— А стоит ли? — продолжал я. — Что это за жизнь, если вам приходится работать в поте лица? Что за радость так потеть? Вот посмотрите на меня. Я не сею, не жну…
— Кто вы такой? Что надо? — внезапно прорычал он грубо, огрызаясь, как пес, у которого хотят отнять кость.
— Весьма уместный вопрос, сэр, — признал я. — Прежде всего — я человек; затем — угнетенный американский гражданин. Меня бог не покарал ни специальностью, ни профессией, ни видами на будущее. Подобно Исаву, я лишен чечевичной похлебки. Мой дом — весь мир, а небо заменяет мне крышу над головой. Я не имею собственности, я санкюлот, пролетарий, или, выражаясь простыми словами, доступными вашему пониманию, — бродяга.
— Что за черт!..
— Да, дорогой сэр, бродяга — то есть человек, идущий путями непроторенными, отдыхающий в самых неожиданных и разнообразных местах…
— Довольно! — заорал он. — Что вам нужно?
— Мне нужны деньги.
Он вздрогнул и нагнулся к открытому ящику, где, должно быть, хранил револьвер. Но затем опомнился и зарычал:
— Здесь не банк.
— А у меня нет чека, чтобы предъявить к оплате. Но, сэр, зато у меня есть одна идея, которую, с вашего позволения и при вашей любезной помощи, я могу превратить в деньги. Короче говоря, как вам улыбается статья о бродягах, написанная живым, настоящим бродягой? Жаждут ли подобной статьи ваши читатели? Домогаются ли они ее? Могут ли они обойтись без нее?
На мгновенье мне показалось, что его хватит апоплексический удар, но он быстро взял себя в руки и заявил, что ему даже нравится мое нахальство. Я поблагодарил и поспешил заверить его, что мне самому оно тоже нравится. Тогда он предложил мне сигару и сказал, что, пожалуй, со мной стоит иметь дело.
— Но учтите, — сказал он, сунув мне в руки пачку бумаги и карандаш, который вытащил из жилетного кармана, — учтите, что я не потерплю в своей газете никакой возвышенной философии и разных там заумных рассуждений, к которым у вас, я вижу, есть склонность. Дайте местный колорит, прибавьте, пожалуй, сентиментальности, но без выкриков о политической экономии, социальных слоях и прочей чепухе. Статья должна быть деловой, острой, с перцем, с изюминкой, сжатой, интересной, — поняли?
Я понял и немедленно занял у него доллар.
— Не забудьте про местный колорит, — крикнул он мне вдогонку, когда я был уже за дверью.
И вот, Анак, именно местный колорит меня и погубил.
Анемичный цербер ухмыльнулся, когда я подошел к лифту.
— Что, выгнали в шею?
— Нет, бледнолицый юноша, нет! — сказал я, с триумфом помахивая пачкой бумаги. — Не выгнали, а дали заказ. Месяца через три я буду здесь заведовать отделом хроники и тогда тебя выгоню в три шеи.
Лифт остановился этажом ниже, чтобы захватить двух девиц, и тогда этот парень подошел к перилам и попросту, без лишних слов, послал меня к чертовой матери. Впрочем, мне понравился этот юноша. Он обладал мужеством и бесстрашием и знал не хуже, чем я, что смерть скоро схватит его костлявыми руками.
— Но как вы могли, Лейт, — воскликнул я, представляя себе этого чахоточного мальчика, — как вы могли так варварски обойтись с ним?
Лейт сухо засмеялся.
— Мой дорогой, сколько раз я должен объяснять вам, в чем ваша слабость? Над вами тяготеет ортодоксальная сентиментальность и шаблонные эмоции. И кроме того — ваш темперамент! Вы просто не способны судить здраво. Что такое этот бледнолицый цербер? Угасающая искра, жалкая пылинка, слабый, умирающий организм. Один щелчок, одно дуновение — и нет его. Ведь это только пешка в великой игре, которая называется жизнью. Он даже не загадка. Как нет никакой загадки в мертворожденном ребенке, так нет ее и в умирающем. Их все равно что не было на земле. И мой цербер так же мало значит. Да, кстати о загадках…
— А что же местный колорит? — напомнил я ему.
— Да, да, — ответил он, — не давайте мне отвлекаться. Итак, я принес бумагу на товарную станцию (это ради местного колорита), уселся, свесив ноги, на лесенке товарного вагона и начал строчить. Конечно, я постарался написать статью с блеском, с остроумием, сдобрил ее неопровержимыми нападками на городскую администрацию и моими обычными парадоксами на социальные темы, достаточно конкретными, чтобы взбудоражить среднего читателя. С точки зрения бродяги, полиция этого города никуда не годилась, и я решил открыть глаза добрым людям. Ведь легко доказать чисто математически, что обществу обходятся гораздо дороже аресты, суд и тюремное заключение бродяг, чем обходилось бы содержание их в качестве гостей в течение такого же срока в лучшем городском отеле. Я приводил цифры и факты, указывая, какие средства тратятся на жалованье полиции, на проездные расходы, судебные и тюремные издержки. Мои доводы были чрезвычайно убедительны. И ведь это была чистая правда. Я излагал их с легким юмором, который вызывал смех, но и больно жалил. Основное обвинение, которое я выдвигал против существующей системы, заключалось в том, что власти обжуливают и грабят бродяг. На те большие деньги, которые общество тратит, чтобы изъять их из своей среды, они могли бы купаться в роскоши, вместо того чтобы прозябать за тюремной решеткой. Я доказывал цифрами, что бродяга мог бы не только жить в лучшем отеле, но и курить двадцатипятицентовые сигары и позволить себе ежедневную чистку ботинок за десять центов, — и все же это стойло бы налогоплательщикам меньше, чем его пребывание в тюрьме. И, как доказали последующие события, именно эти доводы более всего взволновали налогоплательщиков.
Одного из полицейских я списал прямо с натуры; не забыл упомянуть и некоего Сола Гленхарта, самого гнусного полицейского судью на всем нашем материке (этот вывод я сделал на основании обширного материала). Он был хорошо известен всем местным бродягам, а его гражданские «доблести» были не только небезызвестны, но вызывали бурное негодование в массах городского населения. Конечно, я не называл ни имен, ни мест и портрет судьи нарисовал в безличной, «собирательной» манере, однако не могло возникнуть никаких сомнений в конкретности его, ибо я сумел сохранить «местный колорит».
Естественно, так как я сам был бродягой, моя статья в основном была горячим протестом против бесчеловечного обращения с нашим братом. Поразив налогоплательщиков до глубины души, или, вернее, до глубины их кошельков, я подготовил почву, а затем уже принялся бить на чувства. Поверьте мне, статья была написана прекрасно. А красноречие какое! Вот послушайте заключительную часть:
«Скитаясь по дорогам под недремлющим оком Закона, мы никогда не забываем, что находимся за бортом; что наши пути никогда не сходятся с путями общества; что Закон относится к нам далеко не так, как он относится к другим людям. Бедные, заблудшие души, молящие о корке хлеба, мы сознаем нашу беспомощность и наше ничтожество. И вслед за одним многострадальным собратом по ту сторону океана мы можем лишь сказать: „Мы горды тем, что гордости не знаем“. Мы забыты людьми, забыты богом. О нас помнят только гарпии правосудия, которые превращают наши слезы и вздохи в блестящие, сверкающие доллары».
Надо вам сказать, портрет судьи Сола Гленхарта вышел действительно хорош. Сходство было поразительное, несомненное, и я не жалел фраз вроде: «эта жирная гарпия с крючковатым носом»; «этот греховодник, грабитель с большой дороги, одетый в судейский мундир»; «человек, зараженный нравами Тендерлойнаnote 1, человек, у которого чувства чести меньше, чем у воров»; «он обделывает темные делишки вместе с акулами-стряпчими и заточает в вонючие камеры несчастных, которые не могут подкупить его», и прочее и прочее. Моя статья была написана слогом студента-второкурсника, слог этот никак не подошел бы для диссертации на тему: «Прибавочная стоимость» или «Ошибки марксизма», но это именно то, что любила наша публика.
— Гм! — буркнул Спарго, когда я сунул ему в руки мою статью. — Ну и быстрота. Вы работали, видно, бешеным аллюром, приятель.
Я устремил гипнотизирующий взгляд на его жилетный карман, и он немедленно дал мне одну из своих превосходных сигар, которую я закурил, пока он пробегал мою статью. Два или три раза он бросал на меня испытующий взгляд, но ничего не сказал до тех пор, пока не кончил читать.
— Бойкое у вас перо! Где вы работали раньше? — спросил он.
— Это мой первый опыт. — Я притворно улыбнулся, дрыгая ногой и разыгрывая смущение.
— Не врите. Какое жалованье вы потребуете?
— Нет, нет, — ответил я, — мне не нужно жалованья, сэр, благодарю покорно. Я свободный и обездоленный американский гражданин, и никогда никто не посмеет утверждать, что мое время принадлежит ему.
— Кроме Закона, — хихикнул он.
— Кроме Закона, — согласился я.
— Откуда вы узнали, что я веду кампанию против местной полиции? — спросил он отрывисто.
— Я этого не знал, но мне стало известно, что вы готовитесь к этому. Вчера утром одна сердобольная женщина подала мне три сухаря, огрызок сыра и кусок черствого шоколадного торта, причем все это было завернуто в последний помер «Клариона», где я заметил нечестивое ликование по поводу того, что кандидат в начальники полиции, которого поддерживает ваша газета «Каубелл», провалился. Из того же источника я узнал, что муниципальные выборы на носу, и сделал выводы. Появление нового и порядочного мэра повлечет за собой перемены в полиции, а значит, и появление нового начальника полиции, то есть кандидата «Каубелла», следовательно, вашей газете следует выступить на сцену.
Он встал, пожал мне руку и опустошил свой набитый сигарами жилетный карман. Я спрятал сигары, продолжая курить полученную прежде.
— Вы мне подойдете! — сказал он восторженно. — Ваш материал будет нашим первым выстрелом. И вы еще немало таких выстрелов сделаете! Сколько лет я ищу такого человека, как вы! Поступайте к нам в редакцию.
Но я отрицательно покачал головой.
— Соглашайтесь! — энергично убеждал он меня. — Не ломайтесь! Для моей газеты вы нужный человек. Она жаждет вас, домогается вас и не может обойтись без вас. Ну как, решено?
Так он долго наседал на меня, но я был тверд, как скала, и через полчаса Спарго сдался.
— Помните, — сказал он, — если вы перемените свое решение, я всегда готов вас принять. Где бы вы ни были тогда — телеграфируйте, и я немедленно вышлю вам деньги на проезд.
Я поблагодарил его и попросил уплатить за статью.
— О, у нас существует строгий порядок, — сказал он. — Вы получите гонорар в первый четверг после того, как статья будет напечатана.
— В таком случае мне придется пока попросить у вас…
Он взглянул на меня и улыбнулся.
— Лучше выдать сразу, а?
— Конечно, — ответил я. — Предпочитаю получить наличными без всяких формальностей.
И я получил тридцать долларов и отчалил, то есть удалился.
— Бледнолицый юноша, — сказал я церберу, — вот теперь меня действительно вытурили. (Он слабо усмехнулся.) И, в знак моего искреннего уважения к тебе, получай… (его глаза сверкнули, и он торопливо поднял руку, чтобы предохранить голову от ожидаемого удара)… этот маленький подарок, на память.
Я хотел сунуть ему в руку пятидолларовую монету, но, как он ни был ошеломлен, он проворно отдернул руку.
— Не надо мне этого дерьма! — огрызнулся он.
— Теперь ты мне нравишься еще больше, — сказал я, добавляя еще пять долларов. — Ты просто молодец! Но тебе непременно придется принять это.
Он отступил, ворча, но я обхватил его за шею и сунул десять долларов ему в карман. Однако, едва лифт тронулся, обе монеты звякнули о крышу кабины и скатились в пролет. К счастью, дверь лифта не была закрыта, и я, протянув руку, успел поймать их. Мальчишка-лифтер выпучил глаза.
— Это у меня такая привычка, — сказал я, кладя деньги в карман.
— Какой-то тип уронил их сверху, — шепнул он, все еще не оправившись от изумления.
— Возможно, — согласился я.
— Давайте я верну их ему, — предложил он.
— Глупости!
— Лучше отдайте, — пригрозил он, — или я остановлю лифт.
— Еще чего!
Тут он действительно остановил лифт между этажами.
— Молодой человек, — сказал я, — у тебя есть мать? (Он сразу стал серьезен, как бы жалея о своей выходке; и тогда, чтобы окончательно убедить его, я с величайшей старательностью начал засучивать правый рукав.) Ты приготовился к смерти? (Я пригнулся, как бы готовясь к нападению.) Мгновенье, одно короткое мгновенье, отделяет тебя от вечности. (При этом я сжал правую руку в кулак и приподнял ногу.) Молодой человек, молодой человек, через тридцать секунд я вырву твое сердце из груди и услышу, как ты будешь вопить в аду.
Это подействовало. Мальчишка быстро нажал кнопку, лифт полетел вниз, и я вмиг очутился на улице. Вы видите, Анак, я никак не могу отделаться от привычки везде оставлять о себе яркое воспоминание. Меня никогда не забывают…
Не успел я дойти до угла, как услышал за собой знакомый голос:
— Здорово, Пепел! Ты куда?
Это был Чикаго Хват, — нас с ним вместе когда-то сняли с товарного поезда в Джеконсвилле. «Глаза пеплом засыпало, вот мы и не видали, как они подобрались», — объяснял он потом, и после этого случая за мной осталась кличка «Пепел».
— На юг, — ответил я. — Как поживаешь, Хват?
— Паршиво. Быки ощерились.
— А где ребята?
— В малине. Я провожу тебя.
— Кто хозяин?
— Я. И ты это запомни.
Слова жаргона сыпались с губ Лейта, и мне пришлось прервать его.
— Переведите, пожалуйста. Не забудьте, что я иностранец.
— Ах, да, — весело ответил он, — Хват сказал, что ему не везет, потому что «быки», то есть полицейские, преследуют его. Я поинтересовался, где та банда, с которой он сейчас бродит, и он обещал проводить меня к ним. «Хозяин» — значит вожак банды. Хват претендовал на это звание. Ну, так вот, Хват и я подошли к опушке рощи за городом, где на берегу журчащего ручейка живописно расположилась группа здоровенных молодцов.
— Эй, ребята, поднимайтесь! — обратился к ним Хват. — Я привел Пепла, надо оказать ему честь.
Его слова означали, что следует немедленно отправиться в город и настрелять там денег, чтобы достойно отпраздновать мое возвращение после целого года отсутствия.
1 2 3