..
Библиотеку Садык-киши упорно называл "билботека", пчелу - "печел". Любуясь плодами на дереве или цветными камешками в реке, он, бывало, подолгу стоял, как завороженный. "Насдаящи исгусдо" - с чувством произносил он.
Случалось, Садык-киши впадал в гневливость. "Я революцию не для Караханового сыночка делал!" - кричал он. Или начинал ругать земляков: "Как были вы чурбаны, так и остались! Рот да брюхо - ничего больше нет! Ничего не видите, ничего не слышите - знать ничего не хотите!.."
Иногда Садык-киши вдруг начинал тосковать. "В Баку это да, это жизнь была... Сюда только помирать ехать!" "Брось, Садык, - полушутя говорил ему Махмуд, - не больно-то ты в своем Баку ублажался. И к нам не за смертью прибыл. Она небось тебя там донимала, вот и удрал сюда - от нее подальше..."
В общем, такой он был, наш Садык-киши. Когда я уезжал в то лето, он оставался в Бузбулаке. Осенью я услышал, что Садык-киши снова в Баку. А потом, через сорок дней после его смерти, узнал, что Садыка-киши больше нет на свете.
10
Да, брат, такие дела,
Ну, я был уже почти дома. Немного погодя и Реджеб доберется до своего Сумгаита.
- Ну как поминки? - спросит его мать, старая тетя Муджру. - Наших много было?
- Нормально... - ответит Реджеб. - Бузбулакцев было навалом...
И тогда тетя Муджру начнет донимать Реджеба: а был ли такой-то, приехал ли тот-то? Вопросов посыплется столько, что в конце концов Реджеб взбеленится.
- Отстань! - скажет он. - Отцепись от меня со своими бузбулакцами. Чтоб он провалился, твой Бузбулак! Мне вставать утром - спать хочу!
И тетя Муджру перестанет расспрашивать сына и только жалобно скажет:
- Сыночек... Уж ты, ради бога!.. Не хорони меня здесь!..
Мать вот-вот пустит слезу, и Реджеб решит за лучшее промолчать. Ляжет спать и во сне увидит, что...
А, пусть себе видит, что хочет! Рассказывать об этом - конца не будет. Я лучше свой сон расскажу. Мне в ту ночь такое приснилось!.. Чертовски странный сон.
РЕПОРТАЖ С ПОМИНОК
Вроде я там, на поминках, и люди вроде все те же, только вместо серой брезентовой палатки раскинут огромный шатер, белый-белый. И кругом сад, белый-пребелый - цветет миндаль: сад и похож и чем-то не похож на бузбулакский сад дяди Даяна. И я никак не могу понять: деревья стоят за шатром или тут, внутри, потому что цветы белые-белые и шатер белый-белый глаза режет от белизны (да, да, режет, хоть это и сон...). Кипят самовары, стоит еда - все как положено. И откуда-то доносится негромкий звук, знакомый, но непонятный: музыка это или самовар поет, закипая, или пчелы жужжат в купах миндаля - не знаю, но звук удивительно знакомый. И вдруг я понимаю: это миндаль, это голоса цветов (господи, как давно не слыхали мы голоса цветов!..); цветы то ли болтают о чем-то, то ли тихонько поют, время от времени даже знакомые слова доносятся до моих ушей, и если бы не самовар и не жужжание пчел, я разобрал бы, о чем они...
Потом мне приходит в голову, что это никакие не поминки - праздник. И еще, я очень хочу понять, где я: в шатре или в саду - снаружи. И в то же время, когда я пытаюсь в этом разобраться, вдруг возникает Нейметулла с микрофоном в руках. (У микрофона длиннющий шнур, - как говорится, один конец здесь, другой на Камчатке).
- Начинаем наш репортаж с поминок! - бодро говорит в микрофон Неймет Намаз. - Первое слово предоставляется всеми нами уважаемому дяде Даяну. Прошу вас, уважаемый товарищ Даян!
С этими словами Нейметулла сует микрофон Даяну, тот откашливается, прочищая горло, и начинает пороть чушь (во сне все возможно):
- Товарищи! Как вы знаете, я всегда против спанья. Потому что, если поднявшись в шесть, я не выпью стаканчик чаю, то до пол-одиннадцатого кусок хлеба в глотку не протолкну. Тут, товарищи, большая политика. Как сказал Бенжамин Спок, дома надо ремонтировать - чтоб воздух в них был чистый... И бросайте курить! Обязательно бросайте! Должен сказать, товарищи, что я не с пустыми руками пришел сегодня на праздник наших табаководов - славных, самоотверженных тружеников. Я прочту сейчас свои стихи, посвященные им... Нет... Я хочу сказать, что всех вас приглашаю к себе! Разносолов у нас не водится, а пити или бозбаш всегда найдется! А что касается мороженого мяса...
Не исключено, что этими словами дядя Даян мог бы испортить все дело, но Нейметулла вмешался вовремя.
- Продолжаем наш репортаж, - говорит он, в мгновение ока выхватив микрофон у дяди Даяна. Он быстро несет микрофон с волочащимся за ним шнуром к Рафи, но тут получается заминка, потому что Рафи сладко спит, положив голову на колени матери. Склонившись к спящему, тетя Гамер то ли напевает что-то, то ли нашептывает сказку...
- Тс-сс! - произносит она, когда Нейметулла подскакивает к ним. - Не трогай моего маленького. Спит. Устал. Так устал мой сыночек...
- Я всегда был против спанья! - снова заводит дядя Даян, но Неймет Намаз прерывает его:
- Спокойно, товарищи! Продолжаем наш репортаж. Слово предоставляется... - Неймет Намаз глазами отыскивает кого-то... (и ведь что значит сон!..) Дядя Даян, только что стоявший перед микрофоном, размахивая руками, спешит сюда откуда-то, с другого конца стола.
- Постой! Постой! - видимо, он кричит это Нейметулле. - Сейчас поглядим, кто тут... Под моими деревьями. По какому праву?! - и дядя Даян указывает куда-то рукой.
Я гляжу, куда он показывает, и вижу Садыка-киши; тот стоит под роскошным миндалевым деревом и любуется цветами. (За ним в кустах какое-то движение, вроде бы кто-то прячется, но Садык-киши ничего не замечает.)
- Насдаяши исгусдо!.. - говорит он.
- Что?! - дядя Даян со злостью бросается на Садыка. - Думаешь, ты один все языки знаешь?.. Думаешь, мы других языков не знаем?!
- Простите, я вас...
- Где же тебе меня знать! - прерывает его дядя Даян. - Занесся больно!.. Но ты знай одно: дорого тебе станет Даяна не узнавать!
(В кустах позади Садыка-киши снова что-то шевелится.)
- Спокойно, товарищи! - Это, конечно, опять Неймет. Волоча за собой шнур, он идет прямо на Садыка-киши. Но не успевает он подойти, как из-за кустов выныривает бородатый человек, явно классовый элемент.
- Кебле Казым, ты?! - спрашивает дядя Даян. И почему-то таким осипшим голосом, словно в горле у него застрял кусок поминальной халвы. - Хорошо, что явился, давненько тебя не видно.
Кебле Казым выглядит ужасно усталым. Без сил опускается он под миндалевым деревом, скрестив перед собой ноги.
- Из Кербелы иду... - вздыхает он. - Пока из Греции добирался, в Крыму задержаться пришлось. Потому и притомился малость...
(Садык-киши по-прежнему любуется цветами.)
- Ну?! - обрадованно восклицает дядя Даян. - Из Греции! Выходит, ты в курсе! - Он быстро усаживается возле Кебле Казыма. - Как там на Кипре?
- Даян! - Кебле Казым умоляюще смотрит на него. - Ради ста двадцати четырех великомучеников, схороненных в священной Кербеле, не лезь ты ко мне с такими вопросами! Знаешь ведь: я никогда не занимался политикой! - Это он нарочно говорит громко, чтобы Садык-киши слышал. Но, видимо, для Садыка-киши не существует сейчас ничего, кроме цветущего миндаля.
- Не ври! - дядя Даян гневно сверлит глазами Кебле Казыма. - Ты старый политикан! Ну, скажи, чего тебя в Грецию понесло? А? Скажи, если честный человек! Миндальные саженцы добыть? Сад мой, на нет свести?! Будешь Мешади Муртузу миндаль сбывать, а мой пускай на ветках гниет?! По-твоему, это не политика? Седой бороды стыдился бы!
- Да что Мешади Муртуз... Да я Мешади Муртуза с каких пор не видел... стонет Кебле Казым и вдруг начинает всхлипывать. - У меня за ним, если хочешь знать, столько денег пропало - за тридцать пудов коконов!..
- Так получи - он жив-здоров! В Шуше живет со всеми своими тридцатью двумя зубами...
- Что?! - Садык-киши встрепенулся, только теперь очнувшись от своей цветочной дремы. - Мешади Муртуз жив?! Не может быть! О-о! - восклицает он, заметив наконец Кебле Казыма. - Кого я вижу?! Мое почтение, Кебле Казым!
- Я из Кербелы... - стонет Кебле Казым и опять почему-то начинает плакать.
- Не ври! - встревает дядя Даян. - Из Греции ты идешь! А саженцы припрятал - знаю! И где, знаю! - Дядя Даян бросается на куст, за которым только сейчас что-то шевелилось. Но там (чего не бывает во сне) нет уже никаких кустов. На месте кустов нежно колышется белоснежный тюлевый занавес.
- От имени наших славных виноградарей слово предоставляется...
- ...слово предоставляется музыке, - произносит кто-то женским голосом, и я вдруг вижу что-то похожее на сцену, какой-то арык, женщина... И опять этот микрофон с длинным шнуром... Держа микрофон в руках, женщина идет вдоль арыка и поет какую-то песню, мне (через короткие паузы) слышна лишь одна строка: то ли микрофон заедает, то ли громкие аплодисменты мешают слышать песню.
Кажется, аплодисменты и разбудили меня. (Видимо, по телевизору уже с утра идет передача; там громко аплодируют, и мои мальчишки тоже в восторге бьют в ладоши.) Я хотел, было позвать жену и сделать ей внушение. Сказать, чтоб впредь, пока я сплю, ни в коем случае не включали телевизор. Но я не позвал жену - подумал, что видел сон, а в том, что этот сон кончился не так, как мне бы хотелось, нисколько не виноват телевизор; конечно, не будь этого шума, я, может быть, посмотрел бы еще и на арык, и на женщину, послушал бы этот испорченный микрофон... И в то же время - зачем скрывать? - мне пришло в голову, что, если бы мой сон не кончился так печально, дядя Даян обнаружил бы в кустах саженцы миндаля, привезенные Кебле Казымом из Греции, начался бы новый скандал, и я (раз уж мне суждено быть разбуженным) проснулся бы от их перебранки...

1 2 3 4 5 6