– Я вижу, – улыбнулась Лера. – А почему ты тогда болтаешься в кабинете, когда он занимается?
– Это я ее привел, – вступился за Аленку Митя. – И всего полчаса назад, так что она мне в самом деле не мешала.
– Митя сейчас мне играл, – заявила Аленка. – Про царя Салтана – как шмель летит. Правда, похоже?
– Правда. А теперь мы с тобой пойдем готовить завтрак, а Митя еще поиграет и придет к нам, – сказала Лера, опуская дочку на пол.
Внешность у пятилетней Аленки была в точности Костина. Лера даже удивлялась: бывает же такое сходство! И большие голубые глаза с загнутыми ресницами, и светлые локоны, обрамляющие нежное лицо, и кожа – такая тонкая, что даже легкое волнение тут же расцвечивает щеки.
Но характер у дочки был совершенно ее, Лерин, – стремительный. Это она по-настоящему поняла, когда Аленке было три года – когда завершился тот ужас с ее похищением и Лера уехала с ней на сахалинскую речку Подкаменку, чтобы немного прийти в себя после пережитого.
«Это все прошло! – тут же сказала себе Лера; она всегда говорила себе так, если вдруг всплывали эти жуткие воспоминания. – Это прошло, никогда не повторится. Митя так сказал!»
Это действительно прошло, и только две тонкие полоски шрамов на Лериных запястьях напоминали о тех днях.
Мама передала Мите и завтрак, когда он заходил за Аленкой: на столе в кухне стояло круглое блюдо с пирожками. Сердце у Леры сжалось. Эти любимые пирожки с грибами, приготовленные ко дню ее рождения, напоминали все о том же – о хрупкости маминого здоровья и о том, что детство ушло безвозвратно…
– Бабушка сказала, чтоб ты мне не давала конфет, потому что она тебе на день рожденья обед приготовила вкусный, – сказала Аленка и тут же поняла, что проговорилась. – Но ты все-таки дай одну, я буду потом есть, правда! – торопливо добавила она.
Не обращая внимания на умильное выражение Аленкиного личика, Лера дала ей пирожок и достала из холодильника помидоры для салата.
Она вернулась домой, она готовила завтрак, дочка ее болтала ногами, сидя на высоком стуле, звучала Митина скрипка, начинался воскресный день – и ничего не было счастливее этих простых событий, и ничего не было дороже.
Лера только недавно научилась коротким расставаниям с Митей. Именно научилась, потому что отрываться от него даже ненадолго было для нее мученьем, ей сознательно приходилось заставлять себя это делать.
А первое их расставание, год назад, повергло ее в такое смятение, какого она сама от себя не ожидала.
Первые дни, которые они провели вместе, Лера помнила как в тумане. Вернее, это вокруг все было покрыто туманом. Она видела только Митино лицо, чувствовала его руки, его дыхание, слышала его слова – они перемежались с музыкой и сами были музыкой.
Она не знала, сколько это длилось.
Известие о том, что Митя должен уехать, прозвучало для нее как гром с ясного неба. Хотя – что в этом было удивительного? Лера привыкла к тому, что он все время в разъездах. То «Дон Жуана» репетирует в Венской опере, то играет с оркестром Аббадо в Берлине, то дирижирует в «Гранд-Опера»…
Она совсем не разбиралась в иерархии музыкального мира, но понимала, что Митя занимает в ней значительное место. Да и самой ей то и дело приходилось куда-нибудь ездить по делам «Московского гостя», и ее график был очень напряженным.
Но все это было в другой, прежней жизни – когда она была без Мити. После нескольких дней, проведенных с ним неотрывно, Лера представить не могла, что это вообще было с нею.
– Ты уезжаешь? – растерянно спросила она, глядя на Митю и едва не плача. – Зачем?
Это было вечером, они стояли в гостиной под висящим на стене эскизом Коровина. Все мелочи окружающего вдруг прояснились для Леры, словно выхваченные закатными лучами. Митя смотрел на нее, но она не понимала, что таится в его глазах.
– Уезжаю – и вернусь, – сказал он. – Ну что ты, родная моя? Скоро вернусь, ты же знаешь. Это ведь даже не гастроли – всего три концерта в Вене, они уже год как назначены. Я же тебе говорил: надолго теперь уезжать не буду, только Москва, мой оркестр, может быть, опера… Я тебя обманывал когда-нибудь?
– Никогда, – покачала головой Лера.
Ей стало стыдно, что он объясняет ей такие вещи, словно маленькой, и она постаралась, чтобы голос звучал спокойно.
– Извини, Мить, – сказала она. – Ну конечно, ты же скоро приедешь, что это я!
Самолет у него был рано утром в понедельник. Лера отвезла его в Шереметьево, поцеловала у самого барьера и смотрела, как он идет, не оглядываясь, уже отделенный от нее толпой у таможенных калиток, и почти неразличимый дым от сигареты вьется за ним.
Да, это было ровно год назад, тоже в марте. Только тогда холодно было, снег лежал на полях вдоль шоссе и лепился к стеклу ее серебристой «Ауди», почти так же мешая видеть дорогу, как мешали слезы.
Мама была с Аленкой в подмосковном санатории – она всегда туда ездила весной, принимала процедуры от гипертонии, – и Лера не стала заходить домой. Зоське она позвонила из машины и сказала, что хочет взять отпуск – на неделю, не больше.
– Поедешь куда-нибудь? – пробормотала разбуженная Зоська. – Смотри, второго апреля Альбертини приезжает, ты же знаешь, что…
– Никуда не поеду, – сказала Лера. – Здесь буду, но работать не могу… Митя уехал, Зось.
– Совсем? – Зоськин голос в трубке стал испуганным.
– Нет, до конца недели…
– Так что ж ты меня пугаешь! – возмутилась Зоська. – Я думала, вы поссорились.
К счастью, Зоське, соседке и подружке, ничего не нужно было объяснять: она знала Митю столько же, сколько и Лера, даже влюблена в него была когда-то. Лере, по правде говоря, всегда казалось, что Зоськина любовь к Мите, трогательная и безответная с самого детства, – это и есть то, что не проходит никогда. Но – прошла, иссякла как-то, и Зоська сама ей сказала однажды:
– Я и сама, Лер, не знаю, почему… Наверное, мне этого вообще не дано – бывает же такое, правда? Я, знаешь, однажды подумала: а вот что бы было, если б я с ним жила? Ну, каждый день – просыпалась с ним, завтракала, ужином его кормила? И так мне тоскливо стало, Лер, передать тебе не могу! Не хочу я этого, понимаешь? Даже с Митей, хотя его ни с кем сравнить нельзя… Но моя жизнь – это моя жизнь, мне нелегко далось ее устроить, почему я ее должна с кем-то делить? Все равно быт все съест – какая разница, через месяц или через год? Нет, ты себе думай как угодно, а по мне: мужчина должен приходить и уходить, иначе его выдержать невозможно, будь он хоть ангел небесный!
Она решительно шмыгнула острым носиком, и Лера улыбнулась, глядя на нее. Ей прекрасно были известны Зоськины феминистские взгляды, и она никогда с ней не спорила. Быт так быт, пусть думает как хочет.
Этот разговор происходил еще до Мити, но Лера и тогда была уверена в том, что никакой быт в этих делах ни при чем. Да она его и вообще не замечала, быта, все делала играючи еще тогда, когда не было возможности пригласить домработницу, а за стиральным порошком приходилось часами стоять в очереди. И разве из-за быта они расстались с Костей?
А о том, что происходило между нею и Митей, вообще невозможно было рассуждать в этих обыденных словах…
– Я дома буду, Зося, – повторила Лера. – Но вы мне не звоните, хорошо?
В конце концов, турагентство «Московский гость» работало как часы, и не в последнюю очередь ее стараниями. Могла себе позволить неделю отдыха его неутомимая президентша?
Лера открыла дверь Митиной квартиры и остановилась на пороге, словно не решаясь войти. С тех пор как умерла Елена Васильевна, а Сергей Павлович уехал в Штаты, Митя жил здесь один, да и то бывал наездами. И квартира казалась Лере безмолвной, как музей.
Она столько раз бывала здесь, она знала каждую картину, висящую в гостиной, – эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны, и портрет Митиного прадеда, профессора Московской консерватории Гладышева, написанный Серовым, и гравюры, привезенные из Германии…
Она не могла оставаться здесь без Мити, но и уйти отсюда не могла. Странное, необъяснимое оцепенение охватило ее, словно льдом сковало.
Лера медленно прошла в гостиную, села в кресло у стены и вздрогнула: гитара стояла в углу, прислоненная к обитому синим гобеленом дивану, и Лере показалось, что струны тихо звенят, как будто к ним прикасаются Митины пальцы.
Весь он был здесь, здесь была его душа, и Лера даже разрыдаться в голос не могла, хотя слезы комом стояли в горле, – так вслушивалась она в его душу, в ее удивительную музыку.
Она могла только ждать его – все остальное было неважно и невозможно.
Дни и ночи слились для нее в одну бесконечную пустоту; Лера не замечала, как они сменяют друг друга. На улицу она не выходила. Наверное, она спала, даже пыталась что-то читать, но не помнила что. А больше всего – просто сидела у окна и смотрела на знакомое до последней черточки пространство двора, на бурый мартовский снег. И ей казалось, что Митя сейчас появится в арке, пойдет к подъезду, руки держа в карманах плаща и думая о чем-то неведомом…
Он звонил вечерами, и звонки его были единственными мгновениями, когда Лера чувствовала, как проясняется и светлеет окружающая жизнь. Она расспрашивала его о репетициях, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и даже весело. Она помнила, как легко Митя всегда распознавал ее тревогу, и ей не хотелось отрывать его от музыки, для которой он уехал от нее в Вену.
– Что ты играешь, Мить? – спросила она.
– Я в этот раз не играю, подружка, только дирижирую. – Лера почувствовала, что он улыбнулся там, в Вене, вдалеке от нее. – Чайковский, Шестая симфония. Ты помнишь? Это же самое известное… То есть сегодня другое, а завтра будет Шестая, один раз.
– Помню, – подтвердила Лера, хотя в этот момент не вспомнила бы не то что Шестую симфонию, но даже «Чижика-пыжика».
Митя должен был вернуться в воскресенье, а к вечеру пятницы настроение у Леры было такое, что, если бы он позвонил, у нее уже недостало бы сил притворяться… Ее охватила такая апатия, что она вообще не могла ни двигаться, ни говорить. К тому же она давно уже ничего не ела – не было аппетита – и в голове у нее стоял безвоздушный звон.
Что он делает там, в своем мире, в котором она ничего не понимает и в котором поэтому ему не нужна? Лера пыталась представить, как выходит он на сцену во время репетиции, как поднимает руки – рукава светлой рубашки закатаны, и поэтому кисти кажутся еще больше; как смотрит на оркестр – прищурившись и словно к чему-то прислушиваясь… Она видела это так ясно, как видела все, связанное с Митей.
Но сейчас эти видения были невыносимы.
Лера не заметила, как уснула, сидя у окна в библиотеке и уронив голову на широкий подоконник. Это был странный сон! Скорее не сон, а забытье. Она слышала все звуки и шорохи, даже, кажется, видела погруженную в темноту комнату с мерцающими стеклами книжных шкафов, – и не могла пошевелиться.
Это забытье длилось, пока Лера не почувствовала прикосновение Митиных рук к своим плечам, – и тогда она открыла глаза.
Митя не снял плащ и не включил свет и дышал часто, как будто бежал по лестнице. Он наклонился над Лерой и целовал ее плечи, взлетающие от его дыхания волосы на ее висках.
– Милая моя, любимая, как же я мог… – слышала она его голос и все еще не могла поверить…
И вдруг – поверила! Поняла, что это не сон, что он вернулся, что он целует ее и его дыхание касается ее воспаленных щек.
А поверив, заплакала так безудержно, с такими горькими всхлипами, как будто разлука еще только предстояла.
– Милая, прости меня, – повторял Митя, ладонями вытирая ей слезы. – Это только оттого, что я так долго был без тебя, я же еще привыкнуть не успел, что ты со мной… Я не должен был сейчас без тебя уезжать, как же я мог ничего не чувствовать!..
Он присел перед нею на корточки, как делал это, когда она была маленькая, а он взрослый, на пять лет старше, – и держал ее за руку, заглядывая в заплаканные глаза.
– Мить, это ничего, ничего, – всхлипывала Лера. – Не обращай внимания. Мне же тридцать лет, я же уже взрослая, самостоятельная, меня не надо за руку водить…
– Взрослая, взрослая. – Он улыбнулся. – Но я не должен был тебя оставлять, я это так ясно почувствовал, если бы ты знала! Это каждый день нарастало, во всем, и в музыке больше всего… В Шестой симфонии. Она вообще страшная, у меня это с детства осталось, когда впервые ее на пластинке услышал, года в два. Мама рассказывала – плакал, говорил: выключи страшную музыку!
Митя снял наконец плащ и сел в кресло, посадив Леру себе на колени.
– Но ты мне говори, хорошо? – сказал он. – Ты не обижайся, но я же в самом деле не привык, что не один. И я, когда работаю, ведь мало что замечаю. Ты мне просто говори: хочу то, не знаю что, – и я сделаю. А я так хотел, чтобы ты приехала…
– А мне почему не сказал, Митя? – укоризненно спросила Лера. – Разве я не приехала бы, если бы знала?
Он улыбнулся.
– Видишь, какие мы оба оказались стеснительные. Я думал: невозможно требовать, чтобы ты все бросила и приехала по моему капризу. А ты…
– А я думала, что тебе не нужна, – тихо сказала Лера, прикладывая его руку к своей щеке с горячими дорожками высохших слез.
Они сидели в молчании снежной мартовской ночи, прислушиваясь к дыханию друг друга, и каждый сдерживал собственное дыхание, чтобы оно не мешало слушать.
– Мам, я тебе мимозу в подарок нарисовала! – услышала Лера.
Оказывается, воспоминания промелькнули в ней так мгновенно, что, несмотря на их отчетливость, все они уместились в промежуток между двумя Аленкиными фразами.
– Спасибо, – улыбнулась Лера. – Ты помнила, что у меня день рожденья?
– Нет, – честно призналась Аленка. – Я забыла, но мне бабушка сказала, и Митя – и я вчера нарисовала. Домой придем, я тебе подарю.
Музыка в кабинете затихла, и Митя вышел на кухню.
– Ты закончил? – взрослым голосом поинтересовалась Аленка. – К бабушке пойдем?
– Вы пока вдвоем с мамой пойдете, хорошо? – ответил Митя, садясь за стол. – А я потом приду, к обеду. Мне еще позаниматься надо.
– У тебя не получается? – сочувственно заметила Аленка.
– Получается, но не совсем так, как мне хотелось бы.
1 2 3 4 5 6 7 8