– …Пять… Шесть… Семь…
Вдруг Никомед медленно поднимается и, словно заколдованный, делает несколько шагов.
Рамондо вздрагивает. Он не может поверить своим глазам, но счета не прекращает:
– …Восемь… Девять… Десять.
Только после этого он вскакивает с места и, таща за собой мула, не без опаски следует за хозяином.
Никомед, пройдя немного вперед по протоптанной дорожке, неожиданно сворачивает и направляется в противоположную сторону – к замку.
Всполошенный Рамондо какое-то время молча бредет за хозяином, но, убедившись, что они все больше отклоняются от обычного курса, не без робости замечает:
– Мы вроде бы сошли с нашей дорожки…
Никомед утвердительно кивает. На его губах блуждает улыбка, свидетельствующая об обретенном им внутреннем покое.
– Да.
– Могу я спросить, господин, куда мы идем теперь?
– В Иерусалим.
Рамондо проводит рукой по лбу.
– Так мы ж и раньше шли в Иерусалим. Вы не считаете, господин, что мы сбились с пути?
– Мы направляемся в настоящий Иерусалим. Радуйся. Рамондо, ведь я внял твоим советам, изменил своим философам и отдался на волю Божью. Да, Рамондо, я вновь обрел веру, которую утратил в своей далекой юности.
Но убедить Рамондо не так-то просто.
– Вот так сразу? Посмотрев на листок?
– Даже в самом малом творении Господнем можно открыть для себя его чудесное присутствие. Просветление всегда приходит внезапно.
Рамондо совершенно сбит с толку.
Вдруг раздается пение какой-то птицы. Никомед вдохновенно комментирует этот факт:
– Даже в соловьиной трели можно распознать присутствие Бога.
– Это не соловей, господин, это скворец.
– Нет, соловей!
– Прошу прощения, господин, но только это скворец.
– Ну что ж. Бог может явить себя и через пение скворца, ибо скворцы тоже твари Господни. Но только это соловей.
– Как вам будет угодно. Вы мой хозяин, и все, что говорите вы, правильно… – отзывается Рамондо, но после короткой паузы, понизив голос, добавляет: – Хотя я уверен, что это не соловей, а скворец.
Никомед, окинув слугу грозным взглядом, ускоряет шаг, чтобы обогнать его.
Аделаида сомневается в существовании бога, а Бласко читает молитву
Все с той же башни Аделаида и Бласко смотрят вдаль. Оба крайне взволнованы.
– Они исчезли. Оба – и мой брат, и слуга с мулом. Все, конец. Бедное мое сердце не выдержит этого.
– Увы, последовательность поступков вряд ли можно отнести к сильным чертам личности вашего брата.
– Они ушли куда-то в сторону от замка. Если бы брат решил отказаться от своего намерения, то пошел бы по дороге, ведущей к дому…
– Опять-таки все в воле Господней…
Аделаида, пристально посмотрев на священника, изрекает богохульную мысль:
– Если Господь вообще существует…
Вместо ответа Бласко затягивает молитву:
– Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей. Во имя Отца…
Никомед совершает преступление и вновь возвращается на свою тропу
Никомед и Рамондо со своим неразлучным спутником-мулом бредут по тропинке через дубовую рощу.
– Ты так жаловался на однообразие нашего путешествия. Теперь можешь радоваться. Леса, равнины, море, горы… Скоро ты все это увидишь наяву. Каждый день – новый пейзаж.
– Да я уж как-то привык путешествовать и на словах.
– Путешествие на словах утомительнее. Не ощущаешь прохлады даже от таких вот ясеней.
– Вообще-то это дубы, господин…
Никомед вскидывает на него недовольный взгляд:
– Ты уверен?
– Конечно, господин. Растения, птицы, животные – единственное, что я знаю. Это ж моя жизнь, господин.
На сей раз Никомед не вступает в спор и предпочитает переменить тему разговора. А чтобы досадить слуге, напоминает ему о предстоящем плавании.
– Через месяц мы погрузимся в Таранто на корабль, у тебя опять начнется морская болезнь, а потом, если Господь даст нам силу, мы присоединимся в Константинополе к воинству крестоносцев.
Наши путешественники выходят на поляну, и Никомед, услышав вдалеке чей-то плач, останавливается. Он делает знак Рамондо не шевелиться, а сам крадучись идет на звуки.
Но слуга, ослушавшись господина, следует за ним.
Картина, открывшаяся их глазам, не требует объяснений. Она отвратительна.
На поляне пожилой мужчина гоняется за молоденькой и явно беременной девчонкой, которая жалобно всхлипывает и сквозь слезы приговаривает:
– Нет… нет… Пожалуйста… Ради Бога…
Не обращая внимания на мольбы несчастной, мужчина притискивает ее к дереву и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала кричать.
Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.
Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.
Никомед обнажает меч и бросается вперед.
Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:
– Оставьте, господин, не встревайте…
Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:
– Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult!
С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.
Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.
– О, я несчастная… Горе мне…
Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:
– Это ее отец.
– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!
Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.
– Ну и что нам теперь с ней делать?
Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.
– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.
Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.
Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.
– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…
– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.
Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:
– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.
– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.
Никомед грустно улыбается:
– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.
С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.
– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.
– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.
– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.
Как у Аделаиды благодаря откровению Господню появляется надежда стать святой.
С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:
– Их больше не видно.
– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.
– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?
– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.
Аделаида сокрушенно качает головой:
– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…
Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.
– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…
Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:
– Confitemini Domine quoniam bonus…
Священник тотчас же подхватывает слова псалма:
– …Quoniam in seacutum
misericordia eius…
Gloria Patri…
Трехсотый день похода. Кавалер ди Калатрава и его слуга решают обменяться платьем и ролями
Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.
– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?
– Сразимся с ними!
– Прямо вот так, голые?
– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?
Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:
– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.
– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.
Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.
– Не могу, господин.
– Почему же?
– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.
Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:
– Закрой!
Слуга подчиняется.
– Видишь дьявола?
Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.
– Вижу.
– Какой он?
– Красный.
– Так! Дальше!
– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.
Никомед сохраняет полное спокойствие.
– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.
Рамондо хихикает:
– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.
– С козлиными рогами…
– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.
– По-твоему, дьявол такой уж смешной?
Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.
– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.
Никомед начинает терять терпение.
– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus .
Рамондо открывает глаза.
– Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.
– Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину – самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.
Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.
Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.
Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:
– Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.
Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
– Эй… эй!…
Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:
– К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!
– Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.
Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.
Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.
– Интересно, что это ты делаешь? – спрашивает Никомед.
Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.
– Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою – вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.
– До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов…
– Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи – ох какие разные: один человек – слуга, другой – хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.
Никомед протестует:
– Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки… И вот теперь оба дрожим от холода… Все одинаково…
Рамондо мотает головой и не сдается:
– Нет, не одинаково…
– Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. – Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. – А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?
– Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.
Никомед в отчаянии опускает руки.
– Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты – в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин… Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.
Не веря своим ушам, Рамондо с сомнением поглядывает на барона.
Никомед протягивает ему руку:
– Ну, как? Согласен?
– Согласен! – отвечает повеселевший Рамондо. Пожав друг другу руки, они поднимаются и, обменявшись платьем, начинают одеваться.
Занемогшая Аделаида узнает от Бласко о последней выходке своего брата
Занавеси опущены: дневной свет беспокоит больную. Комната погружена в полумрак.
Аделаида, без кровинки в лице, лежит в постели с закрытыми глазами. Входит священник и садится у ее изголовья.
– Причуды вашего братца не знают границ. Теперь они с Рамондо обменялись платьем…
Аделаида открывает лихорадочно блестящие глаза и стонет:
– О Господи!…
– Рамондо в одежде барона идет впереди, а ваш брат, ведя мула, плетется сзади.
Аделаида снова закрывает глаза и жалобно стонет:
1 2 3 4 5 6 7 8