Я приказываю:
– Ломай замок!
Но солдаты не умеют. В это время подходит фигура, кажется, тот самый, который докладывал, что они «увсе согласны» .
– Дозвольте мне, ваше благородие.
В руках у него маленький ломик. Замок взлетает сразу…
* * *
Во внутренности двора, сбившись в кучу, смертельно бледные, прижались друг к другу – кучка евреев. Их было человек сорок: несколько подозрительных мальчишек, остальные старики, женщины, дети…
– Кто тут стрелял?
Они ответили перебивающим хором:
– Их нема… они вже убегли…
Старик, седой. трясущийся, говорил, подымая дрожащие, худые руки:
– Ваше благородие… Те, что стреляли, их вже нет… Они убегли… Стрелили и убегли… Мальчишки… Стрелили и убегли…
Я почувствовал. что он говорит правду. Но сказал сурово:
– Я обыщу вас… Отдайте револьверы.
Солдаты пощупали некоторых. Конечно, у них не было револьверов. Но мое положение было плохо.
Там, за стеной, – – огромная толпа, которая ждет «правосудия» . И для ее успокоения, и для авторитета войск, и для спасения и этих евреев и многих других весьма важно, чтобы «стрелявшие» были арестованы. как быть? Внезапно я решился…
– Из этого дома стреляли. Я арестую десять человек. Выберите сами…
Получился неожиданный ответ:
– Ваше благородие… арестуйте нас всех… просим вас – сделайте милость, – всех, всех заберите…
Я понял. За стеной ждет толпа. Ее рев минутами переплескивает сюда. что может быть страшнее толпы? Не в тысячу ли раз лучше под защитой штыков, хотя бы и в качестве арестованных?
Я приказываю все-таки выбрать десять и вывожу их, окруженных кольцом серых. Дикое улюлюканье встречает наше появление. Но никаких попыток отбить или вырвать. Чувство «правосудия» удовлетворено. Они довольны, что офицер исполнил свое обещание. Я пишу записку: «Арестованы в доме, из которого стреляли». С этой запиской отправляю их в участок под охраной половины взвода. (Они были доставлены благополучно –я получил записку из полиции; дальнейшая судьба: через два дня выпущены на свободу. На это я и рассчитывал.)
* * *
Желтые звуки трубы режут воздух. Трубят общий сбор. Мы бросились на эти сигналы. что это?
Грабят базар…
* * *
На базар обрушилась многотысячная толпа. Когда мы прибежали, в сущности, все было кончено. Мы вытеснили толпу с базара, но рундуки были уже разграблены, все захвачено, перебито. Больше всего было женщин. Они тащили, со смехом, шутками и визгом. Иные, сорвав с себя платки, вязали огромные узлы.
– Брось, бесстыжая…
Она улыбалась мне виноватой улыбкой:
– Ваше благородие, пропадет ведь…
Запалить бы в них надо по-настоящему, но не хватает духу. Психологически это невозможно.
* * *
-Не помню уже, как в третьем часу дня ко мне собралась вся рота. Куда девались остальные офицеры, – не знаю. Зато появился понтонный капитан с ротой понтонеров. Наш фельдфебель разыскал нас, и теперь мы все обедали, усевшись среди разбитых рундуков.
Пошел дождик, чуть темнело. Подошел фельдфебель.
– Ваше благородие. Тут народ стал болтать.
У него сделалось таинственное лицо.
– Ну что?
– Насчет голосеевского леса…
-Ну?.
– Что там, то есть как бы неблагополучно…
– Что такое?.
– Жиды, ваше благородие…
– Какие жиды?
– Всякие, с города… С браунингами и бомбами… Десять тысяч их там. Ночью придут сюда.
– Зачем?
– Русских резать…
– Какой вздор!..
– Так точно – вздор, ваше благородие.
Но по его глазам я вижу, что он этого не думает.
* * *
Я должен был бы послать донесение об этом в батальон. Но я не послал, не желая попадать в дурацкое положение. Я только поставил пост на краю предместья, -на всякий случай. Но сенсационное известие каким-то путем добежало и, по-видимому, в самые высокие сферы.
* * *
Вечерело… Я стоял на обезлюдевшей улице. Все куда-то попряталось. где же все эти толпы? Новая какая-то жуть нависла над предместьем.
ИЗ города приближается кавалерийский разъезд. Во главе вахмистр. Я подзываю его:
– Куда?
– В голосеевский лес, ваше благородие.
–Что там?
– Жиды, ваше благородие…
Значит, уже знали где-то там. Прислали кавалерийский разъезд. Ну и прекрасно.
– Ну, езжай…
Прошло несколько минут. Оттуда же появляется опять кавалерия. Но уже больше: пол-эскадрона, должно быть. во главе корнет.
– Позвольте вас спросить, куда вы?
Он остановил лошадь и посмотрел на меня сверху вниз:
– В голосеевский лес.
– А что там такое?
– Там… Жиды…
Он сказал это таким тоном, как будто было даже странно с моей стороны это спрашивать. что может быть в голосеевском лесу?
– И много?.
Он ответил стальным тоном:
– Восемь тысяч…
И тронул лошадь.
Через несколько минут – опять группа всадников, то есть, собственно, только двое. Первый – полковник, другой, очевидно, адъютант. Полковник подзывает меня:
– Какие у вас сведения о голосеевском лесе?
– Кроме непроверенных слухов – никаких…
Полковник смотрит на меня с таким выражением, как будто хочет сказать:
– Ничего другого я и не ожидал от прапорщика…
Проехали…
Батюшки, это что же такое?.
Неистово гремя, показывается артиллерия. Протягивают одно, другое, третье… Полубатарея. Ну-Ну…
За артиллерией, шлепая по грязи, тянутся две роты пехоты. Ну, теперь все в порядке: «отряд из трех родов оружия». Можно не беспокоиться за голосеев.
* * *
Ночь черная, как могила… Не только уличных фонарей – ни одного освещенного окна. Ни одного огня в предместье. С совершенно глухого неба моросит мельчайший дождик.
Я патрулирую во главе взвода. Обхожу улицы, переулки, базар…
Домишки и дома стоят мрачными и глухими массивами. Еще чернее, чем все остальное, дыры выбитых окон и дверей. Под ногами на тротуарах трещит стекло. Иногда спотыкаешься о что-нибудь брошенное.
Там, в этих полуруинах, иногда чувствуется какое-то шевеление. Очевидно, дограбливают какие-то гиены. Наконец мне это надоело.
– Кто там, вылезай…
Затихло. Я повторил приказание. Никакого ответа. Я выстрелил из револьвера в разбитое окно.
– Не стреляйте, – мы вылезем…
Из-под исковерканного висящего дверного жалюзи вылезло двое.
Это были солдаты – запасные.
– Ах, так!.. Наши!.. Мы тут разоряемся, из сил выбиваемся, ночи не спим, грабителей ловим, – а грабители вот кто! Наши же… Арестовать! Под суд пойдете…
Их окружают. Пошли дальше.
* * *
Слышны приближающиеся голоса, шаги, из-за угла вдруг появляется плохо различаемая гурьба людей.
– Кто вы?.. Что тут делаете?
В темноте не разберешь, что за люди. Те перепугались.
– Мы… Мы – ничего… Мы – вот…
Они суют мне что-то в руки, что оказывается национальными флагами.
– Чего же вы ночью с флагами шляетесь?. Марш домой!
Отбирают флаги и гонят их. Убегают…
* * *
-На одном углу спотыкаемся о какую-то мягкую и рассыпающуюся горку.
– Чай, ваше благородие.
Да, это чай. Симпатичные и душистые кубики в золотом украшенных обертках. И я чувствую, что делается в крестьянских бережливых сердцах моих солдат.
Чай… Драгоценное. солдатское зелье, их роскошь, вот так валяется в грязи пропадает…
Они не выдерживают:
– Ваше благородие, дозвольте взять… По штучке… Пропадет зря…
В моей душе борьба. Чувствую, что солдатам этого никак не понять, если я откажу. Они честно работали со мною весь день. Старались, как могли, спасая «жидовское добро». Но ведь этот чай – уже ничей. Он все равно пропадет. как же его не спасти? Принципиально. Но ведь донкихотство непонятно им.
И я уступаю.
* * *
Кто скажет «а», тот скажет «б»…
Унтер-офицер подходит ко мне.
– Ваше благородие…
– Ну?...
– Ребята наши просят – отпустить бы… тех…
У него в голосе что-то подкупающее. Я понимаю, – он просит, чтобы я отпустил тех двух солдат, что мы арестовали.
– Пропадут, ваше благородие… Они уже уволенные со службы. Завтра домой имели ехать… А тут такое дело вышло… Жалко… Ребята очень просят.
Опять коротенькая душевная борьба, и опять я капитулирую.
– Ваше благородие, мы их сами накажем… А под суд… Он не доканчивает, но я знаю, что, если бы он был интеллигентом, он сказал бы: «А под суд – бесчеловечно».
Но я стараюсь отступить с соблюдением приличий.
– Ну, ладно… Но помните, только – ради вашей службы.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие…
Я слышу возню в темноте, удары: их «наказывают». Потом они выныривают передо мной:
– Покорнейше благодарим, ваше благородие… Я все еще стараюсь сохранить конвенансы .
– Не ради вас, мерзавцы… Ради моих сапер.
Как бы там ни было, инцидент исчерпан.
* * *
На одной из улиц (неразгромленной) я почувствовал нечто необычайное.
Полная темнота. Но в подъездах, в воротах, в дверях, в палисадниках и садиках какая-то возня, шепот, заглушенные голоса. Если они не спят, почему не зажигают света? Почему в полной темноте они перебегают, перешептываются? что-то встревоженное, волнующееся, напряженное. что такое?
По обрывкам долетающих слов ясно, что это русская улица. Почему они прячутся? На мостовую выйти как бы боятся?
Я остановился и выстроил взвод поперек улицы.
Поняв, что мы – солдаты, люди начинают поодиночке подбираться к нам.
Я вступаю в разговор с ними.
– Что тут такое, чего вы шепчетесь?
– Боимся.
– Чего боитесь?
– Жидов боимся… Идут резать…
– Да откуда это вы взяли?
– Все говорят, ваше благородие…
В это время прямо в строй бросается какая-то женщина. Метнулась от страха.
– Ой, ратуйте, ратуйте!..
– Чего ты кричишь, что с тобой?
– Ой, ой, там, на Совской… Детки мои… ой, ратуйте!..
– На какой Совской?
Несколько голосов вмешивается:
– Там, ваше благородие, там… Там Совская.
Они показывают руками куда-то в черноту, куда, по-видимому, улица уходит в гору.
Баба продолжает кричать истерически: что там, на Совской, режут ее детей, но что она не пойдет все равно туда и молит о помощи.
– Ратуйте, кто в бога вируе!..
Вкруг взволнованная, – чувствую, как они перепуганы, – собирается толпа и жмется к моему взводу.
И вдруг я чувствую, что это паническое состояние передается солдатам. Истерический вопль женщины, эта черная темнота, психический ток этой перепуганной толпы – действует на них. А в особенности эта проклятая цифра: десять тысяч. та шепчущаяся толпа только и говорит о десяти тысячах жидов, которые где-то засели,
но сейчас вот-вот придут по этой черной улице, вон оттуда, с горки, с этой самой Совской, где уже режут детей этой голосящей бабы. А ведь нас только горсточка взвод…
Я говорю солдатам несколько успокаивающих слов, они как будто приободрились, но все же я решаю пройти на эту дурацкую Совскую, чтобы выяснить…
Развернутым строем, от стенки до стенки, вернее, от палисадника до палисадника, мы поднимаемся вверх по этой чернеющей улице. Двигаемся вперед осторожно, потому что темно, как в погребе. Пройдя несколько, я вдруг угадываю впереди толпу.
Их не видно, но по приглушенному говору и шуму чувствуется человеческая масса, которая не то стоит, не то идет поперек улицы.
Я останавливаю взвод. Кричу в темноту:
– Кто идет? что за люди?.
Говор вдруг замолкает. Наступает тишина, но ответа нет. Темная масса, которая уже чуть-чуть различается глазами, стоит неподвижно.
Повторяю вопрос.
– Да отвечайте же. Кто такие?
Ответа нет. Кричу еще раз:
– Отвечайте, не то стрелять буду.
Ответа нет. Я приказываю горнисту:
– Сигнал.
Замершую – черную, как димиевская грязь, – темноту вдруг прорезает желтый хрипло-резкий звук трубного сигнала: «Слушайте все»… Сигнал звучит зловеще, но вместе с тем внушительно, торжественно.
После его резкого четырехстонья опять наступает мертвая черная тишина. И тогда наконец из темноты -раздается голос. Великолепный голос и на чистейшем киевско-димиевском диалекте. Но боже мой, что он говорит:
– Стрелять хатишь?. Стреляй… Стреляй… Я с портретом Государа Mоего на груди стою, а ты стрелять хатишь?.. А генерала знаешь… Я министру самому на тебя жалобу подам… Стреляй, стреляй…
Я не стал дожидаться продолжений.
– Взвод, вперед!
* * *
Они облепили Нас, как пчелы матку.
– Господи, ваше благородие… Уж как мы боялись… Целый день говорят, что жиды придут – десять тысяч… Вот мы подумали: уже идут… А это вы… господи, вот же не познали…
– Чего же вы тут собрались все?
– А так, ваше благородие, порешили, что так же нельзя даться… Вот собрались все вместе, чтобы друг другу помощь подать… Один до одного жмется… Все равно не спим… боимся…
В задних рядах ясно слышу тот самый голос, который читал мне только что ектенью с портретом моего Государа на груди». Через несколько времени он попадает в орбиту моей руки. Я схватываю его за шиворот.
– Это ты на меня хотел министру жаловаться?.
-Я…
– А где же портрет?...
– А вот…
Действительно, держит в руках портрет из календаря.
– Будешь жаловаться?.
– Да нет… Его я… так…
– То-то – так.
Кругом хохочут…
Я приказываю разойтись по домам, объясняю им, что все это вздор. Расходятся…
Приходит приказание от ротного командира: «Пришла смена, можно вести людей на отдых».
Идем по совершенно черным, но успокоившимся улицам. Единственный огонь в полицейском участке. Захожу на всякий случай.
-Вижу того полковника, который тогда меня подарил презрительным взглядом за то, что я не мог ему сообщить ничего о голосеевском лесе.
Я не удержался:
– Разрешите спросить, господин полковник. как в голосеевском лесу?
Он посмотрел на меня, понял и улыбнулся.
– Неприятель обнаружен не был…
* * *
-Вот дом для отдыха. Во дворе нас встречает еврейская семья, которая не знает, как забежать и что сделать, чтобы нам угодить. Это понятно: наше присутствие обеспечивает им безопасность.
– Гашпадин солдат, вот сюда, сюда пожалуйте.
Они ведут моего унтер-офицера куда-то, и я слышу его голос, который бурчит из темноты:
– Вчера был «москаль паршивый», а сегодня «гашпадин солдат»… Эх, вы!..
* * *
-Нам, офицерам, хозяева отвели свою спальню.
Устали мы сверхъестественно. Раздеваться нельзя, потому что бог знает что может случиться. Но надо же отдохнуть. Дразнят «великолепные постели» с красными атласными стегаными одеялами. Ротный говорит:

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5