roca dama senso
Это был «Скромный гений» - название, которое, на мой взгляд, подходило не только книге, но и самому Вадиму Сергеевичу. Если всех своих авторов я любила, то перед этим писателем и человеком я преклонялась. Почитайте его стихи, его прозу, его чудесные произведения в жанре фантастики - какая в них необычайная простота, искренность, доброта! Сколько юмора, легкой насмешки. И все эти качества были присущи самому Вадиму Сергеевичу: и сам он, и даже его замечательная жена Екатерина Павловна выступают со страниц его произведений. Недавно перечитала «Лачугу должника» - плакала на последних страницах. Я думаю и переживаю, что В.С.Шефнер ушел из жизни недооцененный своими современниками, ушел так же скромно и тихо, как жил. Вечная ему память!
А какой замечательный, какой славный был Илья Варшавский! Он, по его признанию, писать начал поздно, чуть ли не в 60 лет, и на спор: стал критиковать какое-то фантастическое произведение перед своими сыновьями, а те ему: а ты можешь так написать? «Могу и получше», - ответил Илья Иосифович и написал свой первый рассказ о роботах - он был инженером. Так и вошел в круг писателей-фантастов. В редакции появился с изданным в Ленинграде сборничком НФ-рассказов «Молекулярное кафе» и со своим замечательным ленинградским художником-оформителем Николаем Кузнецовым. Рассказы мне понравились, оформление по стилю так соответствовало содержанию книги и облику автора (внешне Илья Иосифович был похож на морского волка: штурманская бородка, хитрые, всегда улыбающиеся глаза, лицо худощавое, немного мефистофельское, трубка в зубах), что в дальнейшем Коля всегда оформлял книги Варшавского. И, кстати, В.Шефнера - эти два человека в чем-то очень походили друг на друга, хотя и были совсем разными. Род Шефнеров прослеживается вплоть до времен Петра I, когда предки писателя пришли в Россию из Швеции и поступили на службу во флот. Дед Вадима Сергеевича был адмиралом. Он заложил первый камень в основание города Владивостока. Это, кстати, сильно осложнило жизнь Вадима Сергеевича и его семьи: в тридцатые годы в ожидании ареста он с женой Екатериной Павловной сжег все фотографии и документы, относящиеся к истории семьи. Произведения Шефнера не публиковали, семья долго бедствовала. Даже после войны им пришлось продать все, что имело хоть какую-то ценность, остался только рояль - Екатерина Павловна была пианисткой.
У Ильи Иосифовича такой родословной не было; в 20-е годы он приехал в Петроград из Киева и, окончив Высшее мореходное училище, стал корабельным механиком, затем работал инженером-конструктором на заводе. Но и он не избежал тяжкой участи: был репрессирован и отбыл в ГУЛАГе свой срок, а после с трудом приспосабливался к «мирной» жизни, помогла и спасла его женитьба на Луэлле Александровне.
Во время блокады Ленинграда и Вадим Сергеевич, и Илья Иосифович сражались за город. От голода Вадим Сергеевич, едва живой, в состоянии дистрофии был госпитализирован, а Илья Иосифович при переправе по «Дороге жизни» через Ладогу сначала чуть не утонул, а выбравшись на берег, попал в руки красноармейцев, которые почему-то решили, что он шпион, и повели на расстрел. Благо, на пути им встретился однополчанин Варшавского, хорошо его знавший, он его и спас.
Вадим Сергеевич был тихий и нежный в обращении с близкими ему людьми. Таким же я видела Илью Иосифовича в отношении к жене и к друзьям. Вадим Сергеевич, по-детски искренний и открытый, всегда пребывал в своем, недоступном другим мире, мире поэзии. Он будто бы участвовал в разговоре, в происходящем, но в то же время находился в мире то ли своих стихов, то ли блоковских: сколько стихов он знал наизусть, как любил их читать! В последний раз я зашла к Шефнерам в 1998 году, в День Победы. Я застала у них Даниила Гранина и ленинградского поэта, имя которого вылетело у меня из головы. Вот когда я особенно остро почувствовала истинную, прозрачную чистоту и даже святость этого человека по контрасту с Граниным и тем грубоватым, огромного роста и веса «поэтом»! Они были празднично громкие, уверенные в себе и… снисходительные к Вадиму Сергеевичу - честь ему оказали своим приходом! А он маленький, как будто бумажный - такой худой и бледный - слушал, слушал их и вдруг начал читать стихи, много разных стихов разных поэтов. Они явно почувствовали себя неловко, вежливо слушали, только что не зевали. И вскоре ушли поздравлять других ветеранов.
У Вадима Сергеевича была прелестная, очень добрая, заботливая и гостеприимная жена Екатерина Павловна, нянька и муза писателя и поэта… вернее, поэта во всем: в тихом разговоре, в легкой походке, наконец, в фантастике - он видится мне единственным представителем поэтической фантастики (в отличие от научной, сатирической, юмористической и т.п.). Самобытность фантастических произведений В.Шефнера и в его по-детски непосредственном, произвольном обращении с орудиями, обеспечивающими «чудеса», в чудаковатости как поступков, так и самих характеров его героев, в удивительном словотворчестве, не допускающем никаких иностранных заимствований (в пику фантастам, любителям сочинять, как он сам говорит в одной из своих повестей, «разные специальные слова: квантование, киберы, фотоны, лазеры, мазеры, квазары» и т.п.), в забавных именах и фамилиях героев. Сергей Кладезев, например, создал волшебные коньки, но никакого волшебства для этого ему не понадобилось - просто такой он способный, скромный, рабочий малый. Алексею Потаповичу Возможному понадобились крылья: дороги в России никуда не годятся - нужны почтальону крылья. Он их себе и соорудил, и все люди вокруг теперь летают свободно и радуются. Радость и печаль, искренность и самоирония, будущее и прошлое с мельчайшими деталями советского быта двадцатых-начала тридцатых годов - удивительно парадоксальные сочетания. Такой же парадоксальной была и вся жизнь Вадима Сергеевича: потомок царских адмиралов, в 20-е годы, малышом, он наблюдает и переживает революцию, гражданскую войну. Его отец, офицер царской армии, принял революцию, он - командир Красной армии. Семья же испытывает нужду, вечные скитания из города в город. Вадим живет с матерью в казармах, или они снимают угол у чужих людей. И мальчик впитывает в себя всю эту сложную, хаотичную, противоречивую действительность. Потом жизнь под страхом: арестуют - не арестуют. Потом Отечественная война. И пожалуйста - «Лачуга должника». Этот роман, и смешной, и трагический, заканчивается гибелью обоих главных героев и при этом такими стихами:
Вы «Колю» нигде не ищите,
Могилка его глубока,
В шалмане его помяните,
Хвативши стакан молока.
В этом произведении выплеснулось очень многое из того, что пережил Вадим Сергеевич и его жена Екатерина Павловна. Не случайно на страницах романа появляются иногда они сами и принимают участие в жизни главного героя Белобрысова Павла, ощущающего себя чудаком и неудачником, как и почти все герои произведений Вадима Сергеевича.
У Ильи Иосифовича была очаровательная жена Луэлла Александровна с удивительной судьбой: ее отец Александр Краснощеков, после революции вернулся в Россию с семьей из эмиграции, из Америки. Добирались они через Владивосток. Когда в 1920 году была создана ДВР, Ленин назначил Краснощекова председателем временного правительства и министром иностранных дел Дальневосточной Республики. Республика довольно скоро, сыграв роль буфера между Советской Россией и Японией, была упразднена, и в 1922 году отца Луэллы Александровны вызвали в Москву и назначили заместителем министра финансов. Но и это продолжалось недолго: Краснощекова арестовали, продержали какое-то время в тюрьме, где у него открылся туберкулез. Неожиданно его освободили и отправили с семьей в Крым, в царскую резиденцию Ливадию. Потом его восстановили на работе, и до рокового 1937-го он был государственным деятелем, причем талантливым (в 1912 году он окончил высшее техническое заведение в Чикаго, в отличие от многих «соратников» был человеком образованным и здравомыслящим). Но самое главное - он, как и многие мужчины тогда, был влюблен в Лилю Брик и, будучи человеком государственным, очень занятым и одиноким (его жена вернулась в США), отдал маленькую Луэллу на воспитание Брикам и Маяковскому. Когда я познакомилась с Луэллой Александровной, она сначала помалкивала о своем прошлом, а потом мы сблизились, понравились и поверили друг другу, и она много рассказывала мне об этих знаменитых, любимых ею людях. Бывая в Ленинграде, я часто или останавливалась «в приюте «У Люли» (так я назвала гостеприимный дом Варшавских), или обязательно навещала ее (Илья Иосифович умер раньше Луэллы Александровны). Веселая, замечательная это была пара - Илья Иосифович и Люля Александровна!
А вообще-то, эти две самые прекрасные, преданные друг другу пары съезжались иногда в Комарове, в Доме творчества писателей, где им было хорошо общаться. Часто с нами по заливу (зимой) гулял и Сергей Александрович Снегов: еще один замечательный человек, галантный кавалер, великий знаток поэзии - в этом они с Вадимом Сергеевичем могли состязаться часами. К моему горчайшему сожалению; фантастику Снегова я не понимала и не принимала: мне очень близок был ответ одного из читателей на нашу анкету: «Главное в фантастике - ее правдивость, основанная на изучении жизни… Меньше надуманных, безжизненных ситуаций…» А Сергей Александрович в своих произведениях был неутомим именно в изобретении самых необыкновенных форм жизни и «нежизненных ситуаций». На мой вкус - тут был перебор. Он со мной не спорил и оставался предельно деликатным и нежным кавалером, услаждавшим слух дамы прекрасными стихами. А уж насколько его судьба была полна тяжких испытаний!.. Я ничего не могу добавить к тому, что он написал в своей книге: там и конструкторские бюро, и ГУЛАГ, и «шарашка», и жизнь впроголодь. Но до чего же жизнерадостным человеком он всегда был! Эти «старики» (они были старше по годам, но оставались молодыми, прекрасными), прошедшие страшные испытания сталинщиной - к ним надо отнести и Ю.Давыдова, валившего лес под Воркутой, и Быстролетова, нашего разведчика, чуть не погибшего на дальневосточных золотых приисках, - всегда поражали меня жизнелюбием, стойкостью и верой… в счастливое коммунистическое будущее страны.
И все они были из Ленинграда - кроме Сергея Александровича, одессита и странника. Вообще, надо сказать, Ленинград по своему значению для советской фантастики примерно то же, чем была в свое время Одесса для советской литературы. Этот город дал нам лучших писателей-фантастов, он стал - во многом благодаря деятельности Бориса Стругацкого, а ранее Дмитревского и Брандиса, которые своими выступлениями в периодике, предисловиями в книгах и просто неравнодушным отношением к фантастике многое сделали и для ее становления, и для спасения ряда книг - центром создания фантастики. Не говоря о Стругацких и о писателях, чьи имена уже упомянуты здесь, в Ленинграде работали Г.Гор, А.Шалимов, начинали и продолжают творить О.Ларионова, Ф.Суркис, А.Балабуха, потом появились А.Столяров, С.Логинов, В.Рыбаков… да всех и не упомнишь. И творчество этих людей по духу своему питерское, особенное: то ли писательская школа виной тому, то ли белые ночи, но поэтический флер, чуть-чуть мистики присутствуют в их творчестве и отличают их от произведений московских, или киевских, или сибирских авторов - так мне кажется.
***
Надеюсь, мне удалось хотя бы отчасти передать, как жилось и работалось в эру шестидесятых в редакции фантастики в «Молодой гвардии». Мы были тогда молоды, полны надежд, сил и идей. Нам было хорошо. Но уже в начале 70-х повеяло холодом. Не могу вспомнить, когда именно и из-за чего я это почувствовала. Пожалуй, события в Чехословакии 1968 года. В январе этого года я с делегацией от Госкомитета по печати СССР была в Праге на переговорах по поводу издания советской - в Чехословакии и чешской и словацкой литературы - в СССР. Я чувствовала напряжение, сопротивление чешской стороны всем предложениям Москвы. Мне причины таких отношений были не очень понятны, да я и не особенно над этим задумывалась. У меня шла в это время своя жизнь: я была впервые за границей, и меня поражала свобода в поведении чехов. Нас поселили на даче за городом, и как-то утром, выглянув в окно, я увидела, как «важный» человек, писатель, носится с собакой среди деревьев, хохочет, играет с нею - меня почему-то поразила эта сцена, они с собакой будто символизировали раскованность и свободу, такую редкую у нас. Она чувствовалась во всем: в одежде, в манере разговаривать, в отношении с прислугой - шофера приглашали со всеми за стол во время поездок по стране. И нигде никакого хамства! Словом, я влюбилась в чехов, в их страну. И вдруг - август 1968-го, танки, наши оплеванные солдаты на улицах Праги. У нас в редакции - или в редакции иностранной литературы, где мы тоже пили чай - только и разговоров было, что об этих событиях. Мы ужасно переживали, возмущались, не могли понять, зачем, кому это нужно.
Тогда-то и покончили с «оттепелью», с проблесками демократии в Москве. А может, и раньше, когда выпроводили на пенсию Никиту Хрущева… Мне запомнилась еще одна, показавшаяся знаменательной картинка. Весной 1965 года, впервые после отставки Хрущева и перехода власти к Брежневу и его свите, вернулись из космоса после долгого и сложного полета космонавты А.Леонов и В.Беляев. Как всегда, из аэропорта шла прямая трансляция. В памяти еще оставались встречи космонавтов Ю.Гагарина, Г.Титова, А.Николаева. Первым к ним всегда кидался с объятиями, чуть ли не со слезами Никита Сергеевич. А тут идут по красной дорожке космонавты, и никто не спешит к ним навстречу, видны только с затылка три шляпы стоящих на трибуне руководителей партии и правительства. Такой бесчеловечной, чиновничьей показалась мне эта встреча по контрасту с прежними. Для себя я назвала наступившие годы временем «подсебятины и серятины».
В начале семидесятых мы еще публиковали хорошие книги. Но пропало то горение души, та радость от каждой новой находки, которые согревали нас в прошлые годы.
1 2 3 4 5 6
А какой замечательный, какой славный был Илья Варшавский! Он, по его признанию, писать начал поздно, чуть ли не в 60 лет, и на спор: стал критиковать какое-то фантастическое произведение перед своими сыновьями, а те ему: а ты можешь так написать? «Могу и получше», - ответил Илья Иосифович и написал свой первый рассказ о роботах - он был инженером. Так и вошел в круг писателей-фантастов. В редакции появился с изданным в Ленинграде сборничком НФ-рассказов «Молекулярное кафе» и со своим замечательным ленинградским художником-оформителем Николаем Кузнецовым. Рассказы мне понравились, оформление по стилю так соответствовало содержанию книги и облику автора (внешне Илья Иосифович был похож на морского волка: штурманская бородка, хитрые, всегда улыбающиеся глаза, лицо худощавое, немного мефистофельское, трубка в зубах), что в дальнейшем Коля всегда оформлял книги Варшавского. И, кстати, В.Шефнера - эти два человека в чем-то очень походили друг на друга, хотя и были совсем разными. Род Шефнеров прослеживается вплоть до времен Петра I, когда предки писателя пришли в Россию из Швеции и поступили на службу во флот. Дед Вадима Сергеевича был адмиралом. Он заложил первый камень в основание города Владивостока. Это, кстати, сильно осложнило жизнь Вадима Сергеевича и его семьи: в тридцатые годы в ожидании ареста он с женой Екатериной Павловной сжег все фотографии и документы, относящиеся к истории семьи. Произведения Шефнера не публиковали, семья долго бедствовала. Даже после войны им пришлось продать все, что имело хоть какую-то ценность, остался только рояль - Екатерина Павловна была пианисткой.
У Ильи Иосифовича такой родословной не было; в 20-е годы он приехал в Петроград из Киева и, окончив Высшее мореходное училище, стал корабельным механиком, затем работал инженером-конструктором на заводе. Но и он не избежал тяжкой участи: был репрессирован и отбыл в ГУЛАГе свой срок, а после с трудом приспосабливался к «мирной» жизни, помогла и спасла его женитьба на Луэлле Александровне.
Во время блокады Ленинграда и Вадим Сергеевич, и Илья Иосифович сражались за город. От голода Вадим Сергеевич, едва живой, в состоянии дистрофии был госпитализирован, а Илья Иосифович при переправе по «Дороге жизни» через Ладогу сначала чуть не утонул, а выбравшись на берег, попал в руки красноармейцев, которые почему-то решили, что он шпион, и повели на расстрел. Благо, на пути им встретился однополчанин Варшавского, хорошо его знавший, он его и спас.
Вадим Сергеевич был тихий и нежный в обращении с близкими ему людьми. Таким же я видела Илью Иосифовича в отношении к жене и к друзьям. Вадим Сергеевич, по-детски искренний и открытый, всегда пребывал в своем, недоступном другим мире, мире поэзии. Он будто бы участвовал в разговоре, в происходящем, но в то же время находился в мире то ли своих стихов, то ли блоковских: сколько стихов он знал наизусть, как любил их читать! В последний раз я зашла к Шефнерам в 1998 году, в День Победы. Я застала у них Даниила Гранина и ленинградского поэта, имя которого вылетело у меня из головы. Вот когда я особенно остро почувствовала истинную, прозрачную чистоту и даже святость этого человека по контрасту с Граниным и тем грубоватым, огромного роста и веса «поэтом»! Они были празднично громкие, уверенные в себе и… снисходительные к Вадиму Сергеевичу - честь ему оказали своим приходом! А он маленький, как будто бумажный - такой худой и бледный - слушал, слушал их и вдруг начал читать стихи, много разных стихов разных поэтов. Они явно почувствовали себя неловко, вежливо слушали, только что не зевали. И вскоре ушли поздравлять других ветеранов.
У Вадима Сергеевича была прелестная, очень добрая, заботливая и гостеприимная жена Екатерина Павловна, нянька и муза писателя и поэта… вернее, поэта во всем: в тихом разговоре, в легкой походке, наконец, в фантастике - он видится мне единственным представителем поэтической фантастики (в отличие от научной, сатирической, юмористической и т.п.). Самобытность фантастических произведений В.Шефнера и в его по-детски непосредственном, произвольном обращении с орудиями, обеспечивающими «чудеса», в чудаковатости как поступков, так и самих характеров его героев, в удивительном словотворчестве, не допускающем никаких иностранных заимствований (в пику фантастам, любителям сочинять, как он сам говорит в одной из своих повестей, «разные специальные слова: квантование, киберы, фотоны, лазеры, мазеры, квазары» и т.п.), в забавных именах и фамилиях героев. Сергей Кладезев, например, создал волшебные коньки, но никакого волшебства для этого ему не понадобилось - просто такой он способный, скромный, рабочий малый. Алексею Потаповичу Возможному понадобились крылья: дороги в России никуда не годятся - нужны почтальону крылья. Он их себе и соорудил, и все люди вокруг теперь летают свободно и радуются. Радость и печаль, искренность и самоирония, будущее и прошлое с мельчайшими деталями советского быта двадцатых-начала тридцатых годов - удивительно парадоксальные сочетания. Такой же парадоксальной была и вся жизнь Вадима Сергеевича: потомок царских адмиралов, в 20-е годы, малышом, он наблюдает и переживает революцию, гражданскую войну. Его отец, офицер царской армии, принял революцию, он - командир Красной армии. Семья же испытывает нужду, вечные скитания из города в город. Вадим живет с матерью в казармах, или они снимают угол у чужих людей. И мальчик впитывает в себя всю эту сложную, хаотичную, противоречивую действительность. Потом жизнь под страхом: арестуют - не арестуют. Потом Отечественная война. И пожалуйста - «Лачуга должника». Этот роман, и смешной, и трагический, заканчивается гибелью обоих главных героев и при этом такими стихами:
Вы «Колю» нигде не ищите,
Могилка его глубока,
В шалмане его помяните,
Хвативши стакан молока.
В этом произведении выплеснулось очень многое из того, что пережил Вадим Сергеевич и его жена Екатерина Павловна. Не случайно на страницах романа появляются иногда они сами и принимают участие в жизни главного героя Белобрысова Павла, ощущающего себя чудаком и неудачником, как и почти все герои произведений Вадима Сергеевича.
У Ильи Иосифовича была очаровательная жена Луэлла Александровна с удивительной судьбой: ее отец Александр Краснощеков, после революции вернулся в Россию с семьей из эмиграции, из Америки. Добирались они через Владивосток. Когда в 1920 году была создана ДВР, Ленин назначил Краснощекова председателем временного правительства и министром иностранных дел Дальневосточной Республики. Республика довольно скоро, сыграв роль буфера между Советской Россией и Японией, была упразднена, и в 1922 году отца Луэллы Александровны вызвали в Москву и назначили заместителем министра финансов. Но и это продолжалось недолго: Краснощекова арестовали, продержали какое-то время в тюрьме, где у него открылся туберкулез. Неожиданно его освободили и отправили с семьей в Крым, в царскую резиденцию Ливадию. Потом его восстановили на работе, и до рокового 1937-го он был государственным деятелем, причем талантливым (в 1912 году он окончил высшее техническое заведение в Чикаго, в отличие от многих «соратников» был человеком образованным и здравомыслящим). Но самое главное - он, как и многие мужчины тогда, был влюблен в Лилю Брик и, будучи человеком государственным, очень занятым и одиноким (его жена вернулась в США), отдал маленькую Луэллу на воспитание Брикам и Маяковскому. Когда я познакомилась с Луэллой Александровной, она сначала помалкивала о своем прошлом, а потом мы сблизились, понравились и поверили друг другу, и она много рассказывала мне об этих знаменитых, любимых ею людях. Бывая в Ленинграде, я часто или останавливалась «в приюте «У Люли» (так я назвала гостеприимный дом Варшавских), или обязательно навещала ее (Илья Иосифович умер раньше Луэллы Александровны). Веселая, замечательная это была пара - Илья Иосифович и Люля Александровна!
А вообще-то, эти две самые прекрасные, преданные друг другу пары съезжались иногда в Комарове, в Доме творчества писателей, где им было хорошо общаться. Часто с нами по заливу (зимой) гулял и Сергей Александрович Снегов: еще один замечательный человек, галантный кавалер, великий знаток поэзии - в этом они с Вадимом Сергеевичем могли состязаться часами. К моему горчайшему сожалению; фантастику Снегова я не понимала и не принимала: мне очень близок был ответ одного из читателей на нашу анкету: «Главное в фантастике - ее правдивость, основанная на изучении жизни… Меньше надуманных, безжизненных ситуаций…» А Сергей Александрович в своих произведениях был неутомим именно в изобретении самых необыкновенных форм жизни и «нежизненных ситуаций». На мой вкус - тут был перебор. Он со мной не спорил и оставался предельно деликатным и нежным кавалером, услаждавшим слух дамы прекрасными стихами. А уж насколько его судьба была полна тяжких испытаний!.. Я ничего не могу добавить к тому, что он написал в своей книге: там и конструкторские бюро, и ГУЛАГ, и «шарашка», и жизнь впроголодь. Но до чего же жизнерадостным человеком он всегда был! Эти «старики» (они были старше по годам, но оставались молодыми, прекрасными), прошедшие страшные испытания сталинщиной - к ним надо отнести и Ю.Давыдова, валившего лес под Воркутой, и Быстролетова, нашего разведчика, чуть не погибшего на дальневосточных золотых приисках, - всегда поражали меня жизнелюбием, стойкостью и верой… в счастливое коммунистическое будущее страны.
И все они были из Ленинграда - кроме Сергея Александровича, одессита и странника. Вообще, надо сказать, Ленинград по своему значению для советской фантастики примерно то же, чем была в свое время Одесса для советской литературы. Этот город дал нам лучших писателей-фантастов, он стал - во многом благодаря деятельности Бориса Стругацкого, а ранее Дмитревского и Брандиса, которые своими выступлениями в периодике, предисловиями в книгах и просто неравнодушным отношением к фантастике многое сделали и для ее становления, и для спасения ряда книг - центром создания фантастики. Не говоря о Стругацких и о писателях, чьи имена уже упомянуты здесь, в Ленинграде работали Г.Гор, А.Шалимов, начинали и продолжают творить О.Ларионова, Ф.Суркис, А.Балабуха, потом появились А.Столяров, С.Логинов, В.Рыбаков… да всех и не упомнишь. И творчество этих людей по духу своему питерское, особенное: то ли писательская школа виной тому, то ли белые ночи, но поэтический флер, чуть-чуть мистики присутствуют в их творчестве и отличают их от произведений московских, или киевских, или сибирских авторов - так мне кажется.
***
Надеюсь, мне удалось хотя бы отчасти передать, как жилось и работалось в эру шестидесятых в редакции фантастики в «Молодой гвардии». Мы были тогда молоды, полны надежд, сил и идей. Нам было хорошо. Но уже в начале 70-х повеяло холодом. Не могу вспомнить, когда именно и из-за чего я это почувствовала. Пожалуй, события в Чехословакии 1968 года. В январе этого года я с делегацией от Госкомитета по печати СССР была в Праге на переговорах по поводу издания советской - в Чехословакии и чешской и словацкой литературы - в СССР. Я чувствовала напряжение, сопротивление чешской стороны всем предложениям Москвы. Мне причины таких отношений были не очень понятны, да я и не особенно над этим задумывалась. У меня шла в это время своя жизнь: я была впервые за границей, и меня поражала свобода в поведении чехов. Нас поселили на даче за городом, и как-то утром, выглянув в окно, я увидела, как «важный» человек, писатель, носится с собакой среди деревьев, хохочет, играет с нею - меня почему-то поразила эта сцена, они с собакой будто символизировали раскованность и свободу, такую редкую у нас. Она чувствовалась во всем: в одежде, в манере разговаривать, в отношении с прислугой - шофера приглашали со всеми за стол во время поездок по стране. И нигде никакого хамства! Словом, я влюбилась в чехов, в их страну. И вдруг - август 1968-го, танки, наши оплеванные солдаты на улицах Праги. У нас в редакции - или в редакции иностранной литературы, где мы тоже пили чай - только и разговоров было, что об этих событиях. Мы ужасно переживали, возмущались, не могли понять, зачем, кому это нужно.
Тогда-то и покончили с «оттепелью», с проблесками демократии в Москве. А может, и раньше, когда выпроводили на пенсию Никиту Хрущева… Мне запомнилась еще одна, показавшаяся знаменательной картинка. Весной 1965 года, впервые после отставки Хрущева и перехода власти к Брежневу и его свите, вернулись из космоса после долгого и сложного полета космонавты А.Леонов и В.Беляев. Как всегда, из аэропорта шла прямая трансляция. В памяти еще оставались встречи космонавтов Ю.Гагарина, Г.Титова, А.Николаева. Первым к ним всегда кидался с объятиями, чуть ли не со слезами Никита Сергеевич. А тут идут по красной дорожке космонавты, и никто не спешит к ним навстречу, видны только с затылка три шляпы стоящих на трибуне руководителей партии и правительства. Такой бесчеловечной, чиновничьей показалась мне эта встреча по контрасту с прежними. Для себя я назвала наступившие годы временем «подсебятины и серятины».
В начале семидесятых мы еще публиковали хорошие книги. Но пропало то горение души, та радость от каждой новой находки, которые согревали нас в прошлые годы.
1 2 3 4 5 6