Тот, кому суждено было стать впоследствии люмбрским священником, стоял перед ними, храня важное молчание. Пока он не переступил еще порога сумрачной прихожей, его силуэт, удлиненный тенью, показался им огромным, но когда исчезло светлое пятно отворенной двери, он словно сжался вдруг, стал почти тщедушным. Грубые кованые башмаки, наспех отертые у входа, были измазаны известью, чулки и сутана забрызганы грязью, а широкие в кости руки, засунутые за пояс, испачканы землей. По лицу его, казавшемуся особенно бледным по сравнению с докрасна обветренной шеей, бежали струйки пота и воды, ибо, поспешив на зов г-на Мену-Сегре, он по пути наспех умылся в своей комнате. Неряшливость, вернее говоря, граничащая с непристойностью запущенность его будничного платья еще более поражала при виде новехонькой, коробом топорщившейся на нем душегрейки, которую он впопыхах натянул на себя так нескладно, что один рукав задрался и из него нелепо торчало узловатое, как старая лоза, запястье. То ли оттого, что долгое молчание каноника и его гостя совершенно смутило его, то ли оттого, что слышал - как пришло позднее на ум настоятелю - последние слова г-на Деманжа, взгляд его глаз, от природы напряженный и даже тревожный, выразил вдруг такую печаль, такую мучительную униженность, что грубое лицо его словно озарилось вдруг.
- Вы напрасно отвлеклись от дела, - сказал Деманж, испытывая к нему чувство жалости. - Я вижу, вы не теряете времени зря и не гнушаетесь трудом... Я очень рад, что попрощался с вами.
Дружески кивнув головой, он тотчас отворотился с явно наигранным равнодушием. Они услышали на лестнице грузные шаги викария, может быть, более грузные, чем обычно...
Во дворе продрогший возница хлопал кнутом.
- Мне, право, жаль так рано покидать вас, - сказал на пороге аббат Деманж. - Да, мне хотелось бы, особенно хотелось бы провести рождественскую ночь подле вас. Но рядом с вами остается, друг мой любезный, существо более могущественное и мудрое, нежели я. Смерть мало чему может научить стариков, но дитя в колыбели!.. Какое дитя! Скоро жизнь начинается сызнова.
Бок о бок они сходили по ступеням низкого крыльца. Звуки упруго неслись к самому небу. В колеях хрустел ледок.
- Все возобновляется снова и снова, и так будет вечно, до скончания веков! - произнес вдруг Мену-Сегре с невыразимой тоской в голосе.
От резких порывов холодного ветра щеки его покраснели, синеватые тени легли у глаз, и тут Деманж заметил, что старый товарищ его весь дрожит от озноба.
- Что я вижу! - вскричал он. - В такую ночь вы вышли из дому без пальто и не покрыв головы!
В самом деле, рассеянность кампаньского священника более красноречиво, нежели речи, свидетельствовала об ужасном смятении, владевшем душою его. Но еще более поразился Деманж, вернее, пришел в совершенное изумление, в первый, и последний, раз увидев слезу, катившуюся по тонкому лицу друга.
- Прощайте, Жак, - молвил настоятель, силясь улыбнуться. - Ежели существуют предвестники скорой кончины, то столь необычное отступление от моих домашних привычек, столь поразительное забвение простейшей осторожности есть, в сущности, роковое предзнаменование...
Им уже не суждено было свидеться вновь.
II
Аббат Дониссан вернулся домой лишь глубокой ночью. Лежавший с книгой в руке, но не читавший Мену-Сегре долго слышал мерные шаги викария, расхаживавшего по комнате. "Скоро настанет час решительного объяснения", думал старый священник. Он не сомневался в том, что объяснение совершенно необходимо, однако до сей поры избегал его, ибо в мудрости своей предоставлял викарию возможность первому начать решительное объяснение со всеми преимуществами его и неудобствами... Последние звуки стихли окрест, лишь слышались за стеной те же размеренные шаги. "Почему именно в эту ночь, а не завтра, не послезавтра? - думалось настоятелю. - Видно, я разволновался из-за разговора с Деманжем". Но, вопреки самым разумным и очевидным доводам, он с растущим тревожным волнением ждал чего-то необычного, что непременно должно было случиться. Вдруг в коридоре скрипнули петли, в дверь дважды постучали, и в комнату вошел Дониссан.
- Я ждал вас, друг мой, - сказал только Мену-Сегре.
- Знаю, - смиренно ответствовал гость.
Но он тотчас поднял голову, выдержал взгляд настоятеля и твердо проговорил без единой заминки:
- Мне должно ходатайствовать перед его преосвященством об отозвании моем в Туркуэн. Я надеюсь умолить вас поддержать мое прошение, не утаивая ничего из того, что вам известно обо мне, и не щадя меня даже в малости.
- ...Постойте... погодите... - перебил Мену-Сегре. - Вы сказали "мне должно ходатайствовать"? Должно... Почему должно?
- Мне не под силу исполнять обязанности приходского священника. отвечал аббат тем же голосом. - Так думал мой наставник, и, судя по всему, вы того же мнения. Даже здесь я мешаю творить добро. Последний селянин прихода устыдился бы столь неопытного, несведущего и не умеющего держать себя с истинным достоинством священника, как я. Возможно ль мне надеяться восполнить когда-либо недостающее, сколь бы усилий я ни прилагал к тому?
- Оставим это, - прервал его речь настоятель, - оставим это. Я понял вас. Бесспорно, ваши угрызения небезосновательны. Я готов просить его преосвященство о вашем отзыве, но дело ваше щекотливого свойства. Лежащие на вас обязанности не доставляли вам, в сущности, много хлопот. Но, судя по всему, вам и это показалось многовато?
Аббат Дониссан потупился.
- Довольно ребячиться! - вскричал настоятель. - Возможно, вы сочтете меня бессердечным, но я и должен быть таким с вами. Приход слишком беден, друг мой, чтобы кормить бесполезного работника.
- Признаюсь,- едва пролепетал бедняга, - ...правда, я еще не решил... в общем, я собирался... искать... искать где-нибудь в монастыре хотя бы временного пристанища...
- В монастыре!.. У таких, как вы, сударь мой, это слово с языка не сходит. Белое духовенство составляет гордость церкви, крепость ее. В монастыре! Монастырь не место отдыха, не приют, не дом призрения!
- Все это так, - хотел вымолвить Дониссан, но с уст его слетело лишь невнятное бормотание. Багровые, несмотря на необычайное волнение, щеки викария дрожали, и лишь дрожь эта выказывала ужасное смятение души его. Но когда наконец он обрел способность говорить, в голосе его слышалась даже некоторая твердость: - Так что же мне делать?
- Что делать? - повторил настоятель. - Вот первое разумное слово, какое слышу от вас. Поелику вы признались в своей неспособности наставлять и вразумлять ближнего, возможно ли вам мудро распоряжаться самим собою? Сын мой, меня дали вам в наставники Господь и епископ.
- Это так, - согласился аббат, помедлив, - ...и все же я умоляю вас...
Он не договорил. Властным манием руки настоятель принудил его к молчанию. С любопытством и страхом глядел Дониссан на престарелого, обыкновенно столь учтивого священника, ставшего вдруг надменно-невозмутимым, чей взор исполнен был теперь такой твердости.
- Дело трудное, - начал старец. - Ваше начальство допустило вас к рукоположению и, надо полагать, решило так по здравом размышлении. В то же время неспособность исправлять свои обязанности, в которой вы давеча признались...
- Позвольте, - заговорил снова несчастный викарий тем же неживым голосом, - но ведь гожусь же я хоть к какой-нибудь апостолической службе, соразмерной уму моему и способностям. К счастию, телесное здоровье...
Он умолк, пристыженный тем, что в своей безграничной простоте противопоставил множеству красноречивых доводов столь жалкое возражение.
- Здоровье есть дар божий, - строго отповедал Мену-Сегре. - Увы! Мне более, чем вам, известна цена ему. Несомненно, дарованная вам крепость, самая ловкость ваша в некоторых ручных работах есть знамение призвания не столь высокого, как то, коему предназначало вас Провидение... Однако никогда не поздно, внявши совету достойных доверия людей, признать невольное заблуждение. Должно ль вам испытать себя еще раз либо, либо...
- Либо? - отважился переспросить Дониссан.
- Либо вернуться к сохе, - сухо заключил настоятель. - Обращаю ваше внимание на то, что пока оставляю вопрос без ответа. Слава богу, вы не принадлежите к числу тех впечатлительных юношей, на которых сказанное напрямик слово только нагоняет страху, не вразумляя. Вы-то головы не потеряете. Что же до меня, я лишь исполнил свой долг, хотя и несколько жестоко, как может показаться.
- Благодарю вас, - тихо молвил аббат странно отвердевшим голосом. - С самого начала нашего разговора Господь дал мне силу услышать от вас жестокие истины. Ужель теперь он оставит меня своей помощью? Я умоляю вас ответить на предложенный вами же вопрос. Что толку откладывать?
- Боже мой, - тихо проговорил застигнутый врасплох настоятель. Признаюсь, несколько недель размышления... Мне хотелось бы дать вам время.
- Какой смысл, если мне не должно, да, признаться, я и сам не хочу быть себе судьею? Я хочу слышать ваше мнение, и чем скорее, тем лучше.
- Весьма возможно, что вы готовы выслушать его, друг мой, но, очевидно, не готовы принять его безоговорочно, - возразил настоятель с притворной резкостью. - В таких случаях желание ускорить наступление того, что внушает страх, есть не столько признак мужества, сколько выражение малодушия.
- Да, признаю! - воскликнул Дониссан. - Вы не ошиблись. Ничто во мне не сокрыто от вас. Взывая к вашему милосердию... нет, не к милосердию даже, а к чувству сострадания, молю нанести мне последний удар. Убежден, что, когда он обрушится на меня, я найду в себе силы... Не случалось доднесь, чтобы господь не поднял поверженного несчастного...
Мену-Сегре окинул викария пронзительным взглядом и спросил:
- Вы настолько уверены, что мнение мое вполне определилось, что в душе моей нет более сомнения?
Аббат Дониссан потряс головой:
- Много ли времени надобно, чтобы составить суждение о таком человеке, как я? Вы просто щадите меня. Но отдайте же мне по крайней мере должное и признайте перед Богом, что я повинуюсь вам безусловно, безоговорочно. Приказывайте! Велите! Не оставляйте меня в неведении.
- Похвальное поведение, - проговорил настоятель по некотором раздумий, - такая решимость заслуживает лестных слов. Намерения ваши благи, более того - мудры. Мне понятно нетерпение, с которым вы стремитесь решительным натиском побороть свою природу. Однако слова, которые вы жаждете услышать от меня, могут оказаться для вас непосильным искусом. Но вам угодно знать мой приговор - пусть будет так. Готовы ли исполнить мою волю?
- Мне кажется, да, - отвечал аббат глухим голосом. - Да и буду ли я когда-нибудь более, чем в ночь сию, готов возложить крест на плеча мои и нести его? Час пробил. Да, отче, час пробил. Перед вами не просто невежественный, неотесанный, неспособный внушить любовь к себе священник. В низшей семинарии я был обыкновенным посредственным учеником, а в высшей совершенно измучил всех. Понадобилось непостижимое милосердие отца Деманжа, чтобы убедить директорат допустить меня к рукоположению в диаконство... Во мне нет никаких решительно достоинств, ни ума, ни памяти, ни даже прилежания... И все же...
Он запнулся, но, безмолвно поощряемый Мену-Сегре, с усилием продолжал:
- И все же мне не удалось совершенно побороть в себе некое упорство... упрямство... Справедливое презрение окружающих возбуждает во мне... такое недоброе... такое жгучее чувство... Говоря откровенно, я не могу справиться с ним обычными средствами!..
Он умолк, словно испугавшись собственной откровенности. Маленькие глаза настоятеля, выражавшие напряженное внимание, впивались в глаза Дониссана. Аббат заговорил вновь, и в голосе его слышалась мольба, почти отчаяние:
- Не станем же откладывать... Час настал... Поверьте мне, все решится сей ночью... Вы не можете знать...
Мену-Сегре с такой живостью встал из кресел, что бедняга побледнел. Но старец в задумчивости сделал несколько шагов к окну, опираясь на посох, потом вдруг распрямил стан и молвил:
- Чадо мое, ваша покорность тронула меня. Я показался вам, вероятно, безжалостным - я вновь буду беспощаден. Мне не составило бы особого труда повернуть беседу в любое другое русло, но я предпочитаю говорить без обиняков. Вы отдали свою судьбу в мои руки... А знаете ли вы, в чьи руки?
- Прошу вас... - дрожащим голосом пролепетал аббат.
- Так я скажу вам: вы отдали свою судьбу в руки человека, которого не уважаете.
Лицо Дониссана побледнело до синевы.
- Которого не уважаете, - повторил Мену-Сегре. - Вы считаете, что я живу здесь, как богатый мирянин-рантье. Признайтесь, считаете? Вы стыдитесь моей полупраздности. В ваших глазах опыт, за который множество глупцов расхваливает меня, бесполезен душам верующих, бесплоден. Я мог бы выразиться еще яснее, но и этого довольно. Дитя мое, в столь сложном деле надобно пренебречь мелочной щепетильностью благовоспитанных господ. Верно ли я выразил ваше мнение обо мне?
При первых же словах сей необычной исповеди Дониссан возвел на грозного старца полный страха и замешательства взор и уже более не отводил его.
- Я требую ответа,- продолжал Мену-Сегре,- прежде чем выразить мнение о чем бы то ни было... Я жду от вас послушания и ответа. Вы имеете право отказаться от моей помощи. В нашем деле я могу быть вам судьей, но искушать вас отнюдь не стану. В ответ на предложенный мною вопрос скажите просто "да" или "нет".
- Мне должно ответить вам утвердительно, - сказал вдруг Дониссан спокойным голосом. - Вы подвергаете меня тяжкому испытанию - не надо продолжать.
Но тут слезы брызнули из его глаз, и последние слова Мену-Сегре едва расслышал. Несчастный священник жестоко пенял себе за робкую мольбу о снисхождении, почитая ее за слабость. Однако по недолгой внутренней борьбе он заговорил вновь:
- Я отвечал вам по долгу послушания, и, очевидно, теперь мне должно было бы ждать и молчать... Но... но я не могу... Господу не угодно, чтобы я оставил вас в убеждении... По совести говоря, то была мысль... чувство, в котором я был не волен...
Видимо, Дониссан оправился от волнения и продолжал уже более твердым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40