Что ж, больной есть больной. Мы особенно не нажимали. Не хотелось, чтобы человек опять попал в лечебницу... - Маликов сунул окурок в пепельницу, кашлянул. - Он ведь давно состоял на учете, Халил-муаллим не мог этого не знать...
- Я этого не знал! - Халил-муаллим задохнулся от негодования.
- Не знали? Прекрасно. Подобные вещи лучше не знать. Я сказал лишь к тому, чтобы объяснить, почему с Тахиром-муаллимом было так трудно найти общий язык. Контузия - это так, для красного словца... У каждого есть свои слабости. Покойного всегда влекла героическая тема. Патетика... Партизанский размах, разведка... Пусть это останется между нами, но во время войны Тахир-муаллим работал в Хачмазе начальником райсобеса.
- Я этого никогда не слышал! - совершенно багровый, Халил-муаллим лихорадочно рылся в карманах, отыскивая сигарету.
- Да этого никогда и не было! - Элаббас рывком поднялся с места и с таким видом направился к проректору, словно хотел ударить его.
- Ну? Что ж ты остановился?! - Видимо, для того, чтоб показать, что ни ростом, ни шириной плеч он не уступает Элаббасу, Маликов поднялся с кресла. - Надо же - и этот желает остаться в Баку, ученым стать!.. Проректор усмехнулся. - Научись сначала вести себя! Ты же мне чуть не ровесник, а умеешь только хамить!
Тут не выдержал я:
- У Тахира-муаллима была куча орденов! Он что, их в Хачмазе заслужил?
- Но, может быть, Фаик-муаллим знает что-то, что нам неизвестно? осторожно заметил Гияс. - Какой смысл затевать скандал?
- Ты что, не видел орденов? - Я был готов с кулаками броситься на Гияса.
(Ордена эти лежали в ящике стола, и все мы, и я, и Гияс, и Мазахир, видели их у Тахира-муаллима).
- Я не говорю, что не видал...
- А что ж ты говоришь?
- Ничего я не говорю!
Вильма, сидевшая рядом с Гиясом, спокойно поднялась и пересела на другое место.
- Нехорошо так говорить о покойных, Фаик-муаллим, - негромко сказала девушка. - Вы порочите имя Тахира-муаллима. Очень прошу вас, не трудитесь устраивать меня на работу.
На такой оборот дела Маликов, похоже, не рассчитывал. А люди, подобные ему, выглядят не лучшим образом, когда выходит иначе, чем они задумали.
- Ну, хватит! - бодрясь, сказал он. - Достаточно демагогии! Продолжите ваши дискуссии за дверью. У меня нет времени слушать это!
- А пороть чушь у вас есть время? - Меня понесло, я уже ничего не боялся. Но проректор, только что кричавший на Элаббаса, на меня даже не повысил голос.
- Ты, видимо, на кого-то надеешься, позволяя себе такой тон? - заметил он.
- Да, надеюсь! - Странное дело, я был совершенно спокоен, будто у меня и в самом деле был свой расчет. Был. Не на кого-то, на что-то. Вишневое деревце во дворе отцовского дома смотрело на меня. "Ты, видимо, на кого-то надеешься?" Надеюсь, Фаик Маликов, и тебе не лишить меня этой надежды! И сегодня, и завтра, и послезавтра - до последнего дня жизни мне будет светить волшебный мой светильник!..
- Спокойней, сынок, спокойней... - Халил-муаллим сказал это мне, но я был совершенно спокоен.
- Ладно, пошли! Приедет ректор, продолжим разговор! - Элаббас подошел к двери и, уже стоя в дверях, обернулся к Маликову: - Не будет по-твоему, Маликов! Таких, как ты, мы видели-перевидели! И знай, мы этого не оставим. Ты нам ответишь за клевету!
Вслед за Элаббасом я вышел в полутемный коридор. За нами шла Вильма.
В общежитие мы вернулись вечером. Нельзя сказать, чтоб у нас было очень хорошее настроение, но и не очень плохое. Мы пообедали в столовой горсовета, потом в летнем кинотеатре посмотрели двухсерийный индийский фильм.
Когда мы пришли, Мазахира еще не было, но Гияс сидел на кровати и курил. Увидев нас, он чуть вздрогнул: боялся, должно быть, именно поэтому и пришел сегодня так рано.
- А-а, он тут? И давно вы здесь, прошу прощения? Ни в голосе, ни в выражении лица Элаббаса не было для Гияса ничего утешительного, но он все равно обрадовался, усмехнулся, решив, видно, что раз Элаббас шутит, объясняться мы с ним не станем.
- Да я уж... часа три сижу, жду... Я ведь остался только, чтоб... Я этому подлецу вправил мозги!
- Какому подлецу?
- Да проректору. Дрянь, конечно, но есть в нем неплохие черты. Только зацепить надо.
- А?.. Ты, значит, зацепил?
- Не то слово! Я его на сто восемьдесят градусов развернул! Совсем другую песню поет!
- Ну? Да ты же герой! - Элаббас медленно подходил к Гиясу, и тот, не спуская с него глаз, все дальше отодвигался к стене. - А может, лучше расскажешь о папочке твоей Семы? О будущем тесте? Чего ж, люди свои... Расскажи... Он какую песню поет? После того как сделал тебя другом этой гниды? А? Какие у него дальнейшие планы?
- Ладно тебе... - Гияс не смотрел на Элаббаса. - Тесть, не тесть, тебя не касается... - Он наконец уперся спиной в стену.
- Гаси свет! - сказал мне Элаббас.
- Зачем? - Я боялся, как бы Элаббас чего не выкинул.
- Ладно, не гаси, пускай... Сейчас я эту мразь раздену и голого вышвырну на улицу! Пусть отправляется к своему новому другу! Раздевайся, шлюха! Сам раздевайся, не хочу касаться погани!
- Отстань! Не лезь ко мне! - взвизгнул Гияс и так мотнул головой, что трахнулся затылком о стену и из носа у него потекла кровь.
Вошел дядя Антон.
- Эй, что тут у вас? Чего шумите?
- Вон что! - Гияс мазнул ладонью по носу и показал коменданту окровавленную руку.
- Кто это его? - Дядя Антон кивнул на Гияса.
- Я, - сказал Элаббас. - А сейчас сдеру с него штаны и голого вышвырну на улицу!
- Ну-у? За что же так круто? Какой его грех?
- Грехов много, дядя Антон.
- Спер чего?
- Спер - это бы полбеды. Продал он нас, дядя Антон! Понимаешь, что значит продать?
- Чего ж не понять? Кого продал-то?
- Меня продал. Его продал, - Элаббас ткнул пальцем в мою сторону. Честь, совесть, бога, пророка! Все продал!
Дядя Антон искоса взглянул на Гияса.
- Да... Ну ладно, разбирайтесь! - Он ушел.
- Слушай! Хлебом тебя заклинаю, Гияс: собирай барахло и выкатывайся! Элаббас вдруг перешел на просительный тон: - Пожалей человека - из-за тебя да в тюрьме томиться! Дай хоть дочку-то повидать. Сколько лет отца ждет. Уходи подобру-поздорову...
- Переночую и уйду. Куда я сейчас среди ночи?
- Нет, ты уйдешь сейчас, среди ночи. Ты должен убраться немедленно. Меня хватит инфаркт, если я останусь с тобой в одной комнате!
Гияс подошел к своему чемодану, взял документы, завернул в газету...
- Ладно, я ухожу. Только знай, тебе это даром не пройдет! Счастливо оставаться! - С независимым видом Гияс направился к двери. - Завтра зайду за чемоданом.
- Не выйдет! - Элаббас схватил Гияса за шиворот. - Забирай чемодан и отваливай! Гелендар, давай сюда чемодан!..
- Да ладно, пусть... Завтра заберет.
- Неси, говорю! - Элаббас злобно ощерился на меня. - Чтоб он мне до утра глаза мозолил?!
- Я поставлю, не видно будет...
- Ну черт с тобой, выметайся! - Элаббас посторонился. - И помалкивай, ясно? Одно словечко, и я тебя!.. Пришибу, понял?
Гияс ушел. На улице было тихо. Но, видно, Гиясов чемодан и впрямь не давал Элаббасу покоя. Он встал, отнес чемодан в коридор. Потом подумал и принес обратно. Потом снова вскочил, схватил чемодан.
- Воняет от него, тьфу! Спать не могу! Может, в окошко выкинуть?..
Но он не выкинул чемодан в окно, хотя Гияс так и не явился за ним.
Мазахир пришел за полночь, пьяный в дымину. Кое-как скинул ботинки, стянул брюки и молча лег. Элаббас уже спал...
Это, конечно, был плохой день. Очень плохой. С одной стороны, открылось столько подлости, с другой - угроза навсегда расстаться с мыслью об аспирантуре стала реальностью. Стипендию за лето мы почти проели. Элаббас рассчитывал, что нам удастся растянуть ее до сентября, а там аспирантура, приличная стипендия, можно и призанять... Теперь все выглядело иначе. Оставалась, конечно, надежда на ректора, но когда еще он приедет, да и захочет ли заниматься нами? Вполне возможно, что Маликов так нас разрисует ректору, что и к кабинету близко не подойдешь. "Я его на сто восемьдесят градусов развернул!" И ведь рассчитывал, что поверят!.. Да, с деньгами надо что-то придумать. Элаббасу ждать их было неоткуда, у меня только мать, работает она уборщицей в медпункте, и зарплата у нее не больше моей стипендии. Когда я учился на первом курсе, мать эту свою зарплату почти целиком присылала мне. Летом я поехал в деревню и не узнал ее: так она осунулась и похудела. У меня комок к горлу подкатил, и, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь, я бросился во двор, к желобу - хорошо, в тот день шла вода. Я сунул голову под струю, будто моюсь с дороги. Но я не мылся, а рыдал: я выл, я орал, ревел как бык, - и вода, с шумом падавшая мне на голову, заглушала мои рыдания. Может, до мамы и доносилось что-то, но наверняка она думала, что это я так, покрикиваю от удовольствия...
Я твердо сказал матери, чтоб она не присылала мне ни копейки. Пришлет, тут же верну обратно... Если б я хоть не говорил ей и тогда, и потом, что сразу, как устроюсь в Баку, возьму ее к себе. Я расхваливал Баку: театры, парки, бульвары - чего я ей только не наболтал!.. Если б хоть в письмах не хвастался! Если б не все в нашей деревне знали, что за хорошую учебу меня обязательно оставят в Баку, что я стану ученым, писателем, большим человеком... Не знай этого вся деревня, вернуться мне было бы намного проще. Явился со своим чемоданчиком: здравствуйте, вот он я, Гелендар-муаллим, окончил учение, буду преподавать в старших классах... Но в деревне-то знали, что я остаюсь в Баку, и хотя не ожидали, конечно, что я стану таким же знаменитым, как, например, Салим Сахиб, но о возвращении домой не могло быть и речи. А потом, как же со "свежей струей в застоявшейся филологии"? Я поеду в деревню, а Фаик Маликов останется в университете! И Гияс! Отец Семы звонил ему, это точно. "Пойду позвоню отцу, - сказал Гияс тогда, - может, сжалится, пришлет тридцаточку..."
На этот раз Гияс не выдумал про телефон: он действительно пошел звонить, но только не с переговорного пункта и не отцу в деревню, расставшись с нами, Гияс тотчас же отправился к Семе. И когда он поджидал нас возле университета, в лице у него уже было что-то гадкое, подлое... Да, именно подлое. И в ту ночь, без сна ворочаясь в кровати, я был совершенно уверен - клеймо подлости до смерти не сойдет с лица Гияса.
... Заснуть не удавалось. На улице, прямо против моей кровати, зажегся яркий фонарь. Свет фонаря, всегда, по-видимому, висевшего здесь, сегодня бьет прямо в лицо, проникая меж ветвей мощной старой ивы. Верхние ее ветви тянулись к окну маленькой продолговатой комнаты на третьем этаже, в которой все пять лет прожили мы с Элаббасом. Весной, когда мы спали с открытым окном, сок свежей листвы как бы проникал в мое тело, пропитывал меня, и я всю ночь видел пышные, как ее крона, зеленые, как ее листва, сны. В те весны, полные надежд и света, я по ночам словно бы становился плотью ивы, ее ветвью, ее листвой... И до утра, будто легкий сон, скользя по горам, долинам, лесам - прекрасные места, похожие и непохожие на Бузбулак, - я искал среди ив братьев своих и сестер. Господи, чего только я не повидал!.. Я видел высочайшие горы, чьи облачные вершины были мягче, чем шелк облаков, видел реки немыслимой чистоты, видел такие луга и леса - ну просто ложись и помирай!..
В одном из снов я видел звезду своей судьбы, она была чем-то похожа на необитаемый остров: воды его были чисты, как слеза, зелень его лугов и лесов, смешиваясь с красным солнечным соком, струилась по горам и долам, как сон, как мечта, как музыка...
В то время я верил, что после смерти каждый переселяется на свою звезду, и понимал, что раз я на этом острове, значит, умер, но мне совсем не было страшно, потому что, если смерть такая, значит, она не хуже, чем жизнь... Словом, пять лет студенчества, полуголодных, полных лишений, полных надежд и света... И вот все кончилось.
Когда я проснулся, Мазахира уже не было; собрав вещи, он навсегда ушел из общежития.
Элаббас уже купил чаю, хлеба, вскипятил чай, поставил его на стол и широким солдатским шагом расхаживал по комнате, ожидая, когда я проснусь.
В тот день Исмаил прислал сорок рублей: мне и в голову не могло прийти, что он может прислать нам деньги. Мы накупили всякой всячины и вечером позвали в гости Вильму. Что пируем за счет Исмаила, мы открыли ей лишь тогда, когда все уже было съедено. Но надпись на обратной стороне бланка мы Вильме не показали. А написано было так: "Деньги только на вино. Тратить их на картошку, маргарин и подсолнечное масло запрещаю категорически! Пейте и наслаждайтесь жизнью! Особое почтение даме! Скажите, что сердце мое, как пес, воет от тоски. Если сдохну, то лишь от этой тоски..."
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
"НЕ ТРОГАЙТЕ, СОЛНЦЕ СОРВЕТСЯ!.."
В общежитии вовсю шел ремонт. Жара стала просто немыслимой. А тут еще Элаббас окончательно помрачнел: молчит, брови насуплены; лежит ночью и вдруг вскакивает, садится на кровати, бормочет. Или начинает проклинать кого-то... Словом, жить становится все труднее.
В эти трудные дни я всерьез начал подумывать, не пойти ли к Салиму Сахибу. Я знал, где живет писатель, и был уверен, что, если я заявлюсь к нему, он меня не прогонит. Приду, скажу: я такой-то, сын такого-то, внук такого-то... Попал в тяжелое положение, надеяться не на что, как-никак односельчане, не можете ли вы похлопотать за меня?..
Нашу встречу в деревне он, конечно, помнить не может, я был тогда третьеклассником. А вот как мы встретились в университете, это он помнит наверняка. А если и забыл, я напомню. "Этой весной, - скажу я ему, - вы были у нас в университете, вы еще пошутили тогда: "Сорок лет в зеркало не гляжусь, только чтоб бузбулакца не увидеть..." Помните? Нет, эту шуточку я ему припоминать не стану, потому что именно на этом месте я спотыкаюсь всякий раз, когда совсем уж было решаюсь отправиться к Салиму Сахибу. И не потому, что мне, единственному бузбулакцу, оказавшемуся среди сотен студентов, она пришлась не по вкусу. Тут дело серьезней. Во время встречи я промолчал, но зато потом, когда в кабинете Тахира-муаллима состоялось традиционное чаепитие, на которое приглашены были несколько преподавателей и студентов, я не удержался и завел разговор о Бузбулаке.
"Выходит, вы боитесь бузбулакцев?" - "Я-а-а? - Пораженный Салим Сахиб так по-бузбулакски протянул это слово!
1 2 3 4 5 6 7 8 9