..
Мне тоже не терпелось вырваться отсюда. Меня потянуло взглянуть еще раз на Москву, захотелось пройти по ее пустым и темным улицам с немыми окнами домов, прислушаться...
- Сейчас я позвоню майору Самарину, спрошу, - сказал я, вставая. Глаза Браслетова благодарно заблестели. Он спустился вместе со мной в директорскую, где был телефон, нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и от волнения машинально тер платком блестящий козырек своей фуражки.
Майор Самарин сказал, что все пока для нас без изменений, но что мы, как всегда, должны быть готовы к возможным неожиданностям. Он разрешил мне ненадолго отлучиться. При этом вздохнул укоризненно:
- Ох уж мне эти москвичи - дом тянет, как магнит...
7
Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:
- Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней...
- В какое метро она пошла? - спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. - А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас.
- Не одна пошла - всей квартирой, - отозвалась тетя Клава из полутемной кухни; она появилась в передней с чайником в руках. - А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась...
Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах - парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу - пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:
- Что, молодые люди, проворонили державу?
- Почему вы так решили? - сказал Чертыханов хмуро.
- Где мне самому решать такие проблемы! - с наигранным испугом воскликнул он. - Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением... Этим и спасаемся от налетов...
Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.
Петр Филиппович, закинув бледные руки - обтянутые кожицей костяшки - за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.
- Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека - и под землю. Как пещерного предка - в пещеру!
- Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! - прохрипел Чертыханов, задыхаясь. - Это же закругленный контрик, вражеский агент!
- Нет, товарищ боец, ошиблись. - Петр Филиппович тоненько засмеялся, мотая головой, блестя стеклами пенсне. - Я не контрик и не агент. Я старый московский обыватель, который любит порассуждать. Мы много самообольщались. И я, поверьте, самообольщался. Но немцы одним июньским утром хмель из головы вышибли, я протрезвел, как, впрочем, протрезвели и вы, молодые люди.
- Что же дальше? - спросил я, внимательно выслушав его. - Вывод какой? Пропала Советская власть, да?
Петр Филиппович резко откинул голову, как от удара в подбородок. Некоторое время разглядывал меня с надменной улыбкой, затем качнулся ко мне.
- Вот этот молодец с автоматом, - он взмахнул рукой на Чертыханова, обвинил меня в том, что я вражеский агент, я не обиделся на него: это так же нелепо, как если бы он назвал меня, ну, скажем, марсианином. Он, как всякий страдающий отсутствием интеллекта, прямолинеен. Но вы меня оскорбили, уважаемый. Разве я сказал, что Советская власть погибнет? Подумаешь, немцы со своим сумасшедшим фюрером! Весь мир опрокинется - и тогда выстоим! Это заявляю вам я, старый русский офицер.
- Остановитесь, Петр Филиппович, - простонал Браслетов. - Пожалуйста... Голова кругом идет...
Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:
- И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе - подала...
- Спасибо, Клавдия Никифоровна, - с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества, придумывать горькие, обвинительные речи. Но вскоре он снова выбежал к нам и крикнул, картинно выбросив сухонькую руку, точно кидал перчатку, вызывая на поединок:
- Можете на меня донести - не боюсь! - Он резко повернулся, скрываясь в дверях; широкая толстовка вздулась на спине, как от ветра. Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.
- А он у вас псих...
- Что делать? - Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. - Не выдержит она... Где ее искать теперь?..
Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо - дочка. Я тронул его за плечо.
- Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки... - И спросил у тети Клавы: - В какое метро она ушла?
- К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.
- Найдем, товарищ комиссар, - сказал Чертыханов уверенно. - Из-под земли достанем.
- Вы так думаете? - Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.
- Как по нотам. Зря времени терять не следует... - Чертыханов простился с тетей Клавой: - Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. - Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: - Гнилого интеллигента!.. - "Старый русский офицер" сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.
Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки... Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги - вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: "Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой..."
- А ведь могут взорвать, а? - Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял, остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. - Для этих зверей нет ничего святого... Как вы думаете?
- Могут, конечно, - сказал я. - Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто - взорвать и затопить метро.
- А почему нет? - допытывался Браслетов. - Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.
Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: "Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!"
Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул - взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.
- Здесь ее нет, - сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. - Внизу, наверно.
- Сойдем вниз, - сказал я.
Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, - жизнь оставалась где-то далеко, наверху.
Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.
- Не притомились, товарищ капитан? - заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. - Наверно, таким путем вводили грешников в ад...
- Шагай, шагай, - сказал я. - После поговоришь...
Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах - людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в "скакалки". Под топчанами - узлы, обувь, кошелки с едой... Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.
Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды - десятки метров земляного пласта...
Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение - пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:
- Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.
- Вы ее сразу узнаете, - быстро отозвался Браслетов. - Она черненькая такая, привлекательная, с ребеночком...
- Найдем, раз привлекательная, - заверил Прокофий. - Следуйте за мной. - Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: "Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу...", "Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду...", "Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы...", "Посторонись, детка, вот сюда, к стенке...", "Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало..."
- Стойте, ефрейтор! - крикнул Браслетов. - Вот она.
На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.
- Соня, - тихо позвал Браслетов.
Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму - два темных полумесяца.
- Коля, - произнесла она слабым голосом и без особой радости. - Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? - Он молча кивнул. - Здесь спокойнее. Только тесно. И - точно в склепе... Я все время сплю.
- А Машенька, как она?
- Тоже спит.
- Грудь болит?
- Уже легче...
Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал:
- Бедненькая моя, заброшенная, несчастная... Одна ты теперь останешься...
- Почему одна? Вон сколько людей... Не стони, - попросила она мягко.
Браслетов, вспомнив о нас, оглянулся и развел руками, как бы извиняясь за то, что не может принять своих друзей как следует и знакомство с женой происходит в неподходящей обстановке.
- Соня, я не один. Тебя пришли навестить капитан Ракитин, командир нашего батальона, и ефрейтор Чертыханов. Очень хорошие люди. Вот они...
Женщина приподнялась на локте, бескровные губы раздвинулись в улыбке, она кивнула. Чертыханов размашисто кинул руку за ухо, крикнул так, что все находящиеся рядом с испугом оглянулись:
- Здравия желаю! - И, не зная, что еще сказать, прибавил наугад: - Если в чем нуждаетесь, скажите - мигом все доставим.
Усталые веки ее приподнялись, распахнув глаза, излишне большие на этом юном и тонком лице.
- Спасибо, - прошептала она, смущенная тем, что обращает на себя внимание. - Мне ничего не нужно...
- Она у меня скромница, - добавил Браслетов польщенно и тут же прошептал жене: - Может быть, и в самом деле тебе принести что-нибудь?
- Я же сказала, что у меня все есть.
- Да, да, - поспешно согласился он. - Это я так, на всякий случай...
В это время по всему подземелью внезапным порывом вихря пронесся ропот, глухой стук. Люди начали вскакивать со своих мест. Они, замерев, заколдованно смотрели себе под ноги. По цементному полу, омывая ножки топчанов, текла вода. Я заметил, как глаза людей наливались темной жутью, лица дичали, все более теряя осмысленное выражение. Женский сверлящий душу крик раздробил спрессованную томительную тишину, ударил по натянутым нервам.
- Вода! Спасайтесь! Люди добрые!
В другом конце помещения мужской голос надсадно рявкнул:
- Метро взорвали! Реку прорвало!
И уже несколько голосов сумасшедше, щемяще завопило:
- Спасайтесь!
Тоскливо, умоляюще и внятно попросил кто-то:
- Помогите!..
Точно всесильная волна смыла людей с топчанов, со скамеек, с чемоданов и потащила к выходу. Слышались редкие вскрики, старушечьи стоны, робкие призывы о помощи и детский плач. Люди вскакивали на топчаны, срывались и падали, опрокидывая их...
Браслетов метался, не зная, что предпринять, как уберечь жену и дочку от опасности.
- Вставай, Сонечка, спасаться надо! - тормошил он жену, руки и губы его дрожали. - Вставай, говорю!
Она встала, тоненькая, испуганная и беспомощная, прижимая к груди ребенка, растерянно смотрела на происходящее; ребенок плакал, но голос его тонул в общем гуле.
Я знаю, что может наделать паника, если ее впустить в свое сердце; она в одно мгновение может превратить человека в животное, она может раздавить, искалечить.
1 2 3 4 5 6 7