Надумали же куда сунуть! Чего проще было бы в общий. Зашел, взял, никто не обратит внимания. А в господском вагоне в коридоре вечно торчит проводник. Попробуй улучи момент!
Билет я попросил в пятый вагон, смежный с господским. Когда подали состав, походил вдоль него по перрону. Вагоны были старые, скрипучие, с узкими окнами. Один лишь господский поновее других. Сели в него всего двое — щеголеватый капитан латвийской армии и пожилая дама в траурной вуали.
Было раннее утро, народ шел хмурый, невыспавшийся. В основном рабочие. Они возвращались после воскресного дня в Кегумс, где на Даугаве строилась новая электростанция.
Вошел я в свой вагон за две минуты до отхода поезда. Дежурный по станции вторично ударил в гонг, предупреждая о скором отправлении. Проверять, на месте ли чемодан, я не стал. Уж очень не понравился мне проводник. Коренастый, одутловатый, с тяжелым немигающим взглядом и седым ежиком жестких волос. Типичный службист! Такому лучше не попадаться лишний раз на глаза.
Под мерный стук колес я задремал снова, а когда проснулся, поезд уже стоял в Ливанах. Отсюда до нашего хутора «Ванаги» было всего верст двадцать. Дал бы заранее знать отцу, он обязательно явился бы к поезду с домашними гостинцами.
При мысли о еде сразу засосало под ложечкой, и я выскочил на перрон посмотреть что-нибудь в станционном буфете.
У господского вагона трое мужчин, в том числе и один полицейский в чинах, провожали четвертого — в сапогах, галифе, охотничьей шляпе с кисточкой. Я узнал его сразу. Гуго Штейнерт, один из руководителей отдела политической полиции нашего города. Очевидно, он приезжал сюда, в Ливаны, на воскресную охоту. Про него говорили, что он мозг охранки, в то время как Петерис Дузе, восседавший в кресле начальника, только ее зад.
Вся группа веселилась, хохотала — до тех пор, пока порывом ветра со Штейнерта вдруг не снесло шляпу с кисточкой. Она покатилась по мокрому асфальту, а полицейский чин все бежал за ней, бежал и никак не мог догнать.
В конце концов победил в этом поединке все-таки полицейский. Почтительно улыбаясь, он вернул шляпу владельцу. Но у Штейнерта настроение уже испортилось. Мясистые губы на его исчерченном шрамами лице плотно сомкнулись, он торопливо пожал руки провожающим, коротко махнул им из тамбура и скрылся в вагоне.
В самый последний момент перед отходом мне удалось раздобыть два бутерброда с ветчиной. Поезд тронулся, и я, утолив голод, стал размышлять над новой ситуацией. Чемодан всего в нескольких шагах от меня. Но мне не взять его оттуда, пока там Штейнерт. Вполне возможно, что он устроился именно в первом купе, откуда мне знать?
А впрочем, почему бы и нет? Я зайду, извинюсь, сниму чемодан с полки. Ничего он не заподозрит. Может быть, даже еще и сам поможет мне. Вот будет умора!
А проводник? Если он увидит? Он же знает, что я не ехал в его вагоне.
Нет, придется ждать до города. Там конечный пункт следования поезда. Выйдет Штейнерт, вагон опустеет, тогда и с проводником легче будет сладить. В крайнем случае, на вокзале работает один знакомый парень…
Замелькали пестрые лоскутки пригородных деревень. Вот уже армейские склады… Старая лютеранская кирха, водокачка… Поезд начинает тормозить. Лязгают буфера.
Мы подъезжаем к длинному серому зданию вокзала.
Народ, заполнивший по пути вагон, устремляется к выходу. Пожилые крестьяне-латгальцы, усатые, худые, молчаливые — все как на подбор. Тетки с бидонами и корзинками — эти, наверное, на рынок.
Мне торопиться некуда. Пусть схлынет волна пассажиров.
Выглянул в приспущенное окно. Штейнерта встречали двое. Вон уже идут, неся его ружье и охотничьи трофеи — пару худых линялых весенних зайцев. Что-то рассказывают ему на ходу, размахивая руками.
Вышел офицер, дама в трауре. Проводник выносит ее вещи, окликает носильщика:
— Эй, кто там!
Все! Время!
Я быстро прошел через тормозную площадку в соседний вагон. Никого! Торопливо рванул дверь в первое купе.
Вот он, мой чемодан. В самом углу. Кожаный, с медными замками. Но старенький, видавший уже виды, даже перевязан толстенной веревкой для верности. Не раз, видно, путешествовал туда и обратно.
— Положь!
В проеме двери вырос проводник. Как он успел?!
— Видите ли… — Я полез в карман за деньгами: теперь только в них мое спасение! — Мой рижский приятель…
— Положь, говорю! Не видишь, что деется!
Он указывал пальцем в окно.
У выхода в город столпотворение. Полицейские, шпики. Дядьки-латгальцы стоят, сбившись в кучу. Бабы мечутся растерянно со своими корзинками. Кто-то ругается, кто-то плачет. У кого-то просматривают документы, кого-то обыскивают, заставляя выворачивать карманы.
Облава!
И командует всем Штейнерт. Только приехал с воскресной охоты и сразу включился в дело! С охоты на охоту.
— Что делать будем, а, парень? И ждать-то никак нельзя: сейчас состав отведут в тупик. Как потом потащишь в открытую, через все пути?
А на вокзале по-прежнему шум, гам. Но, замечаю я, только на одном конце перрона. На другом — никого. Там находится второй выход в город. Для господ. Для тех, кто следует в вагонах второго и первого класса. Офицер и дама уже прошли, предъявив свои билеты кондуктору для контроля, и он стоит теперь без дела, сложив за спиной руки и поглядывая в сторону бурлящей толпы.
— Билет лишний у вас найдется? — спрашиваю про водника.
Надо ведь так ошибиться! Я его боялся, даже психологический портрет соответствующий нарисовал, а он оказался своим.
— Билет? — Он смотрит то на меня, то сквозь окно на кондуктора, дежурящего у выхода. — А что? Здорово! Молодец — придумал!.. Скорей, скорей!
Открыв другую дверь вагона, ту, которая была поближе к кондуктору, он выпустил меня, сошел сам. Не дал притронуться к чемодану:
— Что вы, господин, что вы!
И потащил его вслед за мной, как за важной персоной.
На кондуктора у выхода это произвело впечатление. Даже не спросив билета, он распахнул передо мной дверь.
— Извозчика изволите нанять?
Проводник не спрашивал, он подсказывал мне, что делать. На привокзальной площади шла та же кутерьма. Облава на сей раз производилась с невиданным размахом.
Почему вдруг?
Ответ на этот вопрос я получил, когда пролетка с поднятым верхом — здесь тоже шел дождь, как и в Риге, — проехала по главной улице города. Дворники под надзором полицейских остервенело соскребали со стен лозунги, нанесенные красной краской с помощью самодельных трафаретов. Дело, видно, подавалось туго. Можно было легко прочитать лозунги:
«Да здравствует Первое мая!»
«Долой фашистскую диктатуру Ульманиса!»
Превосходно!.. Я ликовал. Подпольщики провели первомайскую акцию раньше обычного и оставили охранку с носом. Вот она и бушует, нанося удары вслепую.
Везти чемодан прямо к месту назначения в такой ситуации рискованно. Я придумал другое. Остановил извозчика возле дома, на одном из окон которого увидел прямоугольный белый листок. Он означал, что здесь сдается комната.
Встретила меня совершенно высохшая древняя старуха, похожая на ожившую мумию. Голова у нее тряслась, руки дрожали, и вообще было непонятно, каким образом она еще держится на земле. Тем не менее мумия проявила вполне деловую хватку, содрав с меня пять латов в качестве задатка за клетушку, которую я вовсе не собирался снимать. Она словно почуяла, что мне нужно лишь на несколько часов оставить здесь свой чемодан, и извлекала из этого свою выгоду.
Теперь, освободившись от опасной ноши, я обрел на время свободу действий.
Прежде всего нужно было понюхать воздух возле домика сапожника Казимира Ковальского. Именно здесь помещалась явочная квартира, куда поступала нелегальная литература, прежде чем начать свой сложный извилистый путь в подпольные ячейки города.
Пехотная улица, больше похожая на деревенскую, как обычно, пустовала. Здесь жила городская беднота, главным образом — сапожники, работавшие на дому для больших фирм, некоторые, в том числе Ковальский, подрабатывали еще и на починке обуви. Только клиентов у них было немного. Обитатели соседних улиц, экономя сантимы, чинили свои башмаки сами, а более состоятельным горожанам сюда было слишком далеко.
Казимир Ковальский еще зимой отправил свое многочисленное семейство подкормиться на хутор к родственникам, а сам занялся домиком, отделав его как картинку. Мастером он был великим, работал с любовью, и неказистое, сколоченное из чего попало жилище преображалось с каждым днем. Резные ставенки, наличники, даже петушок на крыше… А когда он взялся за забор, старательно отделывая каждый колышек, и к его домику стала сбегаться падкая на зрелища ребятня со всей округи, неожиданно забеспокоился Пеликан.
— Так не годится! У тебя явочная квартира, а не выставка.
— Так что, по-твоему, я должен теперь жить как в конюшне?
— Во всяком случае ты не должен привлекать к своему дому внимания.
Разговор происходил при мне, на той неделе, когда мы договаривались о предстоящей поездке в Ригу. Но, видно, трудовой пыл Ковальского не охладился. За эти дни он приладил к своему новенькому ярко-зеленому, с гранеными пиками верхушек частоколу такую же ярко-зеленую калитку с замысловатой щеколдой.
Калитка эта и успокоила меня окончательно. Я смело вошел в дом.
И сразу, еще в сенях, понял, что попался.
— Проходите, проходите, — ухмыльнулся носатый, с усиками под Гитлера, полицейский, появляясь из своего убежища за дверью. — Вас уже ждут — заждались!
Мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.
В просторной комнате, которая служила Ковальским и мастерской, и кухней, и столовой, а по ночам еще и спальней для младшего поколения, на низких сапожных стульчиках с кожаными ремнями, приколоченными к раме крест-накрест, сидели двое в штатском. Густым облаком висел табачный дым, из чего я сделал заключение, что они здесь давно — сам Ковальский не курил.
— Вот! — радостно доложил полицейский. Явился!
И сразу вышел. Караулить следующего.
— Ага! — Один из двоих, коренастый, с приплюснутым, как у боксера, носом, резво вскочил на ноги. — Кто такой? К кому? — Его маленькие невыразительные свиные глазки впились в меня злыми буравчиками. — Ну!
— Человек. Гражданин Латвийской республики. Звать Арвид Ванаг. Пришел к сапожнику. А вы кто такие?
Он пропустил мои колкости, а заодно и вопрос, мимо ушей.
— Зачем?.. Зачем пришел?
Я пожал плечами:
— Зачем ходят к сапожнику?
Мне впервые приходилось сталкиваться с охранниками вот так, лицом к лицу. Но я давно готовил себя к такой встрече. В конце концов, почти каждому подпольщику, как бы он ни берегся, предстоит эта неприятность. Теперь все зависело от того, как я смогу выкрутиться. Ковальский, конечно, арестован, но он не проговорится, тут уж можно биться об заклад.
— Да, зачем? — Охранник подступил ко мне вплотную, задирая вверх свой расплюснутый боксерский нос; он был много ниже меня. — Зачем ходят к сапожнику?
— Не костюм же шить, ясное дело! Чинить обувь, наверное.
— Ах, чинить обувь! Садись!
— Спасибо, я лучше постою, если недолго.
— Недолго?
Он переглянулся со вторым, и оба, как по команде, оглушительно захохотали.
— Ну, это еще как знать — долго-недолго! — Охранник толкнул меня в плечо: — Садись — кому сказано!
Пришлось опуститься на низкий стул.
— Я лично думаю, что меньше, чем пятью годами, ему никак не отделаться. Как считаешь, Таврис?
— В лучшем случае! — пробасил второй охранник. — А то и все семь. Смотря какой судья попадется.
— Скинь свои лапти! Раз, два! — скомандовал охранник с битым носом; он явно был здесь за старшего.
— С какой стати?
Раз уж начал, придется до конца играть роль серьезного, с чувством собственного достоинства парня.
— Ты же сам говоришь: к сапожнику пришел. Вот мы и починим… А ну, без разговоров!
Больше тянуть нельзя было. Я молча расшнуровал свои парадные черные туфли.
— Проверь, Таврис!
Второй охранник, длиннорукий и длинноногий, какой-то весь словно развинченный в суставах, брезгливо морщась, поднял туфли за задники и беглым взглядом окинул подошвы.
— Целехоньки! Месяц как куплены, не больше.
— Ну, что ты теперь скажешь? Зачем тебе вдруг понадобился Ковальский?
Он резко замахнулся, но не ударил. Ему определенно не терпелось перейти от слов к делу. Однако пока я не подследственный, даже не арестован, нас еще разделяет невидимая грань, которую он не решается переступить. Вот позднее, в охранке, можно будет дать волю рукам.
— Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь?
— Правды!
— Я и говорю правду. На прошлой неделе я занес Ковальскому ботинки в починку: каблуки совсем стоптались. Он сказал: «Зайдешь после воскресенья». Сегодня понедельник, вот я и зашел. Не в туфлях же ходить по такой погоде? А тут… придрались ни с того ни с сего!
Они, разумеется, не поверили — я на это, вот так сразу, и не рассчитывал. Старший из охранников отдернул занавеску на шкафчике с полками, куда Ковальский ставил принесенную клиентами обувь.
— Которые твои?
Я уверенно снял с полки пару коричневых ботинок:
— Смотри-ка! И верно починил!
— Надень!
Ботинки пришлись мне впору. Иначе и не могло быть. Они на самом деле были моими и стояли здесь, на полке, уже чуть ли не полгода — как раз для такого случая.
Однако охранников и это не убедило. Они были лишь слегка сбиты с толку. Факты говорили одно, а гончий нюх безошибочно подсказывал им, что со мной не все ладно.
— Какой размер?.. Сорок первый?.. Самый распространенный номер! Они и мне впору, и ему. Верно, Таврис?
Тот поспешно закивал, хотя сапожищи на его ходулях были по крайней мере сорок четвертого размера.
— Где живешь?
Я сказал.
— Так то ж в самом центре! — снова придрался охранник. — Снес бы их Иосельсону! Или Римше! Нет взял да поперся в такую даль.
И к этому я был готов:
— Да дерут они там безбожно! Римша заломил целых два лата, А Ковальский взялся за пятьдесят сантимов — разница! Спросите у него самого, если не верите. Я и уплатил вперед.
Но он не верил. Не хотел верить, не мог.
— Кто может подтвердить, что ботинки твои?
Пока все шло как по рельсам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39