О магазин Wodolei.Ru
я разглядываю себя в большое, удобно расположенное зеркало; мне нравится моё мускулистое тело, его мальчишеская угловатость, более чёткие формы, нежели у Рези…Она тычется головой мне под мышку, и я отворачиваюсь от зеркала, чтобы не видеть вызывающую картину: нагая женщина рядом с одетой.Я торопливо одевалась с помощью подруги, от неё веет любовью, она утопает в мехах…– Рези, дорогая, не пытайтесь научить меня своей стремительности! Рядом с вашими волшебными ручками я всегда буду выглядеть так, словно одеваюсь ногами!.. Как? Мы даже не отведали…– У нас не было времени, – замечает Рези и посылает мне улыбку.– Хотя бы винограду, а? Жарко…– Ну хорошо, пусть будет виноград… Бери…
Она надкусила ягоду, я слизываю сок у неё с губ…Меня шатает от желания и изнеможения. Она вырывается из моих объятий.Погасив свет и приотворив дверь на холодную, гулкую, ярко освещённую лестницу, Рези в последний раз тянет ко мне горячие губы, пахнущие мускатным виноградом… и вот уже мы на улице среди суетливых прохожих; из-за неурочного одевания я ощущаю озноб, лёгкое недомогание, как бывает, когда приходится вставать среди ночи…– Девочка моя дорогая! Иди-ка, я тебя повеселю! Рено входит в туалетную, где я затеяла утреннюю пытку своим коротким волосам. Он уже сидит в плетёном кресле и улыбается.– Вот, полюбуйся. Преданный человек, изъявивший желание за шестьдесят сантимов в час следить за порядком в моей квартире на улице Гёте, передал нынче утром предмет, обнаруженный среди простыней и аккуратно завёрнутый в обрывок «Пти Паризьен», с такой сопроводительной надписью: «Это Ваш подбородник, сударь…»– !!!– Ты, конечно, скажешь, что это непристойно. Взгляни.У него на руке покачивается узкая полоска линона в мелкую складку, обрамлённая малинскими кружевами… Погончик от сорочки Рези! Я подхватила его на лету… ни за что ей не отдам.– …Подозреваю, что эта консьержка шепнёт словечко нашим водевилистам, горячо любимым публикой. Расскажет, как вчера около шести часов вечера я приходил тайком – а я очень беспокоился, что моя любимая так долго не возвращается – узнать, что с ней. А консьержка мне ответила с осуждением, сдерживаемым из почтительности: «Эти дамы находятся здесь уже около двух часов после того, как господин удалился».– Ну и что?– Ничего… Я не стал подниматься, Клодина. Поцелуй меня «за это».
Теперь это уже не дневник Клодины, потому что я не могу рассказывать только о Рези. Что стало с былой беззаботной Клодиной? Трусливая, нетерпеливая, печальная, она болтается в фарватере у Рези. Время идёт, ничем не нарушаемое, если не считать наших свиданий на улице Гёте раз-два в неделю. В остальное время я послушно следую за Рено в исполнении его обязанностей: премьеры, ужины, литературные салоны. В театр я нередко вожу подругу с довеском в виде Ламбрука: только на это время я и могу быть спокойна, что она мне не изменяет. Страдаю от ревности, однако… Рези я не люблю.Нет, не люблю! Но я не могу от неё отделаться, да и не пытаюсь. Когда её нет рядом, я могу не дрогнув представить себе, как её сбивает машина или она раздавлена во время аварии в метро. Но у меня начинается гул в ушах, а сердце трепещет, как заячий хвост, стоит мне подумать: «В эту минуту она подставляет губы любовнику или подруге, при этом ресницы её трепещут, а голова откинута назад со столь хорошо мне знакомым выражением сладострастия».Ну и что из того, что я её не люблю?.. Страдаю-то я не меньше!Я с трудом выношу Рено, так охотно исполняющего роль третьего лишнего. Он отказался отдать мне ключ от холостяцкой квартирки, сославшись – не без основания – на то, что нас с Рези не должны видеть входящими вдвоём. И всякий раз, как я говорю: «Рено! Завтра мы пойдём туда…», я делаю над собой усилие, неизменно переживая унижение.Рено предупредителен, мил; ему, несомненно, нравится, как и Рези, эта «необычная» ситуация… Их общая потребность – в том, чтобы показать себя порочными и современными, – приводит меня в смущение. Я делаю то же, что и Рези, однако не чувствую себя порочной…Сейчас Рено тянет время, перед тем как оставить нас там. Он разливает чай, садится, выкуривает сигарету, болтает, встаёт, чтобы поправить рамку или сбить щелчком моль с бархатного молитвенника… Словом, даёт понять, что это его квартира. А когда он наконец собирается уйти, делая вид, что торопится, и извиняется, то возражает Рези. «Да нет, побудьте с нами ещё немного!..» Я же не говорю ни слова.Я не принимаю участия в их разговоре: сплетни, пересуды, шутки, которые очень скоро становятся фривольными, прозрачные намёки на свидание с глазу на глаз, которое сейчас состоится… Она смеётся, близоруко щурится, грациозно покачивает головой, поводит плечами… Я вам клянусь – клянусь! – что шокирована, раздражена и оскорблена этим не меньше целомудренной девочки, разглядывающей непристойные картинки… Сладострастие – моё – не имеет ничего общего с лапаньем и тисканьем.В светлой спальне, где витают, смешиваясь, ирисовый аромат Рези и резкий сладковато-шипровый запах Клодины, в огромной постели, впитавшей в себя запахи наших тел, я молча мшу за столько тайных уколов и кровоточащих ран… потом, подстроившись под меня и заняв привычную позу, Рези начинает меня расспрашивать; её задевают мои краткие простые ответы, она жаждет узнать побольше и не может взять в толк, что я имею в виду, когда заявляю: раньше я была умнее, а теперь просто потеряла голову.– А как же Люс?– Ну, Люс ведь меня любила.– И… ничего больше?– Ничего! Вы находите, что я смешна?– Нет, конечно, дорогая Клодина.Положив голову мне на грудь, она задумывается. Её взгляд затуманивается, на неё нахлынули воспоминания… Если она начнёт рассказывать, я её ударю… В то же время я с нетерпением жду, когда она заговорит.– Рези, ты себя не сохраняла до свадьбы?– Наоборот! – подскочив, восклицает она, не в силах побороть желание говорить о себе. – Всё началось до смешного обыкновенно… У меня была преподавательница пения, крашеная блондинка, одни мослы… Поскольку у неё были глаза цвета морской волны, она считала себя вправе носить всякие модерновые штучки и мнила себя англосаксонской Сфингой Сфинга. или Сфинкс: в греческой мифологии – чудовище, порождённое Трифоном и Эхидной, с лицом и грудью женщины, телом льва и крыльями птицы.
… Под её руководством я работала над голосом, с ней же я изучила всю гамму извращений… Я была юной, восторженной особой: только что вышла замуж и всего боялась. Я бросила уроки через месяц, да, равно через месяц, страшно разочарованная, после того как случайно подсмотрела через щёлку в двери, как эта Сфинга, перепоясанная воздушным шарфиком, уличала свою кухарку в том, что та якобы украла двадцать пять сантимов…Рези оживляется, раскачивается, встряхивает своими шелковистыми волосами, улыбается своим воспоминаниям. Она сидит, прижавшись к моему бедру, свернувшись и поджав ногу; рубашка соскользнула у неё с плеча; похоже. Рези самой очень весело.– А потом был кто, Рези?Она умолкает, взглядывает на меня, закрывает рот и наконец решается.– Потом была одна девушка.Я вижу по её лицу, что она кого-то пропустила.– Девушка? Правда? Как интересно! (Так бы её и укусила!)– Да, интересно… Но я так настрадалась! Ни за что на свете не буду больше связываться с девушками!(Сейчас она похожа на влюблённую девочку: уголки губ опущены, она зыдумалась и не замечает, что её плечо заголилось. С каким бы удовольствием я оставила кровавый отпечаток двойного ряда зубов на этом плечике, отливающем в полумраке перламутровым блеском!)– Так вы её… любили?– Да, любила. Но сейчас я люблю только вас, дорогая!То ли её охватила настоящая нежность, то ли подсказал инстинкт, но она обхватила меня своими безупречно-гладкими руками, и я утопаю в её рассыпавшихся волосах. Однако я хочу услышать конец истории…– …А она вас любила?– Да разве я знаю? Ничто на свете, любимая Клодина, не может сравниться с жестокостью, холодной и пытливой требовательностью молоденьких девушек! (Я имею в виду порядочных девушек: остальные не в счёт) Они не знают страдания, жалости, справедливости… Вот и та моя девушка, ещё более требовательная и жадная до удовольствий, чем молодая вдова, могла в то же время заставлять меня ждать неделями, соглашалась со мной увидеться только в семейном кругу, упивалась моей печалью: я ловила на себе её жёсткий взгляд, не портивший её хорошенького личика… А спустя две недели я узнавала, за что была наказана; причиной оказывалось то пятиминутное опоздание на свидание, то слишком оживлённый разговор с приятелем… И сердитые слова, резкие намёки, произносимые во всеуслышание, при всех, напоказ: сразу было видно, что она ещё не обжигалась!..
Моё уязвлённое сердце учащённо бьётся. Я готова её убить, лишь бы не слышать этих слов. Однако она становится мне дороже, после того как в увлечении разоткровенничалась. Я предпочитаю видеть её глаза, потемневшие от воспоминаний, чем ловить детский вызывающий взгляд, каким она окидывает Рено, как любого мужчину, и любую женщину, и даже привратника…Бог мой! До чего я изменилась! Возможно, в глубине души я всё та же (надеюсь, что это так), однако словно бы… ряженая. Наступила весна, парижская весна – чахоточная, гнилая, скоро выдохшаяся, и всё-таки весна. А что я о ней знаю, кроме шляпок Рези? Фиалки, сирень, розы расцветали по очереди на её прелестной голове под горячими лучами от её светоносных волос. Она с важным видом председательствует на моих примерках у модистки, раздражаясь тем, что на моей коротко стриженной голове некоторые «дамские» шляпы выглядят нелепо. Она потащила меня к Готэ, чтобы заказать там для меня каркас из находящих одна на другую лент, мягкий корсет, послушно повторяющий малейшее движение моих бёдер… Она с озабоченным видом перебирает ткани, останавливая своё внимание на синих тонах, подчёркивающих желтизну моих глаз, и насыщенных розовых цветах, от которых мои щёки приобретают особый янтарный оттенок… Она занимается моими туалетами, одевает меня. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не ударить её, и боюсь ей не угодить. Я бросаю перед её дверью букетик диких нарциссов, купленный у уличного торговца… Мне нравится их резкий южный аромат, а Рези его не любит.До чего я несчастна! как же сделать так, чтобы отпустила тоска, сжимающая мне сердце? Рено, Рези – оба они мне необходимы, и я не собираюсь отказываться от одного из них в пользу другого. Однако я страстно желала бы их разделить или, вернее, сделать так, чтобы они были между собой незнакомы.Смогу ли я это положение изменить? Во всяком случае, попытка не пытка.Сегодня меня навещает Марсель. Он не может понять, в чём дело: я выгляжу хмурой и враждебной. Дело в том, что уже неделю я избегаю свидания, о котором умоляет Рези – свеженькая, на всё готовая, по-весеннему возбуждённая… Но я не могу больше терпеть присутствие Рено, словно вклинивающегося между мной и Рези. Неужели он этого не чувствует? В последний раз, когда мы были на улице Гёте, мой ласковый муж, любитель подсматривать эротические сцены, натолкнулся на такую грубую непримиримость, что Рези забеспокоилась, встала и подала ему уж не знаю какой знак… Он сейчас же ушёл… Это взаимопонимание между ними привело меня в ещё большее отчаяние, я заупрямилась, и Рези ушла, впервые за всё это время не сбросив шляпы, которую она снимает после нижнего белья.Итак, Марсель подсмеивался над тем, что я нынче чересчур ершистая. Он уже давно разгадал секрет моей озабоченности и моей радости; вынюхивает, где моё больное место, да так ловко, что я удивилась бы, не знай я своего пасынка. Он видит, что сегодня я мрачна, и продолжает настаивать, безжалостно бередя мою рану.– Вы – ревнивая подруга?– А вы?– Я… И да, и нет. Вы за ней следите?– А разве вас это касается? Да и зачем мне за ней следить?Он качает своей изящной размалёванной головкой, долго поправляет галстук, отливающий перламутром; потом переводит взгляд в угол.– Просто так. Я-то плохо её знаю. Просто с первого взгляда она производит впечатление женщины, за которой надо присматривать.Я злорадствую:– Неужели? Я доверяю вашему женскому опыту…– Прелестно! – невозмутимо изрекает он; это жестокое слово. Кстати, вы абсолютно правы. Я видел вас втроём на премьере в «Водевиле», и госпожа Ламбрук показалась мне изысканной… ну, пожалуй, слишком строго причёсана… Зато сколько грации, как она, должно быть, вас любит… вас и моего отца!Я внутренне напрягаюсь, но не подаю виду. Марсель разочарован. Он поднимается, по-особенному вильнув бёдрами… Ради кого это он старается. Бог ты мой?!– Прощайте, мне пора. Вы способны нагнать тоску на самого весёлого автора, если бы они не были столь мрачными… все как один!– Ради кого вы меня покидаете?– Ради себя самого. У меня медовый месяц со своим новым домом.– У вас новый дом..?– Да, именно дом, не путайте с домовым. Как?! Вы не знаете, что я теперь свободен?– Нет, ведь они такие скромные!– Кто?– Ваши друзья.– Этого требует профессия. Да, у меня теперь квартирка как у кокотки. Такая малюсенькая-премалюсенькая. Вдвоём там можно находиться лишь обнявшись.– И вы обнимаетесь?– Я этого не говорил. Не хотите ли сами на неё взглянуть? Только папочку моего с собой не приводите. А вот подругу свою – пожалуйста, если ей это интересно… Ну как?Я схватила его за руку: мне вдруг пришла в голову мысль…– Вы никогда не выходите во второй половине дня?– Во второй половине… Так точно: по четвергам и субботам. Но не надейтесь, – прибавляет он стыдливо, словно девочка, – что я вам скажу, куда иду…– Это меня не интересует… Скажите. Марсель… Нельзя ли в ваше отсутствие посмотреть на место вашего отдохновения?– Моего утомления, хотели вы сказать? (Он поднимает порочные сере-голубые глаза. Он понял.) Да, если угодно. А хорошенькая госпожа Ламбрук не болтлива?– О!– Я дам вам ключ. Не разбейте мои безделушки, я ими очень дорожу. Электрический чайник стоит в зелёном шкафу слева от входа; ошибиться невозможно, у меня там только рабочий (!) кабинет и гостиная с туалетной комнатой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Она надкусила ягоду, я слизываю сок у неё с губ…Меня шатает от желания и изнеможения. Она вырывается из моих объятий.Погасив свет и приотворив дверь на холодную, гулкую, ярко освещённую лестницу, Рези в последний раз тянет ко мне горячие губы, пахнущие мускатным виноградом… и вот уже мы на улице среди суетливых прохожих; из-за неурочного одевания я ощущаю озноб, лёгкое недомогание, как бывает, когда приходится вставать среди ночи…– Девочка моя дорогая! Иди-ка, я тебя повеселю! Рено входит в туалетную, где я затеяла утреннюю пытку своим коротким волосам. Он уже сидит в плетёном кресле и улыбается.– Вот, полюбуйся. Преданный человек, изъявивший желание за шестьдесят сантимов в час следить за порядком в моей квартире на улице Гёте, передал нынче утром предмет, обнаруженный среди простыней и аккуратно завёрнутый в обрывок «Пти Паризьен», с такой сопроводительной надписью: «Это Ваш подбородник, сударь…»– !!!– Ты, конечно, скажешь, что это непристойно. Взгляни.У него на руке покачивается узкая полоска линона в мелкую складку, обрамлённая малинскими кружевами… Погончик от сорочки Рези! Я подхватила его на лету… ни за что ей не отдам.– …Подозреваю, что эта консьержка шепнёт словечко нашим водевилистам, горячо любимым публикой. Расскажет, как вчера около шести часов вечера я приходил тайком – а я очень беспокоился, что моя любимая так долго не возвращается – узнать, что с ней. А консьержка мне ответила с осуждением, сдерживаемым из почтительности: «Эти дамы находятся здесь уже около двух часов после того, как господин удалился».– Ну и что?– Ничего… Я не стал подниматься, Клодина. Поцелуй меня «за это».
Теперь это уже не дневник Клодины, потому что я не могу рассказывать только о Рези. Что стало с былой беззаботной Клодиной? Трусливая, нетерпеливая, печальная, она болтается в фарватере у Рези. Время идёт, ничем не нарушаемое, если не считать наших свиданий на улице Гёте раз-два в неделю. В остальное время я послушно следую за Рено в исполнении его обязанностей: премьеры, ужины, литературные салоны. В театр я нередко вожу подругу с довеском в виде Ламбрука: только на это время я и могу быть спокойна, что она мне не изменяет. Страдаю от ревности, однако… Рези я не люблю.Нет, не люблю! Но я не могу от неё отделаться, да и не пытаюсь. Когда её нет рядом, я могу не дрогнув представить себе, как её сбивает машина или она раздавлена во время аварии в метро. Но у меня начинается гул в ушах, а сердце трепещет, как заячий хвост, стоит мне подумать: «В эту минуту она подставляет губы любовнику или подруге, при этом ресницы её трепещут, а голова откинута назад со столь хорошо мне знакомым выражением сладострастия».Ну и что из того, что я её не люблю?.. Страдаю-то я не меньше!Я с трудом выношу Рено, так охотно исполняющего роль третьего лишнего. Он отказался отдать мне ключ от холостяцкой квартирки, сославшись – не без основания – на то, что нас с Рези не должны видеть входящими вдвоём. И всякий раз, как я говорю: «Рено! Завтра мы пойдём туда…», я делаю над собой усилие, неизменно переживая унижение.Рено предупредителен, мил; ему, несомненно, нравится, как и Рези, эта «необычная» ситуация… Их общая потребность – в том, чтобы показать себя порочными и современными, – приводит меня в смущение. Я делаю то же, что и Рези, однако не чувствую себя порочной…Сейчас Рено тянет время, перед тем как оставить нас там. Он разливает чай, садится, выкуривает сигарету, болтает, встаёт, чтобы поправить рамку или сбить щелчком моль с бархатного молитвенника… Словом, даёт понять, что это его квартира. А когда он наконец собирается уйти, делая вид, что торопится, и извиняется, то возражает Рези. «Да нет, побудьте с нами ещё немного!..» Я же не говорю ни слова.Я не принимаю участия в их разговоре: сплетни, пересуды, шутки, которые очень скоро становятся фривольными, прозрачные намёки на свидание с глазу на глаз, которое сейчас состоится… Она смеётся, близоруко щурится, грациозно покачивает головой, поводит плечами… Я вам клянусь – клянусь! – что шокирована, раздражена и оскорблена этим не меньше целомудренной девочки, разглядывающей непристойные картинки… Сладострастие – моё – не имеет ничего общего с лапаньем и тисканьем.В светлой спальне, где витают, смешиваясь, ирисовый аромат Рези и резкий сладковато-шипровый запах Клодины, в огромной постели, впитавшей в себя запахи наших тел, я молча мшу за столько тайных уколов и кровоточащих ран… потом, подстроившись под меня и заняв привычную позу, Рези начинает меня расспрашивать; её задевают мои краткие простые ответы, она жаждет узнать побольше и не может взять в толк, что я имею в виду, когда заявляю: раньше я была умнее, а теперь просто потеряла голову.– А как же Люс?– Ну, Люс ведь меня любила.– И… ничего больше?– Ничего! Вы находите, что я смешна?– Нет, конечно, дорогая Клодина.Положив голову мне на грудь, она задумывается. Её взгляд затуманивается, на неё нахлынули воспоминания… Если она начнёт рассказывать, я её ударю… В то же время я с нетерпением жду, когда она заговорит.– Рези, ты себя не сохраняла до свадьбы?– Наоборот! – подскочив, восклицает она, не в силах побороть желание говорить о себе. – Всё началось до смешного обыкновенно… У меня была преподавательница пения, крашеная блондинка, одни мослы… Поскольку у неё были глаза цвета морской волны, она считала себя вправе носить всякие модерновые штучки и мнила себя англосаксонской Сфингой Сфинга. или Сфинкс: в греческой мифологии – чудовище, порождённое Трифоном и Эхидной, с лицом и грудью женщины, телом льва и крыльями птицы.
… Под её руководством я работала над голосом, с ней же я изучила всю гамму извращений… Я была юной, восторженной особой: только что вышла замуж и всего боялась. Я бросила уроки через месяц, да, равно через месяц, страшно разочарованная, после того как случайно подсмотрела через щёлку в двери, как эта Сфинга, перепоясанная воздушным шарфиком, уличала свою кухарку в том, что та якобы украла двадцать пять сантимов…Рези оживляется, раскачивается, встряхивает своими шелковистыми волосами, улыбается своим воспоминаниям. Она сидит, прижавшись к моему бедру, свернувшись и поджав ногу; рубашка соскользнула у неё с плеча; похоже. Рези самой очень весело.– А потом был кто, Рези?Она умолкает, взглядывает на меня, закрывает рот и наконец решается.– Потом была одна девушка.Я вижу по её лицу, что она кого-то пропустила.– Девушка? Правда? Как интересно! (Так бы её и укусила!)– Да, интересно… Но я так настрадалась! Ни за что на свете не буду больше связываться с девушками!(Сейчас она похожа на влюблённую девочку: уголки губ опущены, она зыдумалась и не замечает, что её плечо заголилось. С каким бы удовольствием я оставила кровавый отпечаток двойного ряда зубов на этом плечике, отливающем в полумраке перламутровым блеском!)– Так вы её… любили?– Да, любила. Но сейчас я люблю только вас, дорогая!То ли её охватила настоящая нежность, то ли подсказал инстинкт, но она обхватила меня своими безупречно-гладкими руками, и я утопаю в её рассыпавшихся волосах. Однако я хочу услышать конец истории…– …А она вас любила?– Да разве я знаю? Ничто на свете, любимая Клодина, не может сравниться с жестокостью, холодной и пытливой требовательностью молоденьких девушек! (Я имею в виду порядочных девушек: остальные не в счёт) Они не знают страдания, жалости, справедливости… Вот и та моя девушка, ещё более требовательная и жадная до удовольствий, чем молодая вдова, могла в то же время заставлять меня ждать неделями, соглашалась со мной увидеться только в семейном кругу, упивалась моей печалью: я ловила на себе её жёсткий взгляд, не портивший её хорошенького личика… А спустя две недели я узнавала, за что была наказана; причиной оказывалось то пятиминутное опоздание на свидание, то слишком оживлённый разговор с приятелем… И сердитые слова, резкие намёки, произносимые во всеуслышание, при всех, напоказ: сразу было видно, что она ещё не обжигалась!..
Моё уязвлённое сердце учащённо бьётся. Я готова её убить, лишь бы не слышать этих слов. Однако она становится мне дороже, после того как в увлечении разоткровенничалась. Я предпочитаю видеть её глаза, потемневшие от воспоминаний, чем ловить детский вызывающий взгляд, каким она окидывает Рено, как любого мужчину, и любую женщину, и даже привратника…Бог мой! До чего я изменилась! Возможно, в глубине души я всё та же (надеюсь, что это так), однако словно бы… ряженая. Наступила весна, парижская весна – чахоточная, гнилая, скоро выдохшаяся, и всё-таки весна. А что я о ней знаю, кроме шляпок Рези? Фиалки, сирень, розы расцветали по очереди на её прелестной голове под горячими лучами от её светоносных волос. Она с важным видом председательствует на моих примерках у модистки, раздражаясь тем, что на моей коротко стриженной голове некоторые «дамские» шляпы выглядят нелепо. Она потащила меня к Готэ, чтобы заказать там для меня каркас из находящих одна на другую лент, мягкий корсет, послушно повторяющий малейшее движение моих бёдер… Она с озабоченным видом перебирает ткани, останавливая своё внимание на синих тонах, подчёркивающих желтизну моих глаз, и насыщенных розовых цветах, от которых мои щёки приобретают особый янтарный оттенок… Она занимается моими туалетами, одевает меня. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не ударить её, и боюсь ей не угодить. Я бросаю перед её дверью букетик диких нарциссов, купленный у уличного торговца… Мне нравится их резкий южный аромат, а Рези его не любит.До чего я несчастна! как же сделать так, чтобы отпустила тоска, сжимающая мне сердце? Рено, Рези – оба они мне необходимы, и я не собираюсь отказываться от одного из них в пользу другого. Однако я страстно желала бы их разделить или, вернее, сделать так, чтобы они были между собой незнакомы.Смогу ли я это положение изменить? Во всяком случае, попытка не пытка.Сегодня меня навещает Марсель. Он не может понять, в чём дело: я выгляжу хмурой и враждебной. Дело в том, что уже неделю я избегаю свидания, о котором умоляет Рези – свеженькая, на всё готовая, по-весеннему возбуждённая… Но я не могу больше терпеть присутствие Рено, словно вклинивающегося между мной и Рези. Неужели он этого не чувствует? В последний раз, когда мы были на улице Гёте, мой ласковый муж, любитель подсматривать эротические сцены, натолкнулся на такую грубую непримиримость, что Рези забеспокоилась, встала и подала ему уж не знаю какой знак… Он сейчас же ушёл… Это взаимопонимание между ними привело меня в ещё большее отчаяние, я заупрямилась, и Рези ушла, впервые за всё это время не сбросив шляпы, которую она снимает после нижнего белья.Итак, Марсель подсмеивался над тем, что я нынче чересчур ершистая. Он уже давно разгадал секрет моей озабоченности и моей радости; вынюхивает, где моё больное место, да так ловко, что я удивилась бы, не знай я своего пасынка. Он видит, что сегодня я мрачна, и продолжает настаивать, безжалостно бередя мою рану.– Вы – ревнивая подруга?– А вы?– Я… И да, и нет. Вы за ней следите?– А разве вас это касается? Да и зачем мне за ней следить?Он качает своей изящной размалёванной головкой, долго поправляет галстук, отливающий перламутром; потом переводит взгляд в угол.– Просто так. Я-то плохо её знаю. Просто с первого взгляда она производит впечатление женщины, за которой надо присматривать.Я злорадствую:– Неужели? Я доверяю вашему женскому опыту…– Прелестно! – невозмутимо изрекает он; это жестокое слово. Кстати, вы абсолютно правы. Я видел вас втроём на премьере в «Водевиле», и госпожа Ламбрук показалась мне изысканной… ну, пожалуй, слишком строго причёсана… Зато сколько грации, как она, должно быть, вас любит… вас и моего отца!Я внутренне напрягаюсь, но не подаю виду. Марсель разочарован. Он поднимается, по-особенному вильнув бёдрами… Ради кого это он старается. Бог ты мой?!– Прощайте, мне пора. Вы способны нагнать тоску на самого весёлого автора, если бы они не были столь мрачными… все как один!– Ради кого вы меня покидаете?– Ради себя самого. У меня медовый месяц со своим новым домом.– У вас новый дом..?– Да, именно дом, не путайте с домовым. Как?! Вы не знаете, что я теперь свободен?– Нет, ведь они такие скромные!– Кто?– Ваши друзья.– Этого требует профессия. Да, у меня теперь квартирка как у кокотки. Такая малюсенькая-премалюсенькая. Вдвоём там можно находиться лишь обнявшись.– И вы обнимаетесь?– Я этого не говорил. Не хотите ли сами на неё взглянуть? Только папочку моего с собой не приводите. А вот подругу свою – пожалуйста, если ей это интересно… Ну как?Я схватила его за руку: мне вдруг пришла в голову мысль…– Вы никогда не выходите во второй половине дня?– Во второй половине… Так точно: по четвергам и субботам. Но не надейтесь, – прибавляет он стыдливо, словно девочка, – что я вам скажу, куда иду…– Это меня не интересует… Скажите. Марсель… Нельзя ли в ваше отсутствие посмотреть на место вашего отдохновения?– Моего утомления, хотели вы сказать? (Он поднимает порочные сере-голубые глаза. Он понял.) Да, если угодно. А хорошенькая госпожа Ламбрук не болтлива?– О!– Я дам вам ключ. Не разбейте мои безделушки, я ими очень дорожу. Электрический чайник стоит в зелёном шкафу слева от входа; ошибиться невозможно, у меня там только рабочий (!) кабинет и гостиная с туалетной комнатой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21