Все остальное было неясно. Говорили, что спросить могут обо всем и что будут сличать присланные на конкурс фотографии с теми, которые абитуриенты сделают уже во время экзамена, в городе и в павильоне ВГИКа.
Фотографировали они вчера, на это ушел весь день, но это было по крайней мере что-то понятное. А вот что сегодня?..
Вопрос по химии оказался нетрудным. Георгий вообще любил химию, даже слишком, как говорила школьная химичка, когда он был в девятом классе.
– Учась в школе имени Чехова, в школе с вековыми традициями, – восклицала она, – можно заинтересоваться чем-нибудь созидательным, а не смесью красного фосфора с бертолетовой солью!
Впрочем, уже через год химичка успокоилась, потому что Турчин перестал устраивать взрывы в химкабинете и увлекся фотографией, а это увлечение все-таки можно было считать полезным, даже с учетом того, что он делал издевательские, по ее мнению, снимки учителей во время уроков.
– Ладно! – сказал вдруг Муштаков, когда Георгий ответил на химический вопрос билета и написал штук десять формул разных реакций, как потребовала сурового вида дама-экзаменаторша. – Реактивы знаешь, проявлять-печатать умеешь. А зачем? Ну, для чего, для чего? – повторил он, заметив недоумение в глазах Георгия. – Чтобы – что?
– Чтобы… Просто хочется, – произнес Георгий, проклиная себя за этот идиотский, детский ответ.
– Что ж, хорошее объяснение, – вдруг улыбнулся Муштаков. – Честное, во всяком случае. Но ведь это объяснение для себя, правильно? Ну а для меня, для других въедливых личностей? Не бойся приблизительности, – добавил он. – Любые объяснения искусства приблизительны, но ничего не поделаешь, все-таки иногда приходится их давать. Во время экзамена, например. Давай-давай, говори красивые слова, – ободрил он.
– Ну, мне, наверное, хочется показать то, что в человеке есть, но не всегда видно, – стараясь говорить уверенно, начал Георгий. – То, что в нем главное. Оно очень редко выходит наружу, поэтому его обычно никто не успевает заметить. Да никто и не хочет замечать, потому что заботы всякие, быт… В общем, я когда снимаю, то думаю… То есть не думаю, а чувствую: если я это главное смогу остановить, то оно останется навсегда, даже когда и человек умрет, и фотографии все сгорят. Пока Георгий до конца выговорил этот непривычно длинный для него монолог, он увлекся, и, как всегда, когда он чем-нибудь увлекался, это стало слышно в его голосе. Он даже руками взмахнул, чуть не задев очки преподавателя, сидевшего близко от него за столом. Преподаватель улыбнулся и отодвинулся, но Георгий этого не заметил.
– Хорошо, это ты про портреты говоришь, – кивнул Муштаков; его широкое, с обвислыми щеками и темными мешками под глазами лицо как будто разгладилось немного, стало моложе. – А пейзаж, а натюрморт, репортаж? А движение? Там-то в чем смысл? Камерой снимал когда-нибудь?
– Снимал, а как же! – насмешливо произнесла председательница приемной комиссии. – Камерой «Хали-гали», так, кажется?
Но Георгию было уже наплевать на эту даму с ее равнодушием, язвительностью и шелестящими серьгами. Он чувствовал, что сейчас, вот в эту минуту, решается его судьба. Обычно в таких – да что там в таких, даже в менее напряженных ситуациях! – его брала оторопь. Но сейчас все было по-другому. Он просто знал: надо вытащить из себя, из своей души все, что клубится в ней неясными образами, и высказать это ясными словами.
– Вот именно – движение! – горячо произнес он. – Про него-то я и понял, когда на камеру начал снимать. Сначала как будто фотографировать стал, потом смотрю: не то, не получается ничего! Выстраиваю картинки, а они должны двигаться, меняться, и не сами собой, а я должен их менять. Оживлять, понимаете?
– Понимаю, – кивнул Муштаков. – Ну и как, получилось?
– Получилось. То есть это мне так кажется, конечно, – спохватился Георгий. – В общем, я хотел, чтобы все на пленке передралось и помирилось.
– И что, достиг гармонии в результате? – снова спросил Муштаков.
– Да какая гармония! Это у свиньи гармония, а где люди, там гармонии быть не может. И не должно, – уточнил Георгий.
Муштаков засмеялся.
– Интересный философский вывод! – покрутил он головой. – А что камерой снимал-то?
– Ну, что в армии можно снимать? Солдат, прапора, тайгу… Девушку одну.
– Да, девушек ты много наснимал, это я заметил, – усмехнулся Муштаков. – Со страстью, что и говорить. А это кто, мать? – Он вынул из папки фотографию.
– Ага, – кивнул Георгий. – А как вы поняли?
– Похож ты на нее. Рыжий тоже. Может, в ее годы и ты спокойный будешь, усталый. А может, и не будешь! – добавил он. – Из художников кого любишь, Рембрандта?
– Да-а… – удивленно протянул Георгий. – А как вы догадались?
– Дурак бы не догадался. Со светом любишь играть. А из фотографов Картье-Брессона, так?
– Так, – кивнул Георгий. – Только я ему не подражал… То есть не хотел подражать.
– Не бойтесь совершенства, вам его не достичь, – усмехнулся Муштаков. – Не помните, кто это сказал, Мария Самойловна? – обратился он к даме в серьгах.
– Понятия не имею, – пожала она плечами. – Надо Марфу спросить, она все знает.
– Контражур что такое? – деловито спросил Муштаков – уже у Георгия.
– Контражур, или контровый свет, идет от прожектора, установленного напротив камеры, он высвечивает контуры и отделяет фигуру от фона, накладывает блики и светящийся ореол по контуру, создает экспрессивное настроение в кадре, – отчеканил тот.
Зря, что ли, он прочитал все книги по фотоделу, которые зачем-то собрала в гарнизонной библиотеке таежная дворянка Марина Францевна! Да и потом, уже в Таганроге, часами не вылезал из читального зала, когда понял, что хочет поступать на операторский.
– Знаешь, знаешь, – махнул рукой Муштаков. – Ладно, иди. Увлекательный ты парень!
– Постойте, Роман Иннокентьевич, что значит «иди»? – встрепенулась Мария Самойловна, и серьги у ее щек возмущенно зашелестели. – Я, например, не составила себе никакого представления об этом абитуриенте. Кроме наивной горячности и тщательно скрываемых амбиций, я пока ничего не увидела. Скажите, фамилия Эйзенштейн вам что-нибудь говорит? – обратилась она к Георгию.
Фамилия Эйзенштейн ему много чего говорила, и, чувствуя, что голос сейчас от радости сорвется на фальцет, он принялся вываливать на эту презрительную даму все, что знал об Эйзенштейне и обо всех его операторах. Даже презрительность ее, даже необъяснимая неприязнь к нему, которой Мария Самойловна не скрывала, – даже это больше не смущало Георгия и не уязвляло. Он чувствовал, что самое главное сегодня уже произошло, уже решилось, и ему хотелось подпрыгнуть выше стола, или показать язык, или сделать еще что-нибудь глупое и бесшабашное!
Он так ясно почувствовал это еще в аудитории, что потом даже не удивился пятерке, полученной за этот странный экзамен. Хотя все остальные, кто поступал на операторский – все они действительно были гораздо старше, и их было очень много, – смотрели на него с настороженным недоумением.
Георгия больше удивляло другое: как все-таки Муштаков догадался, что он любит Картье-Брессона?
«Ну, я же этого и не скрывал, – думал он, бредя по проспекту Мира, то и дело сталкиваясь с прохожими. – Мне же этого и хотелось – чтобы в каждой фотографии была какая-то мысль».
Это казалось ему главным в фотографиях обожаемого Картье-Брессона, этим они отличались от любых картин, вообще от живописи: простой мыслью, почти афоризмом, который ясно читался в каждом предмете и портрете, в каждой уличной сценке. Георгий догадывался, что это и заставляет вглядываться в них, – обманчивая уверенность в том, что вот-вот ухватишь знакомую мысль за ускользающий хвостик, вот-вот выразишь ее простыми словами. Он сам обманывался так, глядя на фотографии Картье-Брессона, и хотел, чтобы так же обманывались другие, глядя уже на его собственные фотографии.
Но как Муштаков догадался о том, что он хотел добиться именно этого? Значит, удалось?..
Вчера, полдня слоняясь по ВДНХ с выданным на время экзамена фотоаппаратом, Георгий долго не мог понять, что же все-таки хочет снимать. Вернее, желание-то было ему ясно: он хотел показать Москву – такую, какой видел ее сам. Непонятную, неизвестно почему приманчивую, огромную, равнодушную, живую, дышащую, как покрытая тонкой корочкой вулканическая лава… Но как это сделать?
И потом, когда уже печатал фотографии во вгиковской лаборатории, он не был уверен в том, что сделал все правильно. Да и технически нелегко оказалось это сделать: все-таки выдали абитуриентам не какой-нибудь профессиональный «Никон», а простенький фотоаппарат, с которым сильно не разгуляешься.
Георгий смотрел, как в красном свете фонаря проступают на фотобумаге снятые им кадры.
До предела увеличенная, четкая и оттого особенно неприятная, цепкая лапка голубя, сидящего на каких-то перилах, и сквозь нее, за ней – размытая толпа, похожая на беспечно и счастливо кружащуюся карусель.
Веревочка шарика, привязанная к тонкому запястью детской руки, а рядом – множество взрослых рук, уверенных, грубых или холеных, украшенных кольцами и дорогими часами.
Третьим снимком этой серии он гордился больше всего. Троллейбусная штанга, оторвавшаяся от проводов, была сфотографирована снизу. Штанга торчала в небе беспомощным символом одиночества, а вокруг нее уходили ввысь тяжелые сталинские дома проспекта Мира. Георгию так хотелось сделать этот кадр, что он даже заплатил водителю троллейбуса, чтобы тот на пять минут снял штангу, несмотря на возмущенные крики пассажиров.
Все это могло показаться случайными, произвольно выбранными деталями. Но Георгий смутно чувствовал, что ему интересно именно это – отдельные атомы города, а не орбиты, по которым они носятся в пространстве.
«С первого взгляда», – размашисто написал он на обороте этих трех снимков.
А что «с первого взгляда» – любовь, страх, восхищение, тревога? Москва…
И, получается, Муштаков это понял?
Глава 4
Георгий родился пятнадцатого сентября – он был Весы по Зодиаку, легкий знак Воздуха. Это Марфа ему сообщила, когда он пригласил ее на день рождения.
– О, да ты воздушный знак! – усмехнулась она. – Что ж, для творческой личности очень даже неплохо. Спасибо, я приду. В общагу?
– Куда же еще? – пожал плечами Георгий. – Все ведь там празднуют.
Конечно, дело было только в полном отсутствии денег на какое-нибудь другое празднование, кроме незатейливой пьянки в общежитии. Даже на то, чтобы поставить всем желающим по бокалу коктейля в самом простеньком баре, – даже на это денег у него уже не осталось. Да что там – коктейль! Даже по кружке пива в баре на всех не хватило бы.
Впрочем, комната выглядела теперь неплохо – во всяком случае, чисто. Георгий даже не узнал ее, когда в конце августа приехал в Москву, уже на учебу.
Поселяться в общежитие заново ему не пришлось.
– А тебе уже место заняли, – сообщил комендант, когда Георгий явился к нему за ключами. – Ну, тот парень, с которым вы летом жили. Не знаешь, что это за фамилия у него, хохляцкая, что ли?
Происхождение экзотической Федькиной фамилии было Георгию неизвестно. Но он обрадовался, что жить они будут вместе.
Комната тоже была та самая, на четырнадцатом этаже, с видом на Яузу. Но когда Георгий распахнул дверь, комнаты он не узнал.
– Привет, Рыжий, – поздоровался Федька, спрыгивая с письменного стола и вытирая руки тряпкой. – Зацени ремонтик!
– Круто! – искренне восхитился Георгий, оглядывая еще влажные обои в цветочек, свежевыкрашенные подоконники и вымытое до блеска окно. – Когда это ты успел, Федот?
– Вчера вечером да сегодня с утра, – ответил Федька. – Долго ли умеючи!
– Все-то ты умеешь, – улыбнулся Георгий. – И где только научился?
– Не захочешь в говне жить – и ты научишься, – объяснил Федька. – Хохлы все хозяйственные, не знал, что ли? Мой садочек, мое порося, моя хата…
– С краю, – подсказал Георгий.
– Это само собой, – кивнул Федька. – Тут сосед по блоку подходящий. Третьекурсник с актерского, у бабы где-то в городе живет, раз в месяц появляется. Ну, я подумал: лучше же обои поклеить и мебели сюда натаскать, чем на готовенькое поселиться, зато толпой в туалет ходить? Да тут чистых комнат и нету.
– Обои сам купил? – спросил Георгий, удивляясь Федькиной расторопности.
– Щас! Что я, совсем без башни? Цвет подоночий, рисуночек того краше, еще бабки за это платить! У коменданта взял. У него на складе всего до хрена, хоть обоев, хоть краски. Хочешь – бери, сам ремонтируйся. Только никто не хочет.
Этому удивляться не приходилось. Еще во время экзаменов Георгий понял, что главная отличительная черта всех вгиковцев поголовно – абсолютный бытовой пофигизм. Вытряхнуть пепельницу считалось генеральной уборкой, и делать это было лень. А уж клеить обои… Федя Казенав был, наверное, единственным обитателем общаги, способным на такой подвиг.
– А почему ты в Киеве у себя поступать не стал? – спросил Георгий уже вечером, когда они с Федькой завершили наконец обустройство жилья и курили, лежа в кроватях. – Красивый город, нас туда на экскурсию возили в седьмом классе.
– Ну, красивый, а я при чем? – ответил Федька, пуская в потолок цепочку дымных колец. – Я ж только по паспорту хохол. По характеру – и то не совсем. Да и мовы не знаю.
– Ну, выучил бы, – подначивал Георгий.
– Пускай сами учат. Видал ты ихние рожи? Будут меня учить родину любить! Да пошли они со своей родиной… Я историю в школе еле сдал. Почитал бы ты эти вопросики! Все про москалей, какие они гады. Русской литературы вообще в программе нет – так, то-се, типа факультатива. Я после школы три года работал, так даже забывать было нечего. С учительницей перед поступлением позанимался, со старушкой, хоть «Войну и мир» прочитал.
– Думаешь, здесь все так хорошо? – спросил Георгий – неизвестно, у Федьки или у себя.
– Да уж получше! Когда в Москве стригут ногти, в Киеве режут пальцы. Знаешь такую пословицу? Вот и твори, выдумывай, пробуй, как Маяковский перед самоубийством завещал. Лучше бы, конечно, в Германию свалить или хотя б в Израиловку.
1 2 3 4 5 6 7