советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо. Сам я мало верю в успех всего этого, но такая линия поведения единственно для нас возможная; наша командирская песня все равно спета и скоро мы перестанем быть даже тем, чем есть теперь, то есть осколками формы без всякого содержания. Сейчас надо быть особенно осторожным, когда выбивающиеся к власти низы несутся бурным потоком, которого нашими бессильными щепочками уже не остановить. Я, не стесняясь, высказал Болдыреву, что, будь я на его месте, я бы или пошел на пролом, начав с ареста армискома, или же вызвал к себе большевистский его президиум и, изложив свои обязанности, предъявил им, что они должны сделать для сохранения фронта.
Болдыреву мои слова страшно не понравились; ему несомненно страшно хочется решительным броском разрубить все гордиевы узлы и вылететь сразу на очень большие верхи в качестве хозяина положения. В своих рассуждениях он временами был очень близок к правому берегу и даже вспоминал Бонапарта и церковь св. Роха. Он как то до сих пор не сознает всей серьезности происходящего; он до сих пор еще носится с своим проектом оздоровления армии репрессивными мерами при помощи сохранившихся частей против бунтующих и неповинующихся. Но сейчас это невероятный абсурд, ибо ко власти уже подобрались большевики, а затем бунтующих тысячи, а сохранившихся ничтожные единицы, да и последние не согласны на экзекуции, не желая подвергаться упрекам за мучительство своих же в угоду начальству.
Я высказал Болдыреву, что со времен Бонапарта и с того дня, как картечь изувечила порталы церкви св. Роха прошли года такого размаха и таких последствий, что старые способы и нормы отошли в прошлое и теперь не применимы. Время применения к распущенным массам силы давно уже утеряно; гангрена расползлась не только по армии, но и по всей стране, захватила жизненный глубины народного существования и его больной души. Ведь, все мы остро чувствуем, что столь заботящий нас Фронт держится еще только каким то чудом и что еще несколько ядовитых вспрыскиваний и все эти массы неудержимо хлынут на восток, сметая все на своем пути.
В моем корпусе сейчас положительно уже невозможно применение какой либо силы или принуждения; мы, благодаря безумным распоряжениям наших верхов, все растеряли, а массы за это время сорганизовались (дико, своеобразно, но все же сорганизовались), почувствовали, что сила на их стороне, что грозное когда то начальство- бессильное чучело, и напрактиковались не только в том, чтобы плевать на все его распоряжения, но и рвать его в клочья, разбивать ему головы и избавляться от него всякими мясницкими способами.
Вернувшись в штаб корпуса, застал там нового корпусного комиссара, назначенного большевистским комитетом; этим комиссаром оказался председатель дивизионного комитета 180 дивизии солдат Зайчук, именующей себя коммунистом-интернационалистом, а в действительности представляющей из себя довольно безобидного пустобреха; я его не видел с июля, когда 180 дивизия вышла из моего корпуса, и за это время он перегорел, многому научился и стал понимать абсурдность многих , которым раньше верил.
Я ему заявил, что не принимаю на себя никаких политических обязанностей по жизни своего корпуса, но требую от него, как от комиссара, самой энергичной помощи по поддержанию в корпусе боевого порядка, по несению боевой службы и по устранению из обихода частей всего того, что могло бы отразиться на исполнении корпусом поставленной ему боевой задачи.
По телефону сообщили, что наши большевистские премьеры за свое усердие получили назначения: доктор Склянский в революционный петроградский штаб, а Позерн главным комиссаром в Псков; всюду разослан приказ об аресте Керенского. Пришлось в спешном порядке спасать начальника 70 дивизии; он своим сухим педантизмом настроил против себя все части дивизии, но пока она держалась все обходилось; теперь, при галопирующем развале, его положение сделалось отчаянным. Вчера в совершенно обольшевиченном Переяславском полку состоялся митинг, на котором было решено убить начальника дивизии, заставив его предварительно выкопать себе могилу на высоте 72 (в расположении полка); полк сегодня двинулся к штабу дивизии для исполнения этого постановления, и только благодаря находчивости председателя дивизионного комитета удалось через сад увести Беляева, отправить в Двинск и вывезти его оттуда на первом поезде.
На фронте происходят невероятные безобразия: Переяславцы, которые, на радостях победы большевиков, согласились, было, сменить стоявший на позиции Ряжский полк, ушли совсем с своего участка и на смену не пошли; тогда Ряжцы бросили свой боевой участок и сами ушли в резерв; всю ночь целый полковой участок занимался одной ротой Сурского полка и оставшимися офицерами, но без всяких средств связи, снятых ушедшими с позиций телефонистами. Вообще, при общем развале Сурский полк ведет себя отлично; много значит отличный подбор ротных и батальонных командиров, которые везде и всегда подают пример добросовестности исполнения своих обязанностей. За то Переяславцы побивают все рекорды разложения; председатель дивизионного комитета 70 дивизии пытался вчера говорить с этим полком; пока он нес им обычную митинговую вермишель, то его восторженно приветствовали ("как будто бы им золото на грудки клали", по образному выражению присутствовавшего на митинге члена корпусного комитета). Но как только оратор начал говорить о том, что надо идти на смену полков 18 дивизии и стать на защиту своего боевого участка, то его речь была покрыта криками "долой" и матерщиной, а потом страсти так разгорелись, что оратора еле спасли от смерти.
Сейчас все части во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно, держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили их не исполнять никакие приказания, грабить, насиловать и убивать неугодное им начальство, а потом этой гнусной гнилью залили наши слабые кадры. Когда эти орды сделались невыносимыми для тех городов, в которых они стояли, то были посланы особые партии уговаривателей-ораторов, с такими гастролерами как Лебедев, Чхеидзе и др., дабы убедить запасные полки отправиться на фронт; некоторые города заплатили огромный деньги товарищам, за то, что те согласились сесть в вагоны и уехать.
Неужели Керенский не понимал, что он делал, выбрасывая эти разнузданные банды на фронт, где они сделались грозой для мирного населения и гибелью для последних остатков надежды восстановить на Руси закон, порядок и государственность.
Все звериное, так роскошно взрощенное русской жизнью и ничем не сдерживаемое, вылезло наружу и рвет на куски все чужое и все жирное и вкусное. Ведь уже и теперь кое-где превзойдены ужасы Журдана и Авиньонской бани; что же будешь дальше, когда эти начинающее гастролеры сделаются настоящими мастерами в деле истребления людей.
Невероятно тяжело и трагично сейчас положение начальников и офицеров-мучеников, расплачивающихся за чужие грехи и находящихся a la merci любой кучки хулиганов; жизнь и честь этих страстотерпцев отданы на поток толпе.
Во всех частях великое ликование по поводу свержения Керенского (как недолговечна слава всех революционных кумиров!) и перехода власти к советам. Но несмотря на всю большевистскую обработку, большинство солдат против того, чтобы власть была большевистская, а стоить только за то, чтобы власть была отдана Центральному исполнительному Комитету Совета С. и Р. Депутатов.
Появление во главе нового правительства товарища Ленина ошарашило большинство инертных солдат; эта фигура настолько одиозна своим германским штемпелем, что даже большевистская агитация оказалась бессильной заставить с ней помириться. В нашем корпусном комитете лидер наших большевиков ветеринарный фельдшер взволнованно заявил начальнику штаба: "да неужели же Ленин? да разве это возможно? да что же тогда будет?" Истинное чувство пробилось в этих словах через корку разных насвистанных с чужого голоса пустобрехов.
Это назначение так повлияло на корпусный комитет, что он большинством 12 против 9 уклонился от того, чтобы обсуждать резолюцию, сочувственную Петроградским Советам.
27 Октября.
Идет полная каша и самый пестрый дивертисмент из самых разноцветных распоряжений; проволочный телеграф работает беспартийно, передавая распоряжения обеих правительств и их органов; зато радио в руках большевиков. Ночью получили телеграммы из Ставки, от юго-западного фронта и из 2 армии, что большевики преступные авантюристы и что их нельзя допускать к власти. Все взывают, негодуют, но силы нет ни у кого, а большевики пока что действуют; они разъяснили солдатам, что вышеуказанные телеграммы это личные взгляды комиссаров прежнего правительства и, конечно, мнений и взглядов солдат не выражают.
Получили из Ставки воззвание правой части Цика Совета С. и Р. Депутатов и от исполнительных комитетов парии эсеров, меньшевиков, народных социалистов и военной секции. Все эти голубчики прозевали власть, а теперь пытаются спасать положение резолюциями и воззваниями; да разве эти средства действенны ныне для воздействия на те темные и разнузданные массы, которые называются русской армией.
День прошел в общем спокойно; настроение в частях выжидательное, все ждут, как разовьются в дальнейшем события. В эти дни ясно видно, что, если бы не дряблость и никчемность правительства душки Керенского со всеми его зигзагами, то, несмотря на все исключительные условия обстановки, можно было бы не допустить большевиков сделаться повелителями армии. Как ни заманчивы и хлестки большевистские лозунги, все же нужно было много ошибок и непоправимых глупостей для того, чтобы так ухудшит положение и заставить забыть все то негодование и искреннее презрение, которое еще летом окружало имена пассажиров запломбированных вагонов, присланных разлагать и добивать Россию.
Какая разительная перемена произошла в настроении армии за последние три месяца; с каким энтузиазмом отозвалась 5 армия на призыв против большевиков в начале июля, а сейчас она оплот большевизма. У Керенского и Ко. не хватило мозгов сообразить, какое огромное значение имеет 5 армия по отношению к Петрограду и всему там происходящему; у них были когда то и время, и способы незаметно очистить 5 и 12 армии от ненадежных частей и подобрать сюда такой состав, который обеспечил бы им непоколебимую и непререкаемую власть над Петроградом и над страной. Владея настоящей властью можно было спокойно осуществить все дальнейшие Реформы. Но для всего этого надо было быть людьми дела и сильного характера, большой действенности, а не рабами фразы и жрецами митинговых успехов; надо было Думать широко о будущем и трезво подсчитывать все pro и contra, а не изнемогать и задыхаться в атмосфере политической борьбы, интриг, компромиссов, торговли разными уступками и вечного болтыханья между необходимостью применения власти и боязнью потерять свой демократический авторитет и затронуть "приобретения революции". С таким здравомыслящим армейским комитетом, каким был наш Первого состава, можно было сделать очень и очень много.
В 70-й дивизии очень неспокойно. Поручик Шлезингер и унтер-офицер Хованский, много поработавшие над развалом 277 полка, с воцарением большевиков потеряли сразу весь свой авторитет и престиж и ночью были принуждены бежать из расположения полка, спасая свою жизнь от неминуемой расправы; такова судьба всех подобных демагогов, случайно выскакивающих во временные повелители толпы на подыгрывании ее животным интересам; недавний кумир полка Хованский был спасен членами большевистского комитета в то время, когда его, совершенно избитого, тащили, чтобы утопить в соседнем озере.
Старый солдат Комяков, член нашего корпусного комитета, очень образно обрисовал наше положение следующими словами: "совсем плохо Ваше Превосходительство; какие не плохонькие были на нас обручики, но все же держались; а теперь все посбили так что и клепка рассыпалась и вода разбежалась; боюсь, что теперь и не собрать..."
На вчерашнем митинге 277 полка было сделано предложение убить и меня - это желание новых вожаков полка, которые очень боятся моего влияния на оставшихся в полку старых солдат; но предложение не прошло, так как старики так окрысились, что авторы предложения поспешили перейти на другие темы; главным козырем моих защитников была моя заботливость о солдатах и те знаменитые валенки и сухие шинели, которые я подвез полку во время мартовских боев 1916 года и избавил солдат от обмораживания; этот факт уже несколько раз сокрушал все попытки активного против меня выступления.
Кто-то в тылу признал нашу армию ненадежной (по отношению к кому, неизвестно), и благодаря этому остановлены все идущие к нам поезда с довольствием; это совсем скверно, ибо запасов у меня дней на десять, а у соседей только на 4-5 дней; на этой почве может случиться много неприятного, так как при настоящем положении настроение масс зависит очень много от того, дают ли 1,5 или 2 ф. хлеба и в каком размере дают сахар (последний очень высоко котируется в азартной игре, скупается спекулянтами и вывозится на продажу в голодающий по части сахара тыл).
Из пришедших сегодня газет узнали, что некоторые армии не послали своих представителей на съезд всех советов; все войсковые резолюции последних дней высказываются за передачу власти советам, но считают, что власть должна принадлежать всем советам, а не одним только большевикам.
Штаб армии и штаб фронта молчат как зарезанные. Только вечером передали без комментарий и даже без передаточной подписи телеграмму из Гатчины от Керенского на имя всех частей Петроградского гарнизона о прибытии его в Гатчину с верными правительству войсками и о предложении немедленно отстраниться от кучки изменников, захвативших в свои руки власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52