Болезнь — это неучтенный резерв вражеских сил. Болезнь — это предательство революции. Я мог бы назвать немало случаев и среди ответственных работников партии, которые называют себя здоровыми, отказываются лечиться, не берегут себя. Они являются скрытыми и тайными врагами. Не улыбайтесь, товарищ Радек. Да, да, именно невольными пособниками империализма. Сейчас Секретариат ЦК разрабатывает систему мер по улучшению условий оздоровления партийных кадров, и в скором времени об этом будет доложено на одном из заседаний ЦК. А пока мне бы хотелось еще раз согласиться с мнениями товарищей Каменева и Зиновьева и выслушать других членов ЦК.
— Я согласен с товарищем Сталиным, — сказал Бухарин. — И мне бы хотелось выделить ансамбль нездоровых свойств, причиной которых является прежде всего крах иллюзий. Бесконечно пустые меньшевистско-эсеровские болтуны наравне с подлыми либералами из числа недобитых мелкобуржуазных элементов оценивают переход к новой экономической политике как крах коммунизма. Заметьте, в этой оценке с ними сходятся и "сменившие вехи" российские интеллигенты, надеющиеся не только на эволюционное перерождение пролетарской диктатуры в некую демократию буржуазного толка, но и на союз с христианством. Я весьма огорчен, но присутствующий здесь Анатолий Васильевич Луначарский, к сожалению, является не только разносчиком этой опиумной заразы, но и покровителем поповщины всех мастей и видов. Должно быть, товарищ Луначарский, издавая свои полухристианские брошюрки, не осознает, что служит своей Прекрасной Даме под подозрительно шарлатанскими знаменами наших врагов, начиная от господина Петра Струве и кончая истинно русским и истинно христианским бароном Врангелем.
Товарищи, мне хотелось бы еще сказать об одном из самых страшных заболеваний — о политическом двоедушии! Если коммунист дома читает Достоевского, а на митингах призывает к борьбе за Советы, он двурушник и должен быть стерт с лица земли! Если коммунист ищет бога и на всякий случай в уме своем крестится, он двурушник и нет ему места! среди нас! Если коммунист говорит о наших бедах и не видит той великой радости созидания, которая охватила голодающие и умирающие массы, он достоин только одного — расстрела!
Да, есть у нас еще и такая болезнь, как скрытый скепсис, скрытое неверие. Среди скептиков считается признаком дурного тона говорить о нашем продвижении вперед, и, наоборот, они чрезвычайно охочи (на то ведь они и критически мыслящие личности, не в пример прочим всем!) сладострастно посудачить о наших болезнях, промахах и ошибках. Не священная тревога за судьбу революции живет в них, а глубоко скрытое неверие в наше будущее. Не поисками положительных решений они живут, а более высокой деятельностью, перед которой бледнеет злоба сего дня. Вот этот тип болезни, или, точнее, тип собачьей старости, который идейно родствен дезертирству, но облекается в туманную вуаль высокого и прекрасного, нужно лечить, пока не поздно.
— Мне бы хотелось продолжить разговор о той болезни, которую лишь назвал товарищ Бухарин, — начал свое выступление Степанов. — Речь пойдет о поповщине товарища Луначарского. Его последние литературные произведения показывают, что акты отречения, которые лежат между его юностью и его зрелым возрастом, были временными колебаниями, мимолетными приступами малодушия, что глубокое религиозное ядро осталось в нем незатронутым и что еще вполне вероятен полный возврат к апостольским начинаниям молодых лет. В этом отношении достаточно красноречивы отдельные места из недавней статьи товарища Луначарского, напечатанной в журнале "Красная новь" (декабрь 1923 года). Статья называется "Мораль и свобода". Но ее с не меньшим основанием можно было бы назвать и так: "Любовь к свободе", или "Свобода в любви", или "Любовь на свободе" и так далее. Надо ли здесь разъяснять всю вредность этих отвратительных, мерзких и вонючих меньшевистских понятий?! Что может быть недостойнее призыва к любви и к свободе?! Призыва к защите общечеловеческих ценностей?! Диктатура пролетариата должна не только исключить из обихода человеческого сознания эти лжеценности, но и каленым железом выжечь из нашей среды ту сволочь, которая пытается протащить в наше революционное созидание не наши взгляды, не нашу идеологию! Да, да, я не побоюсь здесь, в узком нашем кругу, выступить против авторитетных наших товарищей. В партии нет дворян и генералов! Я снова возвращаюсь к названной статье наркома просвещения. То молодое ядро, которое хранит в себе товарищ Луначарский, под случайными наслоениями и скорлупой зрелых лет прорывается в этой статье в выражениях, которым могут только сочувствовать митрополит Антоний или митрополит Александр Введенский…
Поповщина, которую так беспощадно и так справедливо бичевал Ленин лет пятнадцать тому назад, опять бурной волной про; рывается в творениях товарища Луначарского. Товарищ Луначарский пытается соединить религию с марксизмом. Пора нам всем крепко-накрепко зарубить на носу: всякого, кто недостаточно ясно представляет себе абсолютную несовместимость марксистского и религиозного миросозерцания, необходимо беззамедлительно отправлять на элементарные курсы политграмоты, невзирая на его советскую степень и коммунистический ранг.
— Очевидно, сказываются здесь сохранившиеся дружеские привязанности к Бердяеву, — бросил реплику Бухарин.
— Вот именно, типичная бердяевщина, прикрытая пышной фразой марксизма, — это Зиновьев добавил.
— Ничего себе нива просвещения! — сказал Каганович. — Уж не собирается ли Анатолий Васильевич вводить в школах закон божий?
— Позвольте мне, — продолжал Степанов, — остановиться еще на некоторых мыслях Луначарского. Он, видите ли, утверждает, что христианство тоже создание пролетариев. Поэтому он и ратует за истинное учение Христово во всей его первоначальной чистоте, которое, по его мнению, сродни марксизму.
Неотъемлемой оригинальностью товарища Луначарского останется то, что его не стошнило, когда он на седьмом году после действительно совершившегося крушения мира применяет к оправдавшемуся научному предвидению современного пролетариата названия "миф о крушении мира" и "апокалипсис".
— Нет, меня интересует другое, — возмущенно проговорил Калинин. — Что сделает товарищ Луначарский с нашей школой, с нашим образованием? Если то, что здесь было сказано, правда, то может ли такой человек руководить советским просвещением?
В зале наступила тишина. Сталин обвел всех глазами и остановил свой взгляд на Крупской.
— А что скажет по этому вопросу Надежда Константиновна? — сказал он. Крупская медлила с ответом, и Сталин добавил: — Что же, если затрудняетесь с ответом…
— Нет, почему же, — сказала Крупская. — У меня на этот счет совершенно определенное мнение. Анатолий Васильевич, это постоянно отмечал Владимир Ильич, — человек выдающихся способностей и огромной эрудиции. Что касается его философских умонастроений, то здесь, это тоже отмечал Владимир Ильич, его несколько заносит в сторону. Но, — улыбнулась она, — не настолько, чтобы говорить о вреде и опасности его суждений для школы. В Наркомате просвещения он всегда марксист и активно ведет антирелигиозную пропаганду.
В зале рассмеялись.
— Прямо-таки оборотень: в стране разводит поповщину, а на ниве просвещения борется с религией, — это Ворошилов заметил. В зале зашумели. Луначарский будто оправдывался:
— Полное непонимание элементарной культуры. Если я говорю, что Земля будет оккупирована небесной Красной Армией, это не значит, что я взываю к богу или превращаю реальную Красную Армию в божественную силу. Мы с вами можем до того дойти, что уничтожим и язык, и литературу, и христианство как религию. Для меня мадонна Рафаэля — это и акт культуры, и выражение общечеловеческих ценностей. А для вас она кто? — обратился он к Ворошилову.
— Выразительница поповщины? Мракобесия? — это Радек подсказал Климентию Ефремовичу.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — сказал Ворошилов. — Но мне совершенно ясно: вы отходите от классовых и революционных позиций. У вас, может быть, в прошлом были выдающиеся заслуги перед революцией, но сегодня с такими мыслями оздоравливать общество нельзя. И я поддерживаю мнение товарища Степанова о том, что на посту наркома просвещения должен быть человек с революционно-атеистическими взглядами.
— Вы подчеркиваете, что христианство является пролетарской идеологией? — это Андреев спросил.
— Правомерно ли римлян называть пролетариатом? Называть римлян античным пролетариатом — это, по-моему, свидетельствует о непонимании самой природы классовости. Римляне жили как эксплуататоры, об этом дети узнавали еще в церковноприходской школе, — это Калинин заметил.
— В моей брошюре подчеркнуто, что античный пролетариат был паразитирующим пролетариатом деклассированных элементов, — возмутился Луначарский. — Это и Степанов, полагаю, может подтвердить.
— Вы говорите об этом, но во вторую очередь. У вас христианство освящено старым пролетариатом, то бишь римским, а марксизм окропляется святой водой поповщины. Ваши аналоги старого, то есть античного, пролетариата с сегодняшним пролетариатом надклассовы, оскорбительны для рабочих. Вы свои сравнения доводите до абсурда и из них делаете мосты в современном рабочем движении. Там, в древности, был золотой век у пролетариата, и тут будет золотой век, там был апокалипсис, и тут грядет погибель. Зачем вам понадобилось крушение мира, зачем понадобились эти апокалипсические интонации? Я не вижу, представьте себе, разницы между вами и ревизионистами Бернштейном или Каутским.
— Что ж, картина здесь, по-моему, ясна, — сказал Сталин. — Мы не можем делать каких бы то ни было уступок идеализму.
— А здесь чистейший идеализм, — не унимался Степанов. — Эта пустозвонная декламация и форменная поповщина выдается за продукты марксистского анализа явлений.
— Недопустимо, — сказал Ворошилов.
— Я полагаю, вы перегибаете, — перебил Ворошилова Каменев. — Перегнул палку и товарищ Степанов. Я согласен с той оценкой деятельности товарища Луначарского, которую дала ему Надежда Константиновна. Анатолий Васильевич в высшей степени ответственно относится к педагогике и делает большую работу по оздоровлению этого участка нашей жизни.
— Товарищи, этот вопрос требует специального обсуждения, — сказал Сталин. — Из нас никто не сомневается в выдающихся способностях Анатолия Васильевича Луначарского. Я еще раз подчеркиваю, этими проблемами мы займемся специально, а сейчас мне бы хотелось вернуться к обсуждаемому вопросу. Сожалею, что проблема оздоровления партийного актива обернулась опять-таки теоретической дискуссией. Я ставлю вопрос прямо. Здоровье наших партийцев с каждым днем ухудшается, и это прямая угроза делу революции. Установлено, что здоровье партийных работников намного хуже здоровья рабочих и крестьян. Я согласен с предложениями товарищей, которые высказались за немедленные меры ио улучшению здоровья партийных кадров, об оказании им как единовременных, так и постоянных пособий, об улучшении их питания, жилищных условий. Я полагаю, что мы поступим правильно, если оформим эти предложения соответствующим решением и дадим на места прямые указания по этому вопросу.
Товарищи, — продолжал Сталин, вытаскивая из папки несколько новых листочков. — Я располагаю точными данными о серьезных заболеваниях наших крупных военачальников, партийных работников, общественных деятелей, ученых и писателей — золотого фонда революции, нашего общества. Мы поступим преступно, если своевременно не бросим все силы, чтобы улучшить их физическое состояние. Мне достоверно известно и то, что многие из названной категории лиц не желают лечиться, а некоторые под предлогом занятости наотрез отказываются от операций, прохождения специальных курсов лечения, от санаторного отдыха и диспансеризации. Пусть не покажется вам смешным, но мы будем применять административные меры к тем, кто пренебрегает своим здоровьем, которое мы рассматриваем первоосновой строительства новой жизни.
38
Прислушался к знакомым голосам.
— Я его сразу узнал. Это Троцкий. Собственной персоной, даром что в шинели явился, — шептал Микадзе маленькому человечку в черном зековском одеянии, в котором я сразу признал Ква-кина.
— Да не говорите глупостей, товарищ генерал в отставке, это наш Пугалкин. Из нового этапа. Хромой бесенок, а шустряк: лошкарем норовит устроиться на помойку.
— Конспирация. Говорю вам, это Троцкий. Я его подпухшую нижнюю губу ни с чьей не спутаю. Заслали. Знают, сволочи, где жареным пахнет.
— Да, место у нас ответственное. Стратегическое. Тут только и будут спасаться от всех распадов.
— А как зовут Пугалкина?
— Товий Зиновьевич.
— Ну вот, я так и знал. Говорят, евреи повалили в дробь семнадцать. Рядом с ОВИРом открылась конторка, где дают сюда направление. Так что ты думаешь, в ОВИР нет очереди — все в конторку хлынули, вот так, братец партийный работник. Евреи всё знают.
— Да какой же Пугалкин еврей? Он и слова такого не знает.
Родом из Вологды. А там все равно, кто ты, был бы человек хороший…
— Не скажите. Это раньше так было.
Я слушал этот нелепый треп, поглядывая на стаи крыс, бежавших от магазина в сторону желдорполотна. Они так плотно шли, что поле напоминало беличью шубу гигантских размеров. Затем одно серое продолговатое туловище отделилось от общей массы и стало расти, и голова стала расти, и шубейка стала расти, и вдруг это туловище, хромая, вошло в клубное помещении колонии дробь семнадцать, где уже все были в сборе. Самым невероятным было то, что в клубе оказались люди разных поколений: здесь были чекисты двадцатых годов, воины и железнодорожники второй пятилетки, лесорубы и станочники периода стахановского движения, хлебопашцы и бетонщики эпохи развенчания культа личности вождя. Не все были одеты в робы, но командовал всеми Раменский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82