Он тащит за собой троих друзей. Рено не может сдержать жеста крайней досады, он пощипывает усы и что-то ворчит себе под нос.Оказавшись рядом с нами, Можи внезапно перестаёт наслаждаться «Золотом Рейна», округляет свои выпуклые глаза, с минуту колеблется, поднимает вверх руку и проходит мимо не здороваясь.– Вот так! – яростно шепчет Рено.– Что такое?– В этом ваша вина, милочка, но больше всего – моя. Вам не место здесь, наедине со мной. Этот болван Можи… да каждый на его месте так поступил бы. Вы полагаете, что это пойдёт вам на пользу – дать повод плохо думать о вас и обо мне?Его недовольные, озабоченные глаза несколько остужают мой пыл, но я быстро приободряюсь.– И всё из-за этого, да? Нет, вы из-за этого подняли такой «тарарам», устроили это представление с нахмуренными бровями и нравоучениями? Я спрашиваю вас, мне-то какое до всего этого дело? Дайте мне выпить, пжалуста.– Вы что, не понимаете? Не в моих привычках водить в кабаки порядочных девиц. Что люди подумают, глядя на такую красивую девушку, как вы, сидящую здесь вдвоём со мной?– Ну и что такого?Моя пьяная улыбка, мои блуждающие глаза внезапно открывают ему истину.– Клодина! Вы, верно, немножко… навеселе? Вы много пьёте неразбавленного вина нынче вечером. Разве у вас дома…– Дома я пью минеральную воду, – отвечаю я любезно, ободряющим тоном.– Ай-яй-яй! Ну и дела! Что я скажу вашему отцу?– Он спит сладким сном.– Не пейте больше, Клодина, сейчас же дайте мне этот полный бокал!– Я дам вам тумака!Отстраняясь от его благоразумных рук, я выпиваю свой бокал и прислушиваюсь к переполняющему меня счастью. Конечно, кое-что смущает меня. Люстры всё больше и больше окружает сияние, как луну, когда пойдёт дождь. «Луна напивается», – говорят там, у нас. Может быть, это признак дождя в Париже, когда люстры напиваются… Это ты, Клодина, напилась. Три больших бокала асти, дурёха! Как это приятно!.. В ушах у меня шумит… Вон те два толстых господина, что-то жующие через два столика от нас, существуют они на самом деле или нет? Они приближаются к нам, хотя и не двигаются с места: готова поспорить, стоит мне протянуть руку, и я дотронусь до них… Нет, они опять очень далеко. Впрочем, нет промежутков между предметами: люстры приклеены к потолку, столы приклеены к стене, толстые господа приклеены к светлым, усыпанным блёстками дамским манто, которые сидят там дальше, за столиком. Я кричу:– Я понимаю! Это же всё в японской перспективе! Рено в отчаянии поднимает руку, потом вытирает вспотевший лоб. В зеркале справа – такая странная Клодина, с волосами, точно взъерошенные перья, в её удлинённых глазах – радость и смятение, и губы у неё влажные! Это совсем другая Клодина, «сбитая с панталыку», как у нас говорят. А напротив неё – господин с волосами, отливающими серебром, который смотрит на неё, смотрит на неё, смотрит только на неё и уже ничего не ест. О, я прекрасно всё понимаю! Вовсе не асти и не наперчённые раки, а его присутствие здесь и его почти чёрный в свете люстр взгляд опьянили маленькую девочку…Я словно раздваиваюсь, вижу, как я себя веду, слышу, как говорю каким-то идущим издалека голосом, и разумная Клодина, скованная, загнанная в какую-то стеклянную клетку, слушает, как болтает безумная Клодина, и ничем не может ей помочь. Она ничего не может сделать, и к тому же ничего не хочет. Потолок, который, как я боялась, вот-вот обрушится, рухнул наконец со страшным грохотом, и поднятая его падением пыль образует ореол вокруг электрических лампочек. Смотри на это, разумная Клодина, и не шевелись! Безумная Клодина следует своим путём, с безошибочностью слепых и безумцев…Клодина смотрит на Рено; ослеплённая, она хлопает ресницами. Смирившийся, вовлечённый, втянутый в водоворот, он молчит и смотрит на неё взглядом, в котором, пожалуй, больше печали, чем радости. Она восклицает:– О, до чего мне хорошо! А вы не хотели сюда заходить! Ах! Но раз я хочу… Мы отсюда не уйдём никогда, правда? Если бы вы знали… я вам подчинилась в тот день, я, Клодина, – а я никогда никому не подчинялась до вас, только притворялась… но подчиниться помимо своей воли, когда у тебя так сладостно подкашиваются колени! – о, это как раз то, что страшно нравилось Люс – быть избитой, вы знаете, кто такая Люс? Я так её била, не понимая, что она была права; её голова перекатывалась по подоконнику в том месте, где дерево было выщерблено, потому что на переменках там кололи водяные орехи… Вы ведь знаете, что такое водяные орехи? Однажды я захотела сама их выловить в пруду Барра и подхватила лихорадку, мне было двенадцать лет, и мои прекрасные волосы… Я, верно, больше бы вам понравилась с длинными волосами?.. У меня мурашки в кончиках пальцев, настоящий «мурашковейник». Вы чувствуете? Запах полыни? Вон толстый господин налил себе абсент в шампанское. В Школе мы сосали зелёные леденцы с привкусом полыни; их полагалось очень долго сосать, так, чтобы заострился кончик. Дылда Анаис была такой сластёной и такой терпеливой, что у неё они получались тоньше, чем у кого-либо, и малыши приносили ей свои леденцы. «Сделай мне острый кончик!» – говорили они. Это отвратительно, правда? Я видела вас во сне. Вот в чём я не хотела вам признаваться. Такой ужасный, слишком сладостный сон… Но теперь, когда я испарилась отсюда, я могу вам это сказать…– Клодина, – молит он тихим голосом…Положив на скатерть обе ладони, безумная Клодина, вся устремившись к нему, смотрит в его лицо не отрываясь. У неё растерянные глаза, в них уже нет ничего потаённого; лёгкий локон, упавший на лоб, щекочет правую бровь. Слова льются из неё потоком, как из переполненного сосуда, а ведь обычно она такая молчаливая, замкнутая. Она видит, как он то краснеет, то бледнеет, тяжело дышит, и ей представляется это вполне естественным. Но почему его не охватывает такой же экстаз, как её, такая же раскрепощённость? Она словно в тумане задаёт себе этот вопрос и громко отвечает на него со вздохом:– Теперь уж ничего печального со мной не может случиться.Рено решительно делает знак метрдотелю, как человек, сказавший себе, что «дальше так продолжаться не может».Клодина разглагольствует с горящими щеками, жуёт лепестки чайных роз.– До чего вы глупы!– Да?– Да. Вы солгали. Вы помешали Марселю прийти сегодня.– Нет, Клодина.Это мягкое «нет» подействовало на неё и немного остудило её пыл. Подобно сомнамбуле, она не противится, когда он помогает ей встать, и позволяет повести себя к выходу. Но вот паркет какой-то слишком мягкий, точно только что положенный, ещё горячий асфальт… Рено едва успевает подхватить её под локоть, он ведёт её, почти несёт к фиакру с опущенным верхом и садится рядом с ней. Экипаж трогается. В голове у Клодины шумит и нет ни единой мысли, она склоняет её на спасительное надёжное плечо. Рено тревожится:– Вам нехорошо?Никакого ответа.– Нет. Но держите меня покрепче, потому что я плыву. Впрочем, всё кругом плывёт. Да и вы тоже, вы плывёте, правда?Он обвивает рукой её талию, тревожно вздыхает. Она теснее прижимает к нему голову, но ей мешает шляпка. Неверной рукой она снимает её и кладёт себе на колени, потом снова склоняет голову на надёжное плечо с уверенностью человека, после долгого пути достигшего наконец своей цели. И разумная Клодина наблюдает это, отмечает в своей памяти, порой приближается к ней совсем близко… Подумаешь, удача! Эта разумная Клодина почти такая же сумасшедшая, как и та, другая.Её спутник, её возлюбленный друг, не в силах устоять, сжимает в объятиях это хрупкое безвольное тело… Потом, овладев собой, он нежно трясёт её.– Клодина, Клодина, придите в себя, мы подъезжаем к дому… Сможете ли вы без всяких затруднений подняться по лестнице?– По какой лестнице?– По вашей лестнице, на улице Жакоб.– Вы собираетесь меня покинуть?Она выпрямляется, напрягаясь, словно маленький уж, и без шляпки, с всклокоченными волосами, с потрясённым лицом вопрошает его взглядом.– Но послушайте, детка… возвращайтесь домой. Мы сегодня вели себя по-идиотски. Всё произошло по моей вине…– Вы собираетесь меня покинуть! – восклицает она, не заботясь о внимательной спине кучера. – Куда вы хотите, чтобы я шла? Я хочу идти за вами, с вами…Глаза у неё краснеют, губы судорожно сжимаются, она почти кричит:– О, я знаю, уходите, я знаю почему! Вы пойдёте к «своим» женщинам, к тем, которых вы любите. Марсель говорил мне, что у вас их не меньше шести! Они вас не любят, они старые, они вас бросят, они уродливые! Вы отправитесь спать с ними, со всеми! И будете их целовать, будете целовать даже в губы! А кто будет целовать меня? О, почему вы не хотите, чтобы я была хотя бы вашей дочерью? Я должна была бы быть вашей дочерью, вашим другом, вашей женой, всем, всем на свете!..Она бросается ему на шею, цепляется за него, обливаясь слезами, рыдая.– У меня нет никого на свете, никого, кроме вас, кроме вас, а вы меня покидаете!Рено обхватывает всё её худенькое тельце, его губы прижимаются к курчавому затылку, к тёплой шейке, к солёным от слёз щекам.– Покинуть вас, моё сокровище!..Она внезапно замолкает, поднимает мокрое от слёз лицо и смотрит на него с невыразимым вниманием. Он бледен, тяжело дышит, лицо его кажется таким молодым под этой серебристой шевелюрой; Клодина чувствует, как напряглись и дрожат мускулы его больших рук, обнимающих её. Он склоняется к горячим губам этой девочки, которая встаёт на дыбы, вся выгибается, не то предлагая себя, не то сопротивляясь – она сама этого толком не знает… Экипаж резко останавливается у самого тротуара, и это отрывает их друг от друга, опьянённых, дрожащих и серьёзных.– До свиданья, Клодина!– До свиданья…– Я не стану подниматься вместе с вами; я посвечу вам. У вас есть ключ?– Ключ? Да.– Я не смогу прийти к вам завтра; завтра уже наступило сегодня; я приду послезавтра, обязательно, в четыре часа.– В четыре часа.Тихая и покорная, она позволяет ему приникнуть долгим поцелуем к её руке и вдыхает, глядя на его склонённую голову, лёгкий запах светлого табака, который у него всегда с собой, потом поднимается по лестнице на четвёртый этаж, пробудившаяся мечтательница, и ложится спать, безумная Клодина, к которой присоединяется – как раз вовремя – разумная Клодина, ложится в свою кровать-лодочку. Но разумная Клодина с робостью отступает, восхищённая и почтительная, перед другой, которая шла прямо туда, куда вела её Судьба, не оглядываясь, как завоевательница или, может быть, как осуждённая…
Боль. Всюду боль. Сладостная боль оттого, что тебя не то нещадно избили, не то заласкали. Дрожащие икры, холодные ладони, тяжёлый одеревеневший затылок. А сердце частит, спешит, хочет сравняться в скорости с тиканьем моих часиков… потом вдруг останавливается и, сделав «пфф!», снова начинает биться. Значит, это настоящая любовь, настоящая? Да, потому что для меня нет места приятнее и ласковее его плеча, где, угнездившись, я почти касаюсь губами его шеи; потому что я улыбаюсь от жалости, когда мысленно сравниваю нежные щёчки Марселя с морщинистыми висками Рено. Благодарение Богу, нет! Он не молод… Ведь именно из-за благородного, похожего на лунатика отца, моего отца, я так нуждаюсь в настоящем папе, нуждаюсь в друге, в любовнике… Боже! В любовнике!.. Стоило ли так много читать, хвастаться своим знанием любовной науки – чисто теоретическим, – чтобы при одном только этом слове, прорезавшем мой мозг, я стискивала зубы и поджимала пальцы ног… Как мне быть в его присутствии, если я не в силах помешать себе думать?.. Он это увидит, он и сам тоже будет об этом думать… На помощь, на помощь!.. Умираю от жажды.Распахнутое окно и вода из кувшина приносят мне некоторое облегчение. Свеча по-прежнему горит на камине, я поражаюсь, глядя в зеркало, что всё это не слишком бросается в глаза. В четыре утра, когда уже рассветает, измученная, я наконец засыпаю.
– Проголодалась, моя козочка? Чашка шоколада ждёт тебя с половины восьмого, а уже больше девяти на твоих… Господи, что за вид у тебя!– Какой у меня вид?– Мне подменили мою малышку! Безошибочный нюх сводни заставляет Мели кружить вокруг да около, присматриваться к моей усталости, разглядывать смятые перья моей шляпки, брошенной на кресло, радоваться моей мигрени… Она раздражает меня.– Кончишь ли ты взвешивать свои груди, точно дыни? Какая из них более зрелая?Но она тихонько смеётся и уходит на кухню, напевая одну из своих самых немыслимых песенок: Девицы МонтиньиГорячи, как угольки,С ними не помрёшь с тоски.Когда их… На этой небольшой цитате следует остановиться.
Я проснулась от ужаса, что мне всего лишь пригрезилась эта невероятная ночь.Значит, именно так и происходят великие события? Будьте благословенны асти и перченые раки! Без них мне просто-напросто не хватило бы смелости.В тот вечер мне не хватило бы смелости, всё так, но в какой-нибудь другой вечер моё сердце всё-таки совершило бы этот кульбит. Но он ведь и вправду меня любит! Ведь он и вправду был бледен, совсем потерял голову, точно какая-нибудь простушка Клодина, из-за этой злополучной… этой благословеннейшей… нет, я сказала верно, из-за этой злополучной мостовой улицы Жакоб, где застряло колесо фиакра?.. Никогда ещё ни один мужчина не целовал меня в губы. У него рот узкий, горячий, а нижняя губа – полная и твёрдая. Ох, Клодина, Клодина, каким ты снова делаешься ребёнком, чувствуя, что становишься женщиной! Я вспомнила его рот, смятение в потемневших глазах, и скрестила ладони от сладостной тоски…Ещё и другие мысли одолевают меня, мне так не хотелось бы сейчас об этом думать.«Конечно, это больно!» – пропел голосок Люс. Да нет, нет, она спала со свиньёй, разве это что-то доказывает! Но, впрочем, какая важность? Главное, что необходимо, – это чтобы он был здесь всё время, чтобы в любой час для меня было уготовано драгоценное тёплое местечко на его плече, чтобы меня защищали его большие руки, сомкнувшись вокруг меня кольцом… Меня тяготит моя свобода, утомляет моя независимость; я не сомневаюсь в том, что уже многие месяцы – долгие месяцы – ищу себе господина. Свободные женщины – не женщины. Он знает всё, что мне неведомо, и немного презирает всё то, что знаю я;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23