https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/
Что, может, я должен это исполнить теперь? Открытое и закрытое, кредит и дебет, а какая разница между «валютным счётом» и выплатой «против валюты»? Активы с шестью нулями на Азорах необнаружимы. Coll your financial advisor today – yours truly Citybank Vienna.
Клянусь, что моему племяннику, если таковой у меня когда-нибудь будет, после моей кончины я оставлю точно такие же трудности, и именно по-английски, в этом я клянусь.
Потому что третья груда бумаг – ещё грознее. Как я понимаю, мой дядя заказал себе этот стол размером с лодку – даже знать не хочу, во сколько он ему обошёлся, и уже молчу о том, какая это безвкусица, – только для того, чтобы набить его двумя тоннами исписанной бумаги. Исписанной им самим, собственноручно! Я не преувеличиваю, здесь по меньшей мере тонна, это явно дядин округлый почерк – и всё карандашом. Боже мой!
Да тут как минимум двадцать, если не больше, романов, или черновиков романов, или как это ещё называется, каждый толщиной страниц этак в тысячу, причём две трети зачёркнуто. Так и хочется сказать: и слава Богу, что зачёркнуто.
Вскоре я замечаю, что каждое произведение представлено ещё и в нескольких вариантах, тоже по большей части перечёркнутых. Листы дневника, ага, был дневник, это даже интересно. Но ценного, по-настоящему ценного, здесь ничего нет. «Хорошие деньги», повествование Августина Файнголъда – это никакие не деньги, а всего лишь четыреста страниц рукописи. Даже если исключить вычеркнутое, то оставшееся вряд ли можно рассматривать как деньги, к тому же ещё и хорошие.
Речь в этом повествовании идёт о бедном юноше, который сам делает себе деньги, – я поймал себя на том, что начал вчитываться.
У меня есть представление о том, что такое писатель. Писатель, например, Томас Манн. Генрих Манн тоже. Фейхтвангер и Фаллада. Естественно, это великие писатели. Но то, как мой дядя изобразил этого бедного мальчишку, этого сорванца, который исключительно ради игры однажды собственноручно изготовил свинцовый талер, сидя в своей землянке прошлого века, – не так уж и плохо это сделано, на мой взгляд.
Я не прочитал всю рукопись, только полистал, но то, как мальчишка набирал силу, становился всё богаче и богаче, как он постепенно переработал всю свинцовую крышу церкви и тем самым навлёк на себя проклятие, которое всё же не осуществилось, потому что он в конце концов сделал для церкви кровлю из чистого серебра – подумать только! – это хоть и патетично, немного неуклюже, может быть, и любительски, но я тем не менее просидел над этой рукописью полдня.
Нет, единственно ценный объект, если к нему вообще применимо слово «ценный», стоит прямо передо мной на письменном столе. Прямо у меня перед носом, только почему-то я до сих пор его не замечал: маленькая резная фигурка из слоновой кости, изображающая старика, согнувшегося под тяжестью перевязанного тюка. Видимо, китайская или японская, что-то вроде того, во всяком случае тонкая работа, и вид у этой фигурки очень дорогой, уж точно из слоновой кости, это могу определить даже я. И когда я озирался в поисках лупы, чтобы рассмотреть объект подробнее, то заметил, так сказать, краешком глаза, что фигурка стоит на почтовом конверте.
Это было символично.
Удивительно, что до сих пор я этот конверт не замечал. Он лежал на столе прямо у меня перед носом. Я готов был предположить, что какая-то невидимая рука подсунула мне это письмо в последний момент. Или, если пойти ещё дальше: как будто бы дядя нарочно положил его на самом виду, специально, чтобы я его не заметил. Вот это, пожалуй, самое вероятное, наивероятнейшее. Потому что написано в письме было следующее:
Дорогой племянник,
это говорит твой дядя Августин. (Говорит с того света.) Когда ты найдёшь это письмо – возможно, не сразу, а с большим опозданием, потому что оно лежит на самом виду, – ты не только унаследуешь колоссальное, по твоим меркам, состояние, но и будешь вынужден проделать громадную работу, чтобы разыскать это состояние. С этим я могу тебя только поздравить. (Наверное, он имеет в виду первое, хотя я не вполне уверен.) Я не могу утверждать, что чрезмерно любил тебя, но всё же родственные чувства – весьма далёкие от ненависти – питал, и в достаточной степени, чтобы вывести тебя на большую кучу денег. Вот тут и начинаются мои тревоги и заботы – касательно этой кучи: как бы она не попала в чужие руки. Поэтому тебе в твоих поисках придётся довольствоваться намёками.
Ищи не в тех двух с половиной тоннах бумаг, которые громоздятся в этом очень дорогом рабочем кабинете, хотя я уверен, что ты всё равно их перероешь. Лучше подумай над тем, что ты в этом доме видел и что делал – день за днём, как бы малозначительно тебе это ни казалось.
Следуй за днями и следуй за усилиями. Таким образом ты, может статься, найдёшь то, что ищешь, раньше, чем это сделают другие, вернее, раньше, чем это сделает другая. Ты уже знаешь, кого я имею в виду.
Подсказка: так, как это было, вовсе, может быть, и не было.
Твой дядя.
Достаточно причудливо, но чего ещё можно было от него ожидать!
Для ненависти этого недостаточно, даже мне, хотя наконец-то представился бы замечательный повод.
Но всё-таки, что значит «день за днём»? Насколько я могу припомнить, я провёл их здесь больше трёхсот, и все они казались мне малозначительными. Выходит, они были не такими, какими были? Или как там у него: они были такими, какими не были?
Вдобавок ко всем несчастьям я в конце концов уронил на пол фигурку из слоновой кости, которая, по всей видимости, была здесь единственной ценностью. Читая письмо, я вертел её в руках, а когда она упала, хотел поймать, но вместо этого ещё и наступил на неё с хрустом.
ГЪворил же я, это был чёрный день, хоть и не седьмое седьмого (не то седьмое седьмого), но тоже седьмое (июня), чёрный день.
2. Клеить бумагу
Да, я знаю, кого он имел в виду.
Когда я впервые переступил порог этого дома, мне открыл вовсе не дядя, а женщина средних лет, приземистая и плотная. И не произнесла при этом ни слова. Она указала мне в ту сторону вестибюля, где полукруглая ниша без окон служила чем-то вроде приёмной. Там я мог присесть на диванчик, поставив рядом свой багаж.
Пахло как-то странно – свежей штукатуркой, я до сих пор помню этот запах. Как будто где-то неподалёку шёл ремонт.
После долгого ожидания появился не дядя, а опять-таки эта молчаливая дама, и она повела меня по лестнице на один этаж выше – в комнату с единственным окошком – прямо напротив двери. Мне запомнилось, что на сей раз мы воспользовались не центральной лестницей, а боковой, более узкой, а главное – более тёмной, без стеклянной звёздчатой крыши.
Ну, хорошо. Отведённая мне комната вполне отвечала европейскому стандарту, насколько я мог о нём судить, вся в мшисто-зелёных тонах. В ней была раковина с зеркалом, над зеркалом – подсветка; кровать с чем-то вроде тумбочки и даже маленький телевизор, укрепленный на кронштейне. Освещение тоже соответствовало стандарту – маленькие лампочки на подвижных цоколях.
И всё-таки я был разочарован. Я представлял себе всё иначе: тёплый семейный приём – ну и где же этот дядя? Я, конечно, не рассчитывал, что он встретит меня на вокзале: ведь я предполагал, что это уже достаточно пожилой человек, где-то под семьдесят, – но чтобы он вообще не вышел ко мне, даже в доме!..
Вместо него снова появилась дама – вошла не постучавшись, на руке несколько полотенец, погремела чем-то на стеклянной полочке над раковиной, затем подошла к кровати, чтобы надеть пододеяльник, – при этом она так упёрлась в кровать своими бёдрами, что сдвинула её на ширину ладони. Женщина дважды прошлась по комнате туда-сюда, пол заскрипел – я стоял тем временем у стены, чтобы не мешать ей, – погрохотала вешалками в шкафу и ушла.
– Не очень-то она в восторге, – сказал я закрывшейся двери, – от моего приезда.
Я пробормотал это вполголоса, хотя был уверен, что она уже ушла. Но она снова открыла дверь – массивная, я бы сказал, почти социалистическая дама. Поглядела на меня и забрала с собой два из четырёх принесённых полотенец.
Не особенно счастливая женщина, как мне показалось.
После этого я устроился поудобнее, снял куртку (потом снова её надел).
В поисках ванной комнаты или туалета я пересёк холл, за дверью обнаружил ещё один. Я заметил, что дверные поворотные ручки были подвижны лишь с одной стороны. С другой они были закреплены намертво, что не позволяло открыть дверь без ключа. Так я снова попал на лестничную клетку – на маленькую, нет, на сей раз на большую – и увидел, что дама моет ступени.
На обратном пути я неожиданно очутился в полукруглом помещении без окон, которое было оклеено зелёными обоями (там, внизу, были серые). Итак, в доме есть две ротонды, если можно так выразиться, одна над другой, а возможно, есть и третья – этажом выше.
Попутные соображения, пришедшие мне в голову.
Покидая ротонду, я заметил, что на двери вообще только одна ручка – изнутри, а не снаружи, – я имею в виду ту дверь, через которую я вышел, а не ту, через которую вошёл.
Чувствую, что слишком задерживаюсь на деталях устройства этого дома, но впоследствии они окажутся существенными. Уже позже дядя как-то однажды сказал, что дом подобен своему хозяину: комнаты и ходы его соответствуют «внутренним пространствам» самого человека. Он имел в виду духовное устройство. Ну так вот. Если судить о дяде по его дому, то устройство его психики было очень странным.
Кстати, он не появился и к ужину. Я сидел один в длинной столовой, окно которой выходило во двор – как и в моей комнате, но опять-таки этажом ниже, ел полноценный ужин: кусок жаркого, горячие овощи, морковь и стручки фасоли, – и пил фруктовый чай.
Как оказалось, дядя вынужден был срочно уехать, вернётся только на следующий день. Так сказала мне дама, при этом я обнаружил в её лице – когда получил возможность рассмотреть её поближе – следы былой привлекательности, а то и красоты.
Но матрац на моей кровати был в любом случае хорош. Я вообще пришёл к выводу, что высокий стандарт совсем не обязательно должен быть виден на поверхности, или, лучше сказать, именно в скрытом, невидимом и кроется разница. Внешнего блеска как раз можно было ожидать: матрац, обтянутый шёлком, – но вот чтобы на нём было еще и удобно! Разумеется, я говорю о западном стандарте, а сам при этом вспоминаю совсем другой матрац, совсем в другом месте – нет, не в Шверине, это было в Хагенове, в мой первый год в молочном профессиональном училище. Бесснежная, но студёная зима, всё промёрзло, большая лужа перед входом тоже покрылась льдом.
Я делил неотапливаемую комнатку с Руди, который был, вообще-то, староват для профучилища, ему было уже сорок три – на мой тогдашний взгляд, это почти что мёртвый. Ночами он спал с открытым ртом, а поскольку у него была нёбная щель, он во сне ревел, как волк, – именно этот дефект, я думаю, и называется «волчья пасть» – когда рот сообщается с носом. Днём Руди перекрывал эту щель специальным протезом, эластичной нёбной пластиной. На ночь он вынимал эту розовую штучку, погружал её в стакан с водой, и она там покоилась до утра, распластав крылья. Я называл её «птериоптерикс» и испытывал перед ней некоторый ужас. Когда освобождённое нёбо Руди начинало издавать рёв, звук был, может, не такой и громкий, но в тишине зимней ночи, в мерцании морозных узоров на стёклах он казался чудовищным.
К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.
И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, – про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?
Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!
Как это может быть?
Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!
Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.
Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, – я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.
Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное – это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.
Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.
•••
– В этом мире, – сказал дядя, – человеку не выжить.
Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.
– Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, – заявил он. – И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?
– Да, то есть нет.
Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.
А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.
Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Клянусь, что моему племяннику, если таковой у меня когда-нибудь будет, после моей кончины я оставлю точно такие же трудности, и именно по-английски, в этом я клянусь.
Потому что третья груда бумаг – ещё грознее. Как я понимаю, мой дядя заказал себе этот стол размером с лодку – даже знать не хочу, во сколько он ему обошёлся, и уже молчу о том, какая это безвкусица, – только для того, чтобы набить его двумя тоннами исписанной бумаги. Исписанной им самим, собственноручно! Я не преувеличиваю, здесь по меньшей мере тонна, это явно дядин округлый почерк – и всё карандашом. Боже мой!
Да тут как минимум двадцать, если не больше, романов, или черновиков романов, или как это ещё называется, каждый толщиной страниц этак в тысячу, причём две трети зачёркнуто. Так и хочется сказать: и слава Богу, что зачёркнуто.
Вскоре я замечаю, что каждое произведение представлено ещё и в нескольких вариантах, тоже по большей части перечёркнутых. Листы дневника, ага, был дневник, это даже интересно. Но ценного, по-настоящему ценного, здесь ничего нет. «Хорошие деньги», повествование Августина Файнголъда – это никакие не деньги, а всего лишь четыреста страниц рукописи. Даже если исключить вычеркнутое, то оставшееся вряд ли можно рассматривать как деньги, к тому же ещё и хорошие.
Речь в этом повествовании идёт о бедном юноше, который сам делает себе деньги, – я поймал себя на том, что начал вчитываться.
У меня есть представление о том, что такое писатель. Писатель, например, Томас Манн. Генрих Манн тоже. Фейхтвангер и Фаллада. Естественно, это великие писатели. Но то, как мой дядя изобразил этого бедного мальчишку, этого сорванца, который исключительно ради игры однажды собственноручно изготовил свинцовый талер, сидя в своей землянке прошлого века, – не так уж и плохо это сделано, на мой взгляд.
Я не прочитал всю рукопись, только полистал, но то, как мальчишка набирал силу, становился всё богаче и богаче, как он постепенно переработал всю свинцовую крышу церкви и тем самым навлёк на себя проклятие, которое всё же не осуществилось, потому что он в конце концов сделал для церкви кровлю из чистого серебра – подумать только! – это хоть и патетично, немного неуклюже, может быть, и любительски, но я тем не менее просидел над этой рукописью полдня.
Нет, единственно ценный объект, если к нему вообще применимо слово «ценный», стоит прямо передо мной на письменном столе. Прямо у меня перед носом, только почему-то я до сих пор его не замечал: маленькая резная фигурка из слоновой кости, изображающая старика, согнувшегося под тяжестью перевязанного тюка. Видимо, китайская или японская, что-то вроде того, во всяком случае тонкая работа, и вид у этой фигурки очень дорогой, уж точно из слоновой кости, это могу определить даже я. И когда я озирался в поисках лупы, чтобы рассмотреть объект подробнее, то заметил, так сказать, краешком глаза, что фигурка стоит на почтовом конверте.
Это было символично.
Удивительно, что до сих пор я этот конверт не замечал. Он лежал на столе прямо у меня перед носом. Я готов был предположить, что какая-то невидимая рука подсунула мне это письмо в последний момент. Или, если пойти ещё дальше: как будто бы дядя нарочно положил его на самом виду, специально, чтобы я его не заметил. Вот это, пожалуй, самое вероятное, наивероятнейшее. Потому что написано в письме было следующее:
Дорогой племянник,
это говорит твой дядя Августин. (Говорит с того света.) Когда ты найдёшь это письмо – возможно, не сразу, а с большим опозданием, потому что оно лежит на самом виду, – ты не только унаследуешь колоссальное, по твоим меркам, состояние, но и будешь вынужден проделать громадную работу, чтобы разыскать это состояние. С этим я могу тебя только поздравить. (Наверное, он имеет в виду первое, хотя я не вполне уверен.) Я не могу утверждать, что чрезмерно любил тебя, но всё же родственные чувства – весьма далёкие от ненависти – питал, и в достаточной степени, чтобы вывести тебя на большую кучу денег. Вот тут и начинаются мои тревоги и заботы – касательно этой кучи: как бы она не попала в чужие руки. Поэтому тебе в твоих поисках придётся довольствоваться намёками.
Ищи не в тех двух с половиной тоннах бумаг, которые громоздятся в этом очень дорогом рабочем кабинете, хотя я уверен, что ты всё равно их перероешь. Лучше подумай над тем, что ты в этом доме видел и что делал – день за днём, как бы малозначительно тебе это ни казалось.
Следуй за днями и следуй за усилиями. Таким образом ты, может статься, найдёшь то, что ищешь, раньше, чем это сделают другие, вернее, раньше, чем это сделает другая. Ты уже знаешь, кого я имею в виду.
Подсказка: так, как это было, вовсе, может быть, и не было.
Твой дядя.
Достаточно причудливо, но чего ещё можно было от него ожидать!
Для ненависти этого недостаточно, даже мне, хотя наконец-то представился бы замечательный повод.
Но всё-таки, что значит «день за днём»? Насколько я могу припомнить, я провёл их здесь больше трёхсот, и все они казались мне малозначительными. Выходит, они были не такими, какими были? Или как там у него: они были такими, какими не были?
Вдобавок ко всем несчастьям я в конце концов уронил на пол фигурку из слоновой кости, которая, по всей видимости, была здесь единственной ценностью. Читая письмо, я вертел её в руках, а когда она упала, хотел поймать, но вместо этого ещё и наступил на неё с хрустом.
ГЪворил же я, это был чёрный день, хоть и не седьмое седьмого (не то седьмое седьмого), но тоже седьмое (июня), чёрный день.
2. Клеить бумагу
Да, я знаю, кого он имел в виду.
Когда я впервые переступил порог этого дома, мне открыл вовсе не дядя, а женщина средних лет, приземистая и плотная. И не произнесла при этом ни слова. Она указала мне в ту сторону вестибюля, где полукруглая ниша без окон служила чем-то вроде приёмной. Там я мог присесть на диванчик, поставив рядом свой багаж.
Пахло как-то странно – свежей штукатуркой, я до сих пор помню этот запах. Как будто где-то неподалёку шёл ремонт.
После долгого ожидания появился не дядя, а опять-таки эта молчаливая дама, и она повела меня по лестнице на один этаж выше – в комнату с единственным окошком – прямо напротив двери. Мне запомнилось, что на сей раз мы воспользовались не центральной лестницей, а боковой, более узкой, а главное – более тёмной, без стеклянной звёздчатой крыши.
Ну, хорошо. Отведённая мне комната вполне отвечала европейскому стандарту, насколько я мог о нём судить, вся в мшисто-зелёных тонах. В ней была раковина с зеркалом, над зеркалом – подсветка; кровать с чем-то вроде тумбочки и даже маленький телевизор, укрепленный на кронштейне. Освещение тоже соответствовало стандарту – маленькие лампочки на подвижных цоколях.
И всё-таки я был разочарован. Я представлял себе всё иначе: тёплый семейный приём – ну и где же этот дядя? Я, конечно, не рассчитывал, что он встретит меня на вокзале: ведь я предполагал, что это уже достаточно пожилой человек, где-то под семьдесят, – но чтобы он вообще не вышел ко мне, даже в доме!..
Вместо него снова появилась дама – вошла не постучавшись, на руке несколько полотенец, погремела чем-то на стеклянной полочке над раковиной, затем подошла к кровати, чтобы надеть пододеяльник, – при этом она так упёрлась в кровать своими бёдрами, что сдвинула её на ширину ладони. Женщина дважды прошлась по комнате туда-сюда, пол заскрипел – я стоял тем временем у стены, чтобы не мешать ей, – погрохотала вешалками в шкафу и ушла.
– Не очень-то она в восторге, – сказал я закрывшейся двери, – от моего приезда.
Я пробормотал это вполголоса, хотя был уверен, что она уже ушла. Но она снова открыла дверь – массивная, я бы сказал, почти социалистическая дама. Поглядела на меня и забрала с собой два из четырёх принесённых полотенец.
Не особенно счастливая женщина, как мне показалось.
После этого я устроился поудобнее, снял куртку (потом снова её надел).
В поисках ванной комнаты или туалета я пересёк холл, за дверью обнаружил ещё один. Я заметил, что дверные поворотные ручки были подвижны лишь с одной стороны. С другой они были закреплены намертво, что не позволяло открыть дверь без ключа. Так я снова попал на лестничную клетку – на маленькую, нет, на сей раз на большую – и увидел, что дама моет ступени.
На обратном пути я неожиданно очутился в полукруглом помещении без окон, которое было оклеено зелёными обоями (там, внизу, были серые). Итак, в доме есть две ротонды, если можно так выразиться, одна над другой, а возможно, есть и третья – этажом выше.
Попутные соображения, пришедшие мне в голову.
Покидая ротонду, я заметил, что на двери вообще только одна ручка – изнутри, а не снаружи, – я имею в виду ту дверь, через которую я вышел, а не ту, через которую вошёл.
Чувствую, что слишком задерживаюсь на деталях устройства этого дома, но впоследствии они окажутся существенными. Уже позже дядя как-то однажды сказал, что дом подобен своему хозяину: комнаты и ходы его соответствуют «внутренним пространствам» самого человека. Он имел в виду духовное устройство. Ну так вот. Если судить о дяде по его дому, то устройство его психики было очень странным.
Кстати, он не появился и к ужину. Я сидел один в длинной столовой, окно которой выходило во двор – как и в моей комнате, но опять-таки этажом ниже, ел полноценный ужин: кусок жаркого, горячие овощи, морковь и стручки фасоли, – и пил фруктовый чай.
Как оказалось, дядя вынужден был срочно уехать, вернётся только на следующий день. Так сказала мне дама, при этом я обнаружил в её лице – когда получил возможность рассмотреть её поближе – следы былой привлекательности, а то и красоты.
Но матрац на моей кровати был в любом случае хорош. Я вообще пришёл к выводу, что высокий стандарт совсем не обязательно должен быть виден на поверхности, или, лучше сказать, именно в скрытом, невидимом и кроется разница. Внешнего блеска как раз можно было ожидать: матрац, обтянутый шёлком, – но вот чтобы на нём было еще и удобно! Разумеется, я говорю о западном стандарте, а сам при этом вспоминаю совсем другой матрац, совсем в другом месте – нет, не в Шверине, это было в Хагенове, в мой первый год в молочном профессиональном училище. Бесснежная, но студёная зима, всё промёрзло, большая лужа перед входом тоже покрылась льдом.
Я делил неотапливаемую комнатку с Руди, который был, вообще-то, староват для профучилища, ему было уже сорок три – на мой тогдашний взгляд, это почти что мёртвый. Ночами он спал с открытым ртом, а поскольку у него была нёбная щель, он во сне ревел, как волк, – именно этот дефект, я думаю, и называется «волчья пасть» – когда рот сообщается с носом. Днём Руди перекрывал эту щель специальным протезом, эластичной нёбной пластиной. На ночь он вынимал эту розовую штучку, погружал её в стакан с водой, и она там покоилась до утра, распластав крылья. Я называл её «птериоптерикс» и испытывал перед ней некоторый ужас. Когда освобождённое нёбо Руди начинало издавать рёв, звук был, может, не такой и громкий, но в тишине зимней ночи, в мерцании морозных узоров на стёклах он казался чудовищным.
К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.
И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, – про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?
Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!
Как это может быть?
Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!
Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.
Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, – я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.
Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное – это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.
Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.
•••
– В этом мире, – сказал дядя, – человеку не выжить.
Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.
– Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, – заявил он. – И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?
– Да, то есть нет.
Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.
А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.
Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15