшуюся ещё больше в полумраке прикрытых ставен.
«Здесь всё слишком большое. И всего двое слуг, что поделаешь… Если бы не Джейн, впору было бы бежать отсюда».
Она прислушивалась к неутомимым шагам в холле на первом этаже.
«Нет, она потрясающая женщина. В такую жару! И такая милая, когда у неё нет этих её приступов обидчивости. Пожалуй, чуть-чуть слишком полезная, чтобы быть подругой… Вот именно: чуть-чуть слишком полезная…»
Она заметила в зеркале своё отражение – беспечная смуглянка, руки в боки, волосы распущены – и стала его распекать:
«Ну и видок! И ещё смеет называть Джейн слишком полезной подругой. Это она-то, неспособная даже перепечатать на машинке рукописи Фару!»
Она деловито окунулась в прохладную воду, словно это было какое-то важное дело по хозяйству, потом причесалась, надела прошлогоднее летнее, голубое с лиловыми цветами, платье и села писать. Отыскав лист белой бумаги и жёлтый конверт для деловой переписки, она сочла их подходящими и принялась за письмо Фару.
«Дорогой Фару-старший!
Предоставив одной либо двум крошкам Аслен заботу разнообразить твою жизнь, могу подытожить наше существование всего двумя словами: ничего нового. Все ждём тебя. Деятельная Джейн изобретает изысканные блюда; Фару-младший по-прежнему ходит с лицом узника, томящегося в неуютных застенках своего возраста; наконец, твоя ленивая Фанни…»
С террасы послышалась английская песенка. «А-а! – подумала Фанни, – сегодня, значит, Джейн тоскует по Дейвидсону».
Она устыдилась своей шутки, потом стала себя оправдывать. «Ну что тут особенного! В том, что я так подумала, нет ничего плохого. В те дни, когда Джейн вспоминает о Дейвидсоне, она поёт по-английски. В те дни, когда это Мейрович, она зовёт Жана Фару: "Подите сюда, Жан, я научу вас танцевать польский народный танец!" А когда это Кемере, у неё просыпается любовь к лошадям и она выказывает глубокую нежную привязанность к пегой привычной к седлу бретонской кобыле.»
Фанни снова попудрила лицо, понаблюдала, как на ближайший холм надвигается тень от другого холма.
«Унылый всё-таки край. И что Фару нашёл здесь хорошего? Два лета подряд возвращаться в одно и то же место – такого за двенадцать лет супружеской жизни с нами ещё не случалось. Раньше я как-то не замечала, что здесь так уныло. На будущий год…»
Однако у неё не хватило духу загадывать на двенадцать месяцев вперёд.
«Прежде всего надо знать, будет ли закончена пьеса и сумеет ли Фару пройти по второму кругу в «Водевиле». А если во «Франсэ» в октябре возобновят "Аталанту"?.. О! Самая большая мудрость – не думать об этом».
Никакой иной мудрости она не знала.
«Главное – чтобы Фару вернулся сюда работать над своим третьим актом. Мы все так глупеем, когда его здесь нет…»
Бесшумный порыв ветра качнул касавшиеся балкона ветви липы так, что показалась белая изнанка их листьев. Фанни закончила письмо, вышла на балкон и, облокотившись о перила, осталась стоять там с распущенными волосами и обнажёнными плечами. Под ней, на террасе, Джейн, скрестив руки на невысокой балюстраде, тоже вглядывалась в окрестный пейзаж, в котором не хватало реки, пруда, журчания воды, опрокинутых отражений, тумана, запаха напоённого влагой цветущего берега. Фанни певуче окликнула её сверху, крик опустился к круглой головке с короткими, хорошо причёсанными пепельно-золотистыми волосами, и Джейн, не оборачиваясь, запрокинула назад голову, как делают кошки.
– Держу пари, вы опять спали!
– Нет, – ответила Фанни, – вовсе не спала. Не правится мне здесь, понимаете?
Джейн заёрзала, прижалась бёдрами к кирпичной стенке.
– Правда? Не может быть. С каких пор? Вы говорили об этом Фару? А вы разве не могли…
– Боже, Джейн, зачем столько слов! Неужели я не могу высказать самого простого суждения без того, чтобы вы не закружились с бормотанием на месте, собираясь биться головой о стену?
Она смеялась, наклонив голову вниз и потрясая завесой своих откинутых к плечу чёрных волос.
– «Волосы мои длинные вдоль башни всей ниспадают», – пропел Жан Фару, поднимаясь по крутой тропинке на террасу.
– А вот и ещё один, – крикнула Фанни, – который фальшивит точно так же, как его отец!
– Только у него нет голоса Фару-старшего, – сказала Джейн. – Жан, попробуйте-ка произнести, как Фару-старший, когда он возвращается домой: «Ох, эти женщины! Уж эти женщины в доме моём!..»
Жан прошёл мимо неё, не сказав ни слова, и скрылся в холле, а Джейн, задрав голову к балкону на втором этаже, сказала:
– Дорогая, как он на меня посмотрел! Мсье не понимает шуток!
– В его возрасте шуток не понимают, – задумчиво ответила Фанни. – Мы постоянно раним душу этого ребёнка, сами того не желая.
Услышав на лестнице шаги, она позвала:
– Жан!
Мальчик открыл дверь спальни и остановился на пороге:
– Да, мамуля?
Он с достоинством носил свою жалкую летнюю одежду: потрёпанную тенниску, белые, слишком короткие, парусиновые брюки, позеленевшие на коленях, ремень и матерчатые туфли, которые постыдился бы надеть даже сын сторожа. Он ждал, что скажет Фанни, и дышал полуоткрытым ртом, терпеливо обратив к мачехе своё загорелое, чистое, живое и непроницаемое лицо шестнадцатилетнего ребёнка.
– Явился наконец?.. Откуда ты?
Он кивнул головой в сторону окна, неопределённо давая понять, что пришёл с поля, со всего поля, из фиолетовости теней, из зелени лугов… Его голубые глаза где-то в глубине светились почти бессознательной животной жизнью, но на поверхности были видны только их лазурь и блеск. Джейн внизу опять запела английскую песенку, и Жан Фару, резко хлопнув дверью, ушёл в свою комнату.
«Вот ведь шальной! – подумала Фанни. – Взял и влюбился в Джейн. Оно бы и хорошо, если бы она была с ним полюбезнее.»
Ужин собрал их всех троих на террасе. В отсутствие Фару Фанни и Джейн блистали лёгкой нерешительной весёлостью, а Жан Фару, независимо от того, был его отец рядом или нет, упрямо хранил лишь изредка прерываемое молчание.
– Любопытно, – сказала Фанни, задрав голову к белёсому небу, – до чего конец дня здесь уныл. Солнце заходит для других, там, позади…
– …у гор однообразный лик, – продекламировала Джейн.
– Метерлинк, – проворчал Жан Фару.
Обе женщины расхохотались, и Фару-младший бросил на них уничтожающий взгляд.
– Мне надоела ваша убогая весёлость! – крикнул он, выскочив из-за стола.
Пожав плечами, Фанни проводила его взглядом.
– Он становится невыносимым, – сказала Джейн. – Как вы позволяете, Фанни…
Фанни мягким жестом подняла и опустила белую руку:
– Ах, Джейн… Вы ничего не понимаете.
– Вы такая добрая…
Джейн тряхнула головой, и мягкие волосы упали ей на лоб и на очень маленькие, почти круглые, уши. Когда она хотела убедить Фанни, она широко раскрывала свои серые в золотистую крапинку глаза и приподнимала верхнюю губку, обнажая четыре маленьких коротких белых зуба. Но Фанни сейчас не обратила внимание на это, как она называла, «дочечкино личико» Джейн. Она курила, не испытывая удовольствия, и потушила свою сигарету, со скрытым раздражением примяв её большим пальцем.
– Нет, Джейн, не говорите мне всё время, что я добрая. И позвольте мне повторить вам, что вы ничего не понимаете в этом ребёнке.
– А вы? – спросила Джейн.
– И я тоже, вполне это допускаю. Но только мне совершенно ясно, что мы часто делаем малыша Фару несчастным. Вы – особенно. Ведь он наверняка влюблён в вас. А вы обращаетесь с ним холодно и небрежно.
– Однако он не теряет времени даром!
– Боже мой, Джейн, как вы легко обижаетесь! Вы красивы, а моему пасынку шестнадцать лет. Я хорошо знаю, что Жан никогда не осмелится, да и не захочет, вероятно, сделать вам «признание»…
– И правильно сделает.
Джейн встала, облокотилась о низкую балюстраду террасы. «Вот всегда так, – подумала Фанни. – Она ответила мне сухо, как отрезала, и сейчас заговорит со мной о том, какое воспитание дают подросткам в Англии. Решительно, сегодня день Дейвидсона».
Однако Джейн, обернувшись, явила ей смешливое лицо тридцатилетнего дитяти и воскликнула:
– Вы не представляете, Фанни, как ужасно надоедает по целым неделям не находить вокруг себя ни одного холодного или хотя бы прохладного на ощупь предмета! Стены – тёплые даже после полуночи, серебро тёплое, а плитка… Это так изматывает…
– И всё из-за кого? Из-за этого несчастного Фару… Он хочет закончить пьесу здесь…
– Надо было защитить себя, Фанни, защитить нас, нас всех! Вплоть до лакея, который изнывает от жары…
Она нахмурила свои пепельные брови, подведённые тонким карандашом, и сурово глянула на деревню, уже засыпавшую с наступлением сухого вечера.
– Но вы говорите «да», и снова «да»… Если бы это ещё что-то давало, этот ваш рабский «да-мой-дорогизм»… Поистине женщины…
– Тс-с!.. Тс-с!.. – остановила её Фанни.
Джейн замолчала и покраснела на свой манер, то есть её загорелое лицо стало ещё темнее.
– Я знаю, что вмешиваюсь в дела, которые меня не касаются…
– О! Ну что здесь такого!
Фанни спохватилась, сообразив, что подобная снисходительность двусмысленна и может ранить Джейн, и добавила:
– Джейн, не будьте такой насмешливой с Фару-младшим. Ему шестнадцать лет. Для юноши насмешки – тяжёлое испытание.
– Когда-то мне было столько же. И меня никто тогда не жалел.
– Но вы были девушкой. Это совсем другое дело. А кстати, – сказала Фанни в ответ на выразительный взгляд, – в этом примерно возрасте или чуть позднее вы в конце концов бросили с отчаяния розу одному прохожему, через стену…
– Верно, всё так, – согласилась Джейн, внезапно растрогавшись. – Вы, как всегда, правы, Фанни… Я же говорю вам, что я нехорошая, вредная, непоследовательная…
Она прислонилась к Фанни плечом, прижалась щекой к чёрным небрежно стянутым в узел волосам и повторила:
– Я нехорошая… нехорошая…
– Но почему же? – спросила Фанни, редко обременявшая себя вежливой ложью.
Джейн запрокинула к розовому небу наивное лицо, обнажила четыре маленьких зуба:
– Разве я знаю?.. Жизнь меня не баловала… Старые обиды, которые высовывают своё гадкое мурло… Милая, милая Фанни, пожалейте меня… Не говорите Фару, что я была такой… такой несносной в его отсутствие…
Так они и сидели плечом к плечу, тихонько переговариваясь, пока не настала пора зажигать лампы. Они показывали друг другу пальцем то на летучую мышь, то на звезду, слушая слабый шорох прохладного ветра в листве деревьев, мысленно представляя себе багровеющий закат, которого они никогда не видели, разве что поднявшись на ближайший холм.
На первой террасе, внизу, захрустел гравий. Джейн послушно позвала:
– Хелло, Жан Фару!
– Да, – ответил молодой хриплый голос.
– Не включить ли нам патефон? А как насчёт пасьянса?
– Хорошо… Да… Как хотите, – сказал обиженный голос.
Однако Жан прибежал наверх так быстро, что Фанни вздрогнула, увидев его совсем рядом, белого, за исключением лица и рук, в трагическом нимбе, присущем отрочеству.
Джейн по-братски взяла его под руку и повела к карточному столику, зелёное сукно которого, траченное молью, пахло плесенью и старыми сигарами.
– Хелло, бой!
«Решительно, – удовлетворённо подумала Фанни, – сегодня у неё день Дейвидсона».
– Вы слышите?
– Слышу!
– Всё ещё эта сцена с похищенными письмами?
– Думаю, да. Вчера утром он дал мне на перепечатку пятнадцать страниц. А через пять минут забрал их у меня с таким видом… с таким видом…
– Знаю, – сказала Фанни, засмеявшись. – Как будто вы отняли кость, которую он глодал. Что вы хотите! Он может разродиться только меча громы и молнии. Как вы находите два первых акта?
– Они превосходны, – сказала Джейн.
– Да, – сказала Фанни задумчиво. – Ощущаешь такое волнение.
Из дома доносился шум мессы, молящейся толпы, мятежа в зародыше. Когда он стих, стало слышно, как в ответ высоко наверху важно гудят последние пчёлы, трудившиеся в кронах лип и зарослях плюща.
Прерывистый крик какого-то хищника заглушил не внятные звуки службы, доносившейся из-за полуоткрытых ставен;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21