— На моем месте нельзя иначе. Слабая женщина уже давно подвела бы тебя под монастырь.— Но ты хоть думай обо мне и жди.— Всю мою жизнь. При дворе нет другого Ралея, а на меньшее я не согласна.— Последний раз прошу — поедем со мной, любимая.— Последний раз отвечаю — нет. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯИРЛАНДИЯ, ЛОНДОН. 1590-1592 ГОДЫ — Она прекрасна и горда. Холодная как лед со всеми, со мной она пылкая как пламя, Спенсер. Я никогда не слышал, чтобы она солгала или схитрила. Вряд ли найдется много женщин, о которых мужчина мог бы сказать такое.— Только одна, я полагаю. Вас тошнило от вашей первой трубки?— Еще как! И Сидней, и Марло, и Шекспир, и Дрейк, и я были словно пьяные, еле доплелись до дома.— В такой компании и я опьянел бы.— Возвращайтесь-ка лучше со мной в Англию, если я когда-нибудь поеду туда. Мы примем вас в члены клуба «Русалка». Вы там будете чувствовать себя как дома.— Если бы я мог! Но вы читали про ворону, которая спозналась с петухами, правда ведь?— Мой дорогой, вы просто слишком скромны. Я нахожу вас гением. А я не бросаю слов на ветер.Эдмунд Спенсер густо покраснел. Была ли похвала Ралея искренней, или он просто льстил ему? Может, ему приятно было найти родную душу в этом ирландском захолустье и на этой его радости зиждется суждение о нем? Спенсер отложил в сторону недокуренную трубку и развернул сверток с бумагами, которые до сих пор страшился показать Ралею.— Это начало моей новой поэмы, — застенчиво признался он. — Я сомневался, захотите ли вы прочитать ее и сказать мне ваше мнение о ней.— Это доставит мне величайшее удовольствие. А вы зато прочитаете вот это — я написал это для Mapло. Вы, конечно, читали его «Приди ко мне и стань моей любовью», верно? Ну а это мой ответ ему.Он протянул листок бумаги Спенсеру, тот принял его с благоговением. За все время общения с Ралеем он действительно боготворил его. Этот человек обращался к Шекспиру «Уилл» — вместо Уильям, называл Марло «Кит» — вместо Кристофер, когда-то давно жил в одной палатке с Филиппом Сиднеем. Он и сам был не последним поэтом. И сама судьба привела его в Йол, соседствующий с Килколманом, где Спенсер отдавал себя служению только музе поэзии. От этой мысли его смиренное сердце трепетно забилось у него в груди.Ралей склонился над текстом. Ошибки быть не могло: Спенсер был поэтом «от Бога». Настоящая находка. Это открытие взволновало тонкую натуру Ралея так же глубоко, как зрелище корабля, выходящего из порта Плимут взволновало бы Дрейка. Какое-то время он просто, как художник, наслаждался превосходным произведением поэта. А потом вдруг, все еще продолжая читать, понял, что мысль о выгоде закралась ему в душу — это была вечная его беда: все, к чему он прикасался, должно было иметь свою цель. Уолтер бросил взгляд на собственные стихи, которые Спенсер положил на стол. В последнем четверостишии там говорилось:Могла бы юность длиться, любовь — еще желать,Чтоб радость — без предела и не стареть — пылать;Тогда восторги эти осилил бы мой ум,Чтоб жить с тобой и вечно любить тебя одну…Мысль о единстве радости и молодости заставила его задуматься сразу о двух проблемах. Его собственная юность кончалась, а похвастать ему особенно было нечем. Он подвизался в поэзии, но не числился среди поэтов. Будучи политиком, он не состоял в Тайном совете королевы. Будучи колонизатором, он истратил уйму денег на создание колонии, но она погибла от недостатка внимания к ней, и ему даже не было позволено присутствовать при ее умирании. Юность уходила. Елизавета осталась в прошлом. «И не стареть — пылать…» Что нужно этой стареющей женщине? Уверенность, и еще раз уверенность в себе, в том, что она — все та же Глориана своего воображения. Как просто! И каким дураком он был, вступая с ней в пререкания, пытаясь внушить ей свои понятия. Как глупо было с его стороны отвечать философическими, здравыми рассуждениями на ее жалобы на свой возраст. А она-то хотела — и хотела все время — всего ничего, она хотела лести, изысканной лести, которую и получала от других. Бог мой, да пусть она получит ее! Из своей ссылки он доставит ей такое жертвоприношение, какое прежде не доставалось ни одной королеве. Придя к мысли о необходимости льстить, сколько экстравагантности, сколько искусства, сколько необычайной тонкости должен был проявить он, приступая к этому!Ралей склонился и похлопал ничего не подозревающего Спенсера по колену. Спенсер, смаковавший про себя картину, на которой Ралей, Шекспир и все остальные беседовали в клубах табачного дыма в таверне «Русалка», сделал еще одну попытку выкурить трубку и дошел уже до состояния, когда ему море стало по колено.— Что вы собираетесь делать с этими стихами?— Я еще ничего не собирался. Я подумывал, не возьмете ли вы на себя труд, когда снова станете фаворитом королевы, попросить ее разрешения посвятить поэму ей.Ралей улыбнулся.— Я уже говорил вам, Эдмунд, вы слишком скромны. Вы не только должны посвятить ее королеве, вы своей поэмой должны сделать имя ее бессмертным. Вам остается только…Ночь потеплела, и звезды взошли над миртами, вишнями и кедрами в саду ирландского поместья Ралея, сначала яркие, потом они побледнели, а он все объяснял Спенсеру, что тот должен сделать. Чуть-чуть перестроить здесь, немного добавить в этом месте — и Елизавета уже — Королева фей, живая, несокрушимая, бессмертная.Эдмунд прислушивался к каждому слову Ралея, благодарил за проявленный интерес к его творчеству, с радостью принимал все предложения и так никогда и не узнал, что на крыльях «Королевы фей» Ралей замыслил вернуться ко двору и заодно в объятия своей Лиз.Рассвет разгорался над заливом, когда Ралей провожал поэта до калитки и смотрел потом, как в каком-то нереальном свете нарождающегося утра удалялся он с рукописью под мышкой, с растрепанными волосами и сползшим набок воротником.Уолтер повернул назад и шел, проклиная себя, среди рядов цветущего картофеля. Сегодня он исхитрился заполучить прекрасный манускрипт себе в руки, теперь поэма, может быть, и прекрасна, но уже лишена своей свежести. А Спенсер ни о чем не догадывается. Поэты принимают его, Ралея, за своего; и с моряками он на короткой ноге; только политики подозревают в нем второе дно и с осторожностью вступают с ним в контакт. Леденящая душу мысль.После той ночи он начал подыскивать подходящее время для возвращения ко двору. Он будет держать рукопись Спенсера под рукой, а другие, еще более утонченные комплименты — на кончике своего языка. Но, размышляя под своими молодыми тутовыми деревьями, даже он никак не мог предположить, что Леттис Ноллис, лишившаяся Сиднея, отвергнутая Уолтером, вскружит голову и поработит юного Эссекса. Об этом он узнал, получив записочку в одну строчку, без подписи, только своей краткостью выдававшую авторство Лиз. «Эссекс женился. Возвращайся».Это было единственное послание от Лиз за все время его ссылки, но с его появлением кончалось его изгнание.И вот он снова лежит рядом с Лиз на узкой, короткой кровати, и ее светлые волосы покрывают ему грудь. Только теперь, когда прокукарекали первые петухи, напомнив ему, что пора уходить, у них нашлось что сказать друг другу. Если не считать нескольких бессвязных слов нежности при встрече, их воссоединение было таким же безмолвным и простым, как весеннее соитие птиц после зимней разлуки.— Она была рада видеть тебя, да? — вяло спросила Лиз.— Поразительно, если вспомнить, как мы расстались, посылая друг друга к черту. Знаешь, Эссекс и его жена не в Тауэре. Возможно, со временем она становится терпимее.— С Эссексом она не смеет поступить слишком сурово. В нем течет королевская кровь, и он безумно популярен. Елизавета Тюдор никогда не бывает терпимой без причины.— Твое недоверие пустило глубокие корни.— Я видела ее лицо, когда ты вошел. Не хотела бы я выглядеть так, как она в тот момент. С исчезновением Эссекса жизнь ее превратилась в сплошную скуку. Сесил слишком осторожен, Беркли стар и благоразумен. Она столкнулась с таким же одиночеством, какое переживала все эти месяцы я. И вдруг появляешься ты. Когда она протянула к тебе руки и выкрикнула твое имя, я готова была убить ее.— Ты позавидовала ей? Зачем? Любимая, я отдаю тебе все, все, что имеет цену, что никогда не достанется ей. Бедная королева так одинока.— Полагаю, что это действительно так. Но что ты за странный человек, Уолтер. Я смотрю на нее и вижу тирана, ненасытную властительницу рабов. Ты же видишь в ней одинокую женщину, которую следует жалеть, а не бояться и ненавидеть. Для тебя нет ничего простого.— Есть одна простая вещь — мне уже пора бежать.Он снова заключил ее в свои объятия и покрывал поцелуями со всей своей страстью, которую должен будет тщательно скрывать, как только покинет эту комнату: завтра, когда они встретятся в присутствии королевы, никто ничего не должен заметить.Проходили месяц за месяцем. Ночные часы приносили тайные наслаждения; дни — новые свидетельства благорасположения королевы. Спенсер получил пособие — пятьдесят фунтов в год.Но надо всем этим повисла легкая пелена, похожая на ту, которая возникает в природе в золотые дни осени, когда лето встречается с зимой и отступает, уходит постепенно, пытаясь обмануть себя, одевая в яркие одежды папоротники, буки и рябины, но, однажды пробудившись, обнаруживает, что первый мороз превратил эти яркие одеяния в погребальный саван.Как-то вечером он поздно покинул королеву. На нее напало воинственное настроение. В десятый раз она, сама себя взвинчивая до полного неистовства, рассказывала ему о смерти Гренвилля. С горящими глазами, глядевшими на Ралея из-под рыжего парика, она пересказывала ему историю, которую он уже знал наизусть. Как Гренвилль доложил о том, что тысяча испанцев сдалась его флагманскому кораблю, хотя у него были начисто срублены все мачты, пушки и даже палубы искрошены. Как он три дня лежал смертельно раненный и, кончаясь, потребовал вина, выпил и, раздавив зубами стакан, проглотил и его, тем самым продемонстрировав, из какого материала сделаны англичане.— …и теперь, когда я направлю туда экспедицию, ты возглавишь ее, — закончив повествование; добавила она. — В моем окружении нет другого человека, способного последовать подобному примеру.— Умереть на борту моего флагмана с животом, полным стеклянных осколков?Королева содрогнулась.— Я не это имела в виду. Гренвилль был отрезан от всех, но в таком безвыходном положении сделал все, что было в его силах, — то же сделаешь и ты, Уолтер, несмотря на все твои ухмылки. Но ты должен взять с собой крупные силы и не подвергать себя риску.Было уже поздно, и сонные фрейлины в ожидании часа, когда можно будет приступить к раздеванию королевы, ерзали и зевали в приемной. Но когда Ралей поднялся и направился к дверям, королева позвала его обратно.— У меня есть кое-что для тебя, Уолтер.Он подавил зевок и вернулся к ней.Лукаво глядя на него, она спросила:— Что ты думаешь о Шерборне?— О Шерборне?— Меня давно и сильно занимало это поместье в Дорсете. Теперь наконец у меня в руках право на аренду его, на девяносто лет. Даю его тебе.— Вы слишком добры ко мне. Как мне благодарить вас?— Я, помнится, глумилась над твоим желанием долго жить. Вот теперь я обеспечила тебе жизнь до глубокой старости.С выражением искренней любви она улыбнулась ему. Ее упоминание о словах, брошенных ему в лицо в пылу гнева, звучало трогательно, как воспоминание о ничтожном событии, послужившем причиной ссоры двух любовников, когда они помирились и смеются над ним. Это был королевский жест, о котором бедный Беркли или Уолсингем могли только мечтать после своего пожизненного пребывания на службе королеве. Стоя перед ней на коленях, Ралей решил, что экспедиция, в которую она обещала послать его, завершится успехом. Он ее не подведет.Было уже поздно, Лиз наверняка уже не ждала его. Но Уолтер испытывал желание поделиться с ней доброй новостью. Он мечтал доказать ей, что характеру королевы присущи и доброта, и щедрость. Покинув дворец, он осторожно обогнул парк и присел, разглядывая окно Лиз. По тому, что в нем горел свет, он узнавал, вернулась ли она с процедуры раздевания королевы. И когда в нем и в других окнах гас свет, это означало, что можно забраться на балкон и войти к ней в комнату. Тихо сидя в полной темноте, он вдруг обнаружил, что клюет носом, засыпая, и, испугавшись, что промокнет, встряхнулся и увидел, что во всех окнах, кроме последнего из выходящих на балкон, свет погашен. Уолтер ждал еще довольно долго из боязни, что Лиз вернулась к себе первой, но свет в других окнах так и не появился, так что он в конце концов, подобно кошке, взобрался на балкон и на цыпочках подкрался к ее окну. И тут Ралей услышал скрип плохо отточенного гусиного пера, яростно водимого по бумаге. Это остановило его. Кому это Лиз пишет, Лиз, которая сподобилась послать ему всего каких-то три слова без подписи на клочке бумаги? Он отошел немного в сторону и заглянул в комнату через щель в занавесках. Она сидела за столом, и колеблющийся от сквознячка свет свечей падал на лист бумаги, роняя тень на ее щеки, казавшиеся от этого более впалыми. Ее тяжелая коса была переброшена через плечо. Левой рукой она подпирала голову, а правой царапала по листу своим скрипучим пером. Ралей стоял и смотрел на нее какое-то время, потом тихо позвал:— Лиз! — Это не должно было испугать ее, потому что так называл ее только он, а она должна была привыкнуть к его неожиданным ночным появлениям.Тем не менее девушка вскочила при звуке его голоса, и перо упало на пол, она схватилась руками за стол, как бы стараясь загородить собой лист бумаги от его глаз, и оставалась в этом положении, уставившись в окно.Ралей переступил через подоконник, привычно задернул за собой занавески и открыл ей свои объятия. Лиз нехотя отступила от стола и подошла к нему. Он заметил, что впалость ее щек объяснялась не падавшей на них тенью, а тем, что у нее действительно осунулось лицо, так изменилось, будто ей пришлось пережить какие-то серьезные потрясения.— Что с тобою, любимая? Кому ты пишешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36