Но я оставляю свою куртку при себе, я мужественно принимаю на себя странность последних двух часов своей жизни и благополучно перекочевываю через мост. Единственное чувство, которое я испытываю сейчас, это чувство симпатии по отношению к собственной смерти, каковая, смею надеяться, пока еще далеко. Ну что ты сделаешь, опять я разродился очередным надуто-важным предложением! В действительности же я просто отметил факт собственной причастности к банальной общечеловеческой судьбе: в конце моей жизни меня ожидает смерть и ничего больше. Я даже знаю, почему я не бросил свою куртку в воду. Я не бросил ее потому, что, несмотря на все странности, я пока еще не сошел с ума. Страх сойти с ума был не чем иным, как страхом перед вынужденной капитуляцией. Я сворачиваю на оживленную Шамиссо-штрасе. Я благосклонно смотрю на царящую здесь деловитость. И только одна-единственная деталь, которую я не успел вовремя обойти взглядом, испортила мне все впечатление. Я вижу Химмельсбаха. Он идет по улице, толкая перед собой тележку на колесиках, как из супермаркета. В корзине у него рекламные проспекты. Он останавливается перед каждой парадной и засовывает в щель почтового ящика свои проспекты. Там, где нет ящиков, он наклоняется и пытается запихнуть пестрые бумажки просто под дверь. Мне приходит в голову ужасная мысль: Химмельсбах страдает за меня. С самого начала, с тех пор, как я стал свидетелем его неудач в Париже, его предназначением стало играть роль неудачника, которую он разыгрывал только для меня; он превратился в зеркало, чтобы путать меня моим собственным отражением. Я не могу с этим ничего поделать, я чувствую, как меня охватывает смятение и на глаза наворачиваются слезы. Я замедляю шаг и пытаюсь укрыться за припаркованными машинами. Я не хочу встречаться с Химмельсбахом и не хочу с ним разговаривать. Он не поймет меня, он не поймет себя, а у меня не будет сил, чтобы вразумительно объяснить ему, что меня так сейчас потрясло. Постепенно мне становится ясно, что мои слезы только сначала имели отношение к Химмельсбаху. Теперь они имеют отношение только ко мне. Ведь и я мог бы развозить эти дурацкие проспекты, если бы у меня не было другого выхода. А ведь я больше всего на свете боялся того, что в один прекрасный день мне придется публично демонстрировать свою безграничную сгибаемость. К счастью, снова начинают происходить дурацкие вещи. На помощь мне приходит опять Химмельсбах, который освобождает меня от потрясения, связанного отчасти со мною, отчасти с ним самим. Он уже второй раз наклоняется к зеркальцу на машине и причесывается. Химмельсбах, добродушно ворчу я про себя, ну что ты за человек, даже на свое убожество ты хочешь произвести достойное впечатление! Мое сочувствие не склонно разделять такие глупости. Я захожу в салон модной одежды, в котором установлен кондиционер, истребляющий из воздуха всю влагу. Я стою и жду, когда начнется осушение моих слез.
11
Поздним утром, в одну из сред, я снова собираю листья, которые разложил в бывшей Лизиной комнате. Недалек тот день, когда Сюзанна начнет ходить ко мне, когда ей заблагорассудится, и у меня нет ни малейшего желания обсуждать с ней (или с кем бы то ни было другим) изжитые причуды. На некоторых отдельных листьях откуда-то появлялись крошечные черные жучки, которые по прошествии какого-то времени скатывались на ковер и там, запутавшись в искусственных ворсинках, погибали. Впрочем, не все. Я обнаруживаю как минимум две особи размером не больше булавочной головки, которые еще живы и здоровы. Меня охватывает легкая паника. Я вытаскиваю из шкафа пылесос и принимаюсь пылесосить сначала Лизину комнату, потом коридор, потом все остальные комнаты. Со дня исчезновения Лизы я, кажется, впервые так основательно убираю квартиру. На это у меня уходит почти целый час. В итоге я весь взопрел и плюхнулся на стул, чувствуя себя совершенно опустошенным. Минут через пятнадцать из недр этой пустоты возникает воспоминание об одном моем детском развлечении, которому приблизительно столько же лет, сколько воспоминанию об игре в листья. Передо мною или во мне начинает разворачиваться в последовательности сцена, главным действующим лицом которой была дряхлая углевозка с открытым кузовом. Вот она выворачивает на нашу улицу, где тогда жили мои родители, и останавливается перед одним из домов. По виду это старая развалюшка с простейшим кузовом, у которого откидывались борта, то ли «опель-блиц», то ли довоенный «ханомаг». Из кабины вылезает шофер и его напарник, оба черные, как трубочисты. Они открывают тот борт, что ближе к дому, нахлобучивают на голову тряпочные чепцы, вроде капюшонов, еще чернее, чем их лица, и принимаются разгружать тяжелые мешки с брикетами, коксом и углем, которые они потом затаскивают в подвал. На каком-то этапе они решают попробовать засунуть мешки в подвал прямо с улицы через окно. Попытка сэкономить время заканчивается неудачей. От резких движений уголь частично высыпается из мешков, ударяется о стену дома и скатывается на тротуар, над которым стоит теперь черное облако угольной пыли. Именно в этот момент появляюсь я, четырнадцатилетний мальчик, заворачивающий из-за угла на свою улицу. Я слишком долго смотрю на разыгрывающееся передо мною действо. Довольно скоро я прихожу к выводу, что рассыпанный уголь есть не что иное, как раннее доказательство бездарности жизни, что не мешает мне, впрочем, одновременно радоваться распространению грязи. Я наблюдаю за угольщиками, пока они не заканчивают свою работу, и заранее радуюсь тому, что последует дальше. Из дома выходит женщина. В руках у нее веник, которым она пытается собрать угольную пыль. Сноровистостью она не отличается. Собрать ей ничего не удается, но зато она поднимает новые тучи черной пыли, хотя, справедливости ради, следует заметить, что в процессе подметания общее количество пыли в целом значительно уменьшается, пусть и не слишком быстро. Не меньше десяти минут подметальщица крутится на одном пятачке неутомимой серой тенью, окутанной облаком пыли, поднимаемым ею самой, что только подкрепляет мое ощущение бездарности жизни. Вместе с тем я прихожу в восторг оттого, что пыль оседает у женщины на голове и на платье. Во мне просыпается какое-то неведомое мне желание, которому я не могу найти объяснения. Где-то в середине наблюдаемой мною сцены мои глаза, которые всегда все переиначивают по-своему, превратили некоторую запыленность отдельного фрагмента жизни в пыльность жизни как таковой, что, к моему величайшему недоумению, воспринималось большинством людей совершенно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Я уже не помню, какое у меня тогда сложилось мнение по поводу пыльной жизни. Вполне возможно, что уже в детстве я не мог вот так, без оговорок, принять эту пыльную жизнь. Мне нужно было еще с нею разобраться, провести через сложную, многоступенчатую процедуру признания, которая растянулась у меня на долгие годы и тянется по сей день, хотя, впрочем, уже и приближается к своему завершению, если меня не обманывает мой инстинкт. Только теперь, в этот самый момент, мне приходит в голову, что, может быть, именно тогда я впервые стал жертвой моей привычки извлекать смысл из разглядываемого. Мне тут же захотелось снова увидеть углевозку, выворачивающую из-за угла. С щемящим чувством я, как во сне, подхожу к окну в Лизиной комнате и смотрю вниз. В этот момент зазвонил телефон. Звонит какая-то женщина, представилась как фрау Чакерт.
– Мне дала ваш номер телефона фрау Балькхаузен, мы с ней вместе работаем.
– Да, слушаю вас.
– Фрау Балькхаузен рассказала мне, что она встречалась с каким-то сотрудником из вашего института и осталась очень довольна, он провел с ней сеанс активности или что-то в этом роде…
– Понятно.
– Я хотела спросить, – говорит фрау Чакерт, – нельзя ли мне записаться на такую… э-э-э… активную встречу.
– Э-э-э… Навстречу?… М-м-м…
– Фрау Балькхаузен в таком восторге, она наверняка вам еще сама позвонит, – говорит фрау Чакерт. – Представляете, фрау Балькхаузен в тот вечер первый раз видела себя по телевизору, и все это благодаря вам, она сказала.
– Замечательно, – говорю я.
– Правда замечательно! – радостно соглашается фрау Чакерт.
Наверное, мне следовало бы сразу прекратить этот разговор. Но я, преодолевая смущение, которое расползается внутри меня, «записываю» фрау Чакерт на «сеанс» на следующую неделю, сразу после работы, продолжительность два часа, «как обычно» за двести марок. Фрау Чакерт говорит, что рада будет познакомиться со мною лично, и мы прощаемся.
Мне сразу же хочется продолжить свои размышления о том, не была ли вся эта история с углевозкой тем первым случаем, когда я, еще совсем мальчик, впервые весьма художественно надул самого себя, но мне не удается ухватить нить воспоминаний и восстановить далекие образы. Чуть позже по крышам прострекотала с дробным шуршанием гроза. В памяти всплыла фраза, которую я слышал от мамы: в грозу молоко киснет. Если бы здесь была Лиза, она бы сейчас сказала: «Смотри, настоящая летняя гроза! От нее никакого толку! После нее будет такая же духота!» Мне подумалось, что я уже много недель кряду не видел Лизу и не разговаривал с нею. Кажется, что она навсегда ушла из моей жизни. Я тут же поправляю себя: не кажется, что ушла, а на самом деле ушла из моей жизни. Я даже немного рад тому, что она не попадалась мне в эти дни. Потому что я наверняка не удержался бы от того, чтобы не сообщить ей о знаменательных событиях в моей жизни.
Представляешь, я возглавляю институт, которого не существует в природе, и мне еще за это платят деньги, я стал современным человеком! Вообрази, я отпускаю замечания, которые другим людям кажутся значительными, хотя мне самому никогда не хотелось быть значительным. А главное, у меня теперь опять есть женщина! И еще одна невероятная новость: если ничего такого не случится, я буду регулярно зарабатывать деньги в «Генераль-анцайгер»! От меня, конечно, не ускользнет, какое ошеломляющее впечатление все это произведет на Лизу, и у меня появится желание сделать еще пару-тройку крупномасштабных заявлений. Не это ли знак того, что для меня закончилась эра никчемного бытия? У меня нет больше ни малейшего желания подсматривать, подглядывать за собственной жизнью. Я больше не жду, что окружающий мир наконец начнет соответствовать моим внутренним текстам! Я не хочу больше быть безбилетником, который катается зайцем на собственной жизни!
Я рад, что мне не нужно произносить все эти фразы. Лиза наконец снова ускользает из моих мыслей. Какая странная тишина стоит теперь на поле боя. Так тихо, спокойно, как будто здесь никто ни с кем не воевал. Я обвожу взглядом свою квартиру, на глаза попадается старая газета. Я смотрю на заголовок, вместо ОБЪЕДИНЕНИЕ ОКРУЖНЫХ СОВЕТОВ по ошибке читаю ОБЕДНЕНИЕ ОКРУЖНЫХ СОВЕТОВ. Хотя я ни разу в жизни не был ни в одном окружном совете, я на секунду прихожу в неописуемый восторг оттого, что эта контора наконец признала, что разбазарила все средства. Гроза прошла. В палисадниках блестит трава. Лето все еще не кончилось, у многих открыты окна. Через две недели у меня день рождения. Я бы благополучно забыл его или пропустил, но Сюзанна знает с детских времен, когда у меня день рождения, и хочет его отметить. Я думаю о фрау Чакерт, о которой мне ничего неизвестно. Я не имею ни малейшего представления о том, что я буду с ней делать. Сегодня вечером в городе праздник лета, и я пойду туда по заданию «Генеральанцайгер», чтобы написать для Мессершмидта «воздушную» (это выражение Мессершмидта) статью. С небрежным видом я попросил Сюзанну пойти со мной. С еще более небрежным видом я сказал ей, что, мол, иду туда по заданию «Генеральанцайгер». Сюзанна на это никак не отреагировала, из чего я заключил, что моя подчеркнутая небрежность не прошла даром. Я размышляю, не признаться ли мне сегодня вечером Сюзанне, что я придумал в шутку дурацкий институт и теперь зарабатываю на этом деньги. Не исключено, что Сюзанна посмеется над этим, и институт будет забыт.
Вскоре после этого я беру три полиэтиленовых пакета с листьями и выхожу на улицу. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь видел, как я избавляюсь от своих листьев. Я подыскал хороший маленький скверик, подальше от дома, и быстро нырнул в кусты. Здесь, ровно посередине между двумя здоровыми кустами высотой в человеческий рост, я вытряхиваю свои пакеты. Теперь нужно проверить, как там Лизин или, точнее, наш счет. После той первой неудачной попытки снять деньги я ни разу не переступал порога нашего отделения банка. Прежде чем пойти туда, я захожу в булочную на Доминиканерштрасе и покупаю свежую булку. Батон еще теплый, он напоминает мне одновременно Лизино и Сюзаннино тело. Я засовываю буханку под мышку и тем самым максимально приближаю к себе запах обеих женщин. В банке я вижу новые лица и новые детали. В окошке сидит совсем молоденькая барышня, которую я никогда прежде не видел. Она наблюдает за тем, как я заполняю бланк. Я протягиваю ей заполненную бумажку и мою банковскую карточку. Она проверяет бланк и мою карточку, я же тем временем изучаю состояние счета и что там было снято за это время. Все так, как я и предполагал. В качестве компенсации за то, что она меня бросила (я по-прежнему настаиваю на этой версии), Лиза оставила мне все деньги, точнее ту часть своей зарплаты, которая накопилась за два года и которую мы не потратили. Барышня удостоверилась, что подпись моя не подделана и карточка у меня настоящая и что я имею право снять деньги с Лизиного счета. Я засовываю деньги в карман и реагирую на это движение легким приступом стыда, который знаком моему телу уже с детских лет. Выйдя на улицу, я не могу удержаться от того, чтобы не отломить себе горбушку от батона. Я иду, выковыривая пальцем из горбушки маленькие катышки, которые я на ходу отправляю в рот.
Небо до самого вечера оставалось медового цвета. Сюзанна сегодня в светлосером платье из набивного ситца, простого покроя, без рукавов, с вырезом на спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20