2-го февраля 43-го года в Сталинграде капитулировала армия Паулюса. В Германии был объявлен трехдневный траур. Черные повязки на левый рукав надел и весь персонал госпиталя. Как-то раз, в начале марта старший санитар, обычно очень сдержанный, вдруг попросил меня выйти с ним в коридор. "Как, по-твоему, может ли Германия проиграть войну?" - спросил он меня вполголоса. Я ответил с осторожностью - мол, ясности еще нет, но положение, безусловно, сложное. Он продолжал: "Один из моих друзей, медик, высказал мнение, что через несколько ходов Германия получит мат. Так ли это?" Я ответил, что это очень похоже на правду. Санитар помрачнел и неожиданно доверительным тоном проговорил: "Я этого не переживу. Во всяком случае, если и останусь жив, в побежденную Германию не вернусь".
Вспоминается интересный штрих. Я заметил, что слушая по радио последние известия, раненые смеются. Сначала я не мог понять, в чем дело, стал внимательно вслушиваться, и выяснил следующее: во время передачи последних известий на ту же волну подключалась радиостанция союзников, и каждое сообщение немецкого диктора сопровождалось кратким ироническим и, надо полагать, остроумным комментарием, подающим в другом (ясно, что противоположном) свете сообщаемую новость. Немцы от души смеялись, и никто не требовал выключить приемник. Это говорило о многом.
Однажды Клаудиа сказала, что ее семья очень хочет взглянуть на русских, не возражаем ли мы против встречи. Конечно, у нас возражений не было. Договорились о дне, и к нам пришли дочь Клаудии с мужем - солдатом итальянской армии - и внучка, девочка лет десяти. Разумеется, была и Клаудиа. Они принесли две бутылки хорошего вина и много фруктов. Мы расположились в нашей комнате, нам никто не мешал, и провели больше часа в дружеской беседе.
После этой встречи у меня возник такой план: поскольку немцы проигрывают войну в Африке (в чем я уже не сомневался), можно было ожидать, что в недалеком будущем госпиталь будет эвакуирован. Этим надо воспользоваться и скрыться, заранее договорившись с Клаудией, чтобы она подыскала мне приют до прихода на остров союзников. Я был уверен, что Клаудиа пойдет на это. Настроение у меня улучшилось, появилась цель.
* * *
В начале мая доктор Мюллер уехал в отпуск, и его заменил другой врач. Это был совсем иной человек. Резкий, грубый, общение с ним во время обхода было неприятным. Правда, Карл сказал нам, что он держится так и с ранеными немцами. В один из майских дней, когда я после обеда сидел с Клаудией у нас в комнате, вошел Карл и сказал, что мне велено через полчаса быть с вещами внизу - врач, заменявший Мюллера, выписал меня из госпиталя. Это был гром среди ясного неба.
Я собрал свои "вещи" (кусок мыла, бритвенные принадлежности) и стал прощаться. Клаудиа обливалась слезами. Я крепко пожал руки Ивану, Андрею и спустился вниз - как был - в больничной пижаме, в домашних туфлях. Внизу уже стояли человек десять выписанных из госпиталя немцев. Они были не из моей палаты и не знали, кто я. Подошел пикап, все уселись, и минут через двадцать мы въехали на военный аэродром. Нас ожидали и сейчас же посадили в маленький самолет.
* * *
Полет продолжался около трех часов. Стало смеркаться. Я увидел далекий берег, затем различил большой город. Самолет набрал высоту и стал заходить на посадку. Это был Неаполь. Мы вышли, нас встретили, провели в аэровокзал и велели ждать. Ожидание было долгим, совсем стемнело. Но вот за нами приехал пикап, и вскоре мы уже входили в большое трехэтажное здание. Огромный зал на втором этаже был почти вплотную уставлен кроватями. "Ищите свободную койку и ложитесь", - сказали нам. Я был удивлен: все прибывшие были в военной форме, я в своей пижаме выделялся среди них, однако меня не отделили от группы, не изолировали.
На другое утро осмотрелся. В зале жили немецкие солдаты. Оружия при них не было. На меня никто не обращал внимания. Вместе с другими я решился пройти в столовую, которая находилась в подвальном помещении, и получил еду. Это повторилось в обед и в ужин. Я был озадачен. Так прошел второй день. На третий ко мне подошел человек в штатском, велел идти в цейхгауз и получить одежду. Я не сомневался, что меня готовят к отправке в лагерь. Но в цейхгаузе мне предложили форму немецкого солдата. Это меня ошеломило. Я стал понимать, что меня принимают за служащего в немецкой армии, и попросил разрешения придти через полчаса. Надо было принять решение: сказать, кто я на самом деле, и обречь себя на отправку в лагерь для военнопленных, то есть на более чем вероятную гибель, либо замаскироваться хотя бы на время, чтобы выждать, разобраться в обстановке. И я принял второе решение.
Облачившись в немецкую форму, я затаился в ожидании дальнейших событий, спускался из зала только в столовую. Мне выдали пропуск и сказали, что я могу выходить в город, но я об этом не помышлял, чувствовал себя крайне неуверенно, полагая, что ошибка вот-вот обнаружится. Так прошло несколько дней. У меня завелись знакомства. Мой сосед по койке сказал, что немецкая армия в Северной Африке капитулировала. "Германия проигрывает, добавил он. - Во избежание дальнейших человеческих потерь надо искать возможность прекратить войну".
И вдруг меня вызывают в медицинскую комиссию. Врачи спросили, что со мной произошло, как я себя чувствую, прослушали легкие, сердце, завели на Бориса Пейко карточку и, посовещавшись, объявили, что меня направляют в санаторий в Сан-Ремо. О дне отъезда сообщат дополнительно.
Стало ясно, что меня действительно принимают за военнослужащего немецкой армии. Далее выяснилось, что в Германии действует правило: каждый раненый немец по выздоровлении направляется на месяц в санаторий, а здание, в котором я нахожусь, это гостиница для выздоравливающих солдат, они ожидают здесь отправки на отдых. Еще раз обдумав сложившуюся обстановку, я решил сохранить свою маскировку, принять те блага, которые открылись для меня. Что будет дальше и чем все это обернется - неизвестно, но не следует пока об этом думать.
Я стал каждый день после завтрака выходить в город и до обеда бродил по улицам, иногда один, иногда с кем-либо из моих новых знакомых.
На улицах города часто встречались немецкие солдаты и офицеры, нередко можно было видеть женщин в немецкой военной форме. Однажды, когда я спокойно прогуливался, шедший навстречу военный внезапно остановил меня и принялся в повышенном тоне распекать. По погонам я разглядел, что он в чине фельдфебеля. Я встал в стойку "смирно", смотрел ему прямо в глаза и соображал, в чем же дело, повторяя время от времени слово "Jawohl". Дело, оказалось, в том, что я, рядовой, не отдал ему чести. Я забеспокоился, понимая, какой подвергаюсь опасности. Если он потребует у меня документы или вздумает отправить на гауптвахту, моя маскировка провалится и можно ожидать больших неприятностей. Но, наоравшись, он меня отпустил. С тех пор я стал внимательно вглядываться во встречных военных.
* * *
В один из дней в конце мая 43-го года ранним утром группу людей, в том числе и меня, отвезли на железнодорожный вокзал. Накануне всем отъезжающим выдали деньги - солдатское жалованье. Получил деньги и я - отказываться было нельзя, чтобы не выйти из роли. Железная дорога от Неаполя до Сан-Ремо почти все время вьется вдоль берега моря. Слева синело Тирренское море часть Средиземного, справа тянулись предгорья Апеннин. Мы проехали ЧивитаВеккио, Ливорно, Пизу, Специю. И вот я в Сан-Ремо.
Четырехэтажный комфортабельный отель на окраине Сан-Ремо был арендован немецким командованием и превращен в санаторий. Меня вместе с двумя немцами поместили в просторную комнату на третьем этаже. С соседями мне повезло: один из них был австриец Петер, человек моего возраста, второй - Людвиг, немец из Берлина, лет двадцати пяти. Сначала они отнеслись ко мне настороженно, но время шло, и мы мало-помалу сблизились. С Петером я даже подружился, и вскоре мы говорили друг с другом совершенно откровенно. Петер был антифашистом, он относился к немцам с неприязнью, не мог забыть и простить аншлюс 1938 года. Я признался ему, что я военнопленный, по ошибке принятый за военнослужащего немецкой армии. Он одобрил мое решение замаскироваться. "Германия проигрывает войну, тебе надо продержаться и выждать момент, когда ты сможешь пробраться к союзникам, а потом и к своим", - говорил он.
С Людвигом отношения у меня были хорошие, но менее доверительные. Он был из интеллигентной зажиточной и религиозной семьи. В разговорах с нами, - очевидно, отражая взгляды своего окружения, - резко критиковал Гитлера за преследование церкви и вообще считал, что власть в Германии захватили плебеи.
Я пробыл в Сан-Ремо до середины июля. О том, что я русский, знали уже все, с кем мне пришлось контактировать и, конечно, администрация санатория. Тем не менее, никто ни разу не пытался выяснить, почему я в немецкой форме. Могу высказать следующее предположение.
При отправке из госпиталя в Неаполь меня наверняка сопровождал какой-то документ, в котором указывалось, кто я. При отправке из Неаполя в Сан-Ремо документ такого рода, надо полагать, также сопровождал меня. В какой-то из этих документов вкралась ошибка: либо напутали в госпитале, либо в Неаполе невнимательно прочли полученную из госпиталя сопроводиловку. Как бы то ни было, появилась бумага с подписями и печатью, в которой я был представлен как солдат немецкой армии. И эта бумага оказывала магическое действие: никому из немцев не могло придти в голову, что документ ошибочный, что немецкий порядок дал осечку. Слепое уважение к документу часть немецкой натуры. Это и определило отношение ко мне администрации различных уровней. Что же касается простых солдат, с которыми я повседневно общался, то каждый из них был озабочен собственной судьбой, и я не вызывал у них особенного интереса.
Я вписался в распорядок жизни санатория, дни потекли спокойно и однообразно. На каждом спальном этаже была горничная. На нашем этаже работала итальянка лет сорока. Однажды я заговорил с ней по-французски, она удивилась и на хорошем французском спросила, откуда я знаю этот язык. Разговор начался. Я признался ей, что я русский. Это поразило ее, и в дальнейшем она была со мной очень приветлива. Из разговоров выяснилось, что жизнь в Италии нелегкая. У меня хлеб оставался, и я смог приблизительно раз в три дня отдавать ей целый батон. Она часто приносила мне фрукты из своего сада. "Итальянцы терпеть не могут немцев", - слышал я от нее много раз. Я начал подумывать о том, не сможет ли она укрыть меня и затем помочь добраться до Швейцарии, и выжидал подходящей минуты, чтобы заговорить с ней об этом.
По субботам и воскресеньям на большой веранде отеля давались концерты. Приходили итальянские музыканты - пианист, скрипач и певец - баритон или тенор. Иногда пели под гитару.
Мы с Петером почти каждый день гуляли по городу, иногда к нам присоединялся и Людвиг. Самым примечательным было то, что я много играл в шахматы. Я вообще из шахматной семьи, но играл значительно слабее, чем отец и брат. Перед войной несколько лет вообще не подходил к шахматам, а вот в Трапани довелось много играть, что восстановило мою форму. В санатории игра в шахматы процветала. Сложилась компания любителей, ежедневно отдававших игре много времени. Я нередко наблюдал за ними, и однажды они предложили мне сыграть. Я выиграл две партии у одного и еще две у другого. На меня посмотрели с удивлением - мол, русский, а играет неплохо. На другой день мне снова предложили сыграть, и я опять сыграл успешно, чем вызвал уже чувство уважения. Мне предложили сразиться с лучшим игроком этой команды, с чемпионом, так сказать. Через два дня встреча состоялась. Первая партия закончилась вничью, вторую я выиграл. Это была сенсация, я стал "местной знаменитостью", приобрел много новых знакомых. "Тебе надо сыграть со здешним зубным врачом, - говорили мне. - Он очень сильный игрок".
Игра вскоре состоялась в гостиной отеля, где по вечерам собирался народ выпить бокал вина, послушать радио. Зубной врач был в офицерской форме. Он был немного старше меня, приятной внешности, держался любезно. Мы сели за стол. По его заказу принесли бутылку красного вина и два бокала для него и для меня. Уже зная, что я русский, он поинтересовался, откуда я. Я ответил:
- Из Москвы.
- Вот как! - произнес он и в тот вечер больше не задал мне ни одного вопроса.
Первую партию я проиграл, вторая закончилась вничью.
- Вы неплохо играете, - сказал он. - Надеюсь, что мы еще встретимся.
Так началось мое новое знакомство. Мы сыграли с ним немало партий, и я нередко у него выигрывал. Часто говорили на общие темы, и постепенно оба мы становились все более откровенными. Он говорил мне, что не разделяет учения о превосходстве немецкой нации над всеми остальными, а массовое уничтожение евреев считает преступлением.
Вскоре мы стали встречаться в комнате, где он жил. Петер, узнав об этом, воскликнул: "Эге-ге, не каждого солдата приглашают в гости к офицеру!" А потом я стал и пациентом этого врача - у меня разболелся зуб, и он поставил мне пломбу.
Для того чтобы выписать солдата из санатория, требовалась виза врачей всех специальностей. И когда срок моего пребывания в Сан-Ремо близился к концу, мой новый знакомый сказал мне, что пока не дает визы на мою выписку, хочет предоставить мне возможность пробыть в санатории еще восемь-десять дней.
Среди персонала отеля был пожилой итальянец - то ли электрик, то ли водопроводчик, - не помню. Он каким-то образом узнал, что я русский, и часто подходил ко мне потолковать о том о сем. Однажды он предложил мне провести вечерок у его друга.
- Нам будет интересно поговорить с вами, - сказал он. Я, подумав, согласился. Договорились встретиться после ужина. Он предупредил меня:
- Нам не следует идти вместе. Я пойду впереди, а вы следуйте за мной.
Меня это в какой-то степени насторожило, но возражать я не стал.
И вот я иду за ним. К своему удивлению, замечаю, что впереди моего итальянца в том же направлении идет знакомый немец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14