Вот кто-то попал в поле зрения его глаз, устремленных в этом огромном зале среди десятков мольбертов лишь на натурщика. Этот "кто-то" поправил ногу натурщика. "Репин, Репин", - пронеслось по рядам. Борис замер с поднятой над мольбертом кистью. Так вот он какой! В письме сестре написал: "Репин оказался человеком небольшого роста, худеньким и подвижным, с остроконечной бородкой и лукавым взглядом".
Кустодиев вышел из этого "страшного" зала, готовый к тому, что не будет принят. Уже строил планы, как все равно останется в Петербурге и будет еще год готовиться в мастерской Дмитриева. А в три часа открыли двери зала, и каждый мог увидеть на своей картине написанные мелом слова: "Принят", "Не принят". На картине Кустодиева стояло: "Принят".
"Ура, ура, ура! Добродетель наказана, порок торжествует! - в шутливом тоне писал он домой. - Я принят!
...Теперь мне придется работать, и много работать, чтобы удержаться и не ударить лицом в грязь. Ведь экзамен был только первый. Затем будет испытательный период, который протянется до 1 января. И если в это время получишь удовлетворительные номера за работы, то останешься, а если нет, то к первому января попросят удалиться...
P. S. Это письмо обращено не к личности, а вообще к "славному гербу Дома Кустодиевых"...
Павлу Алексеевичу напишу завтра письмо".
Работать он начал сразу истово, по многу часов, с самого раннего утра. Вставал, как только светало. Уж если его, астраханского провинциала, приняли, то он не позволит себе ни минуты роздыха.
В первый же месяц дали задание сделать композицию на свободную тему. Он выбрал тему "В мастерской художника". Стал мучительно искать компо-зящио...
Ходил по величественному городу с крылатыми львами, ангелами, вдоль чугунных решеток Летнего сада, по красивейшей набережной, а сам думал о композиции. Десятки фигур в самых разных позах набрасывал в своем альбоме. А когда уже был натянут и прогрунтован холст, когда светлой охрой нанесена наконец найденная композиция и пришло время работать красками, именно тогда над Петербургом повисло свинцовое ноябрьское небо, солнце надолго исчезло с горизонта. Светлых часов для живописи можно было "наскрести" за день всего два-три.
Ах, как сердился Кустодиев на это небо и вместе с ним на город! Как нужен ему бездонный астраханский небосклон!..
Картина все же была написана к сроку. Кустодиев привел Сашу, усадил ее в кресло и открыл полотно. Сестра долго и внимательно смотрела.
В центре спиной к зрителю стоял художник в свободной светлой блузе, он что-то вдохновенно рассказывал. Три слушателя сидели на диване и в кресле, расположенных по диагонали, это расположение создавало ощущение глубины мастерской. Перспективу усиливал свет, падающий из окна.
– Как удачно получилась у тебя правая фигура, - воскликнула Саша. Ноги вытянуты, руки в карманах. Так естественно!.. Узнаю Васю!
Борис писал эту фигуру с Василия Кастальского, Сашиного мужа, с которым по приезде в Петербург быстро подружился. Что касается лица, то это был совсем не Василий. Лицо было иронически-насмешливое. Это выражение частенько скользило теперь в рисунках Кустодиева, да и в его собственном лице. Может быть, таким образом он пытался скрыть свою внутреннюю ранимость, свою чувствительность?
За эскиз "В мастерской художника" Кустодиев получил шестнадцать рублей. В тот же вечер он сообщил об этом родным в Астрахань, и весьма эмоционально:
"Вы не думайте, что я "загуляю", - нет, на эти деньги в "киятр" пойду, штаны куплю из холста. Здорово? Ведь это как-никак первый заработок "искусством"!"
Он ставит слово "искусство" в кавычки, боясь уронить его высокий смысл, отводя своей персоне тут весьма скромное место.
Ему не хватало в Петербурге матери, астраханского солнца. Но зато здесь были театр, музыка, музеи. Кустодиев жадно впитывал все, набрасываясь то на стихи (благо хорошая библиотека в Академии), то на музыку (он играл на фортепиано и на гитаре), то на театр (опера в Мариинском, драмы Островского в Александрийском), то на музеи (из Эрмитажа не вылезал часами). Его письма этой поры отличает необычайная эмоциональность. Еще год назад он писал сухие отчеты, деловые просьбы. Теперь иное. На бумагу вырываются свойственные ему и пока невидимые для петербургских товарищей жизнерадостность и юмор. В письмах он не скрывает своей непосредственности, восторженности.
"Живу в Питере, дорогая мамочка, прекрасно, чувствую себя восхитительно, сплю хорошо, пишу ничего (красками); рисую плохо (карандашом) и хвораю совсем скверно (т. е. здоров)".
"Ромео и Джульетта"! "Ромео и Джульетта"! "Ромео и Джульетта"!!! Этот сад, залитый сиянием луны, серебрящиеся деревья, кусты, замок, балкон, на котором стоит Джульетта, вся в белом, с чудными волосами, падающими на ее плечи. Перед ней Ромео. Он поет. Его голос так сладко замирает, так нежно шепчет, что кажется, будто где-то ветерок пробегает по листьям, задевает их, они трепещут и нашептывают оригинальную мелодию. А музыка!.. Я несколько раз умирал в театре!"
"Третьего дня я был на концерте Иосифа Гофмана, пьяниста. Он совсем еще мальчик, ему не более 20 лет; но какое мастерство, какое художественное чувство - это изумительно... Он так поэтично и тонко сыграл Шопена, что я был в каком-то забытьи. А "Лесного царя" Шуберта!.. Особенно то место, где слышится после могучих звуков голоса лесного царя чуть слышный детский лепет, тонкий и мягкий, как лесные колокольчики".
Дома, у дяди С. Л. Никольского, где жил художник, был рояль, и Кустодиев проигрывал всего "Евгения Онегина", "Русалку", "Демона"; за холстом насвистывал мелодии из опер. Часами простаивал в очередях, чтобы достать дешевый билет в Мариинский театр. Экономил на конке, бегая по морозным улицам каменного гулкого Петербурга. Здоровье и силы чувствовал в себе такие, что, казалось, мог бы неделю работать без сна.
И считал самым нужным делом рисовать. За рисунок все время получал третий разряд. Наконец получил второй и сразу же поставил цель - получить первый.
"Этим рисунком, - писал он матери, - я доказал самому себе, что при желании и терпении можно достигнуть желанных результатов. Следующий месяц постараюсь получить первый".
Он получил в конце концов первый разряд; его рисунок стал энергичным и изящным одновременно, он научился делать растушевку, искусно передавая карандашом поверхность предмета. О нем уже говорили как о будущем иллюстраторе книг.
Но он еще не знал о себе ничего.
Однажды сам "властитель душ" Репин обратил на его работу внимание. А через год взял к себе в мастерскую.
Репин заставлял своих учеников работать с утра до вечера. С девяти утра до двенадцати они писали этюды с натуры, с двух до четырех дня занимались зарисовками, от пяти до восьми вечера делали наброски с натурщиков.
Раз в месяц по субботам Репин просил всех приносить свои работы, не ставя на них фамилий. Учитель вслух разбирал каждую работу, и студент замирал, слушая его. Говорил Репин немного. Но иногда брал кисть, отходил от полотна, на минуту застывал, прицеливаясь, и потом сразу бросал, где нужно, мазок - широкий, смелый. Или растопыренной ладонью указывал на какое-то место и говорил: "Посмотрите сюда. Смотрите-смотрите, а теперь смотрите на натуру. Что-то общее есть, но приблизительно, приблизительно. Не любите вы натуру!"
Кустодиев учился мастерству у Репина, восторгался цветопередачей у Куинджи, гравюрами одного из любимых профессоров Академии художеств - Матэ. (Его портрет он потом сделает в благородной манере, поразительно отразив высокий строй чувств и мыслей этого человека.) В силу своей застенчивой сдержанности ни с кем особенно не был откровенен. Свои сокровенные мысли по-прежнему поверял лишь первому учителю Павлу Алексеевичу. Писал в Астрахань длинные письма, делился муками, поисками, сомнениями, своей неудовлетворенностью. Писал и товарищу своему по работе И. С. Куликову:
"Какой должен быть путь, чтобы вернее достигнуть результатов? Что прежде всего - рисунок, форма или живопись?
Ведь начинаешь писать - и вместо того, чтобы нарисовать строго, серьезно, пу-зть это будет и сухо, начинаешь увлекаться живописью, красивыми тонами и в погоне за ними теряешь самое драгоценное - рисунок. И это почти в каждой работе. Как будто втебэ живут два человека - один прекрасно сознает, что нужно вот так бы и так, а другой соглашается с ним и все-таки делает по-своему. Я, кажется, никогда так не мучился работой, как теперь: или потому что раньше отчета себе не давал - писал как писа-лось. И после каждой работы чувствую, что не умею рисовать и не только посредственно, но даже совсем не умею...
Академия, мне кажется, должна выпускать прежде всего людей, умеющих рисовать и писать, не картину, потому что картину написать никто не научит, это ужз в самом себе, а писать с натуры... Мне кажется, что вместо того, чтобы давать награды за эскизы, - не лучше ли давать их за этюды... И вот опять спраши ваешь: кто виноват? Больше всего, кажется, мы сами. Не имея силы воли, чтобы систематически и серьезно отдаться изучению, мы начинаем выдумывать всякие причины неуспеха, что вот, мол, и профессор плох... и время такое теперь, что не понимают нас и т. д. Да, своя собственная воля прежде всего!"
Характер, твердый, целеустремленный, хотя и внешне сдержанный, выковывался в нем. Необычайная работоспособность сочеталась с чувствительностью. Под внешней застенчивостью скрывалась глубоко запрятанная вера в себя, в свой труд, в свое сердце. Он уже знал: учение, теории, экзамены - нужно, но источник всего - верность тому главному, что лежит в самой глубине души человека.
"Государственный Совет"
– Итак, что вы можете сказать относительно имеющего быть 100-летнего юбилея нашего Государственного Совета? - тихим, бесстрастным голосом спросил Николай II у стоявшего перед ним государственного секретаря.
Тот почтительно склонил голову чуть вправо, открыл папку и стал докладывать предложения: об изображении на медалях пяти государей, при которых действовал Совет, об издании исторического обозрения Совета с рисунками и портретами его членов, о юбилейном торжественном заседании Государственного Совета.
– И это все? - поднял на него большие блекло-серые глаза Николай II.
Государственный секретарь, бесшумно закрыв папку и еще более почтительно склонив голову, не очень уверенно добавил:
– Если будет на то соизволение, можно заказать групповой живописный портрет членов Совета.
Николай приподнял брови, тронул русую бородку, встал из-за стола и, подойдя к окну, стал внимательно смотреть на Неву, словно ища там что-то. Наконец вернулся к столу и неожиданно одобрительно произнес :
– Это должна быть картина, достойная славного российского Олимпа. Надо, чтобы хорошо была исполнена.
Государственный секретарь поспешно заметил:
– Можно поручить эту работу господину Репину, - и вновь замер, ожидая ответа императора.
– Или кому угодно, - спокойно закончил разговор Николай.
Государственный секретарь вышел с озабоченностью в лице и во всей сухопарой высокой фигуре, остановился в соседней дворцовой зале. Раз государь одобрил, надо немедленно начинать переговоры. Следовало вызвать вице-президента Академии художеств графа И. И. Толстого, обговорить с ним все детали относительно столь важного живописного заказа. Тот должен переговорить с Репиным и, если художник согласится, поручить это дело Бобринскому и Любимову, пусть консультируют Репина. Должно быть, ему надо присутствовать на заседании Совета.
Секретарь в раздумье сдвинул брови и, поджав губы, направился к выходу.
В академической мастерской Репина работали его ученики, которые не имели еще своих мастерских. День был именно такой, какого ждут художники: ни яркого солнца, ни дождя. Ровный рассеянный свет падал через большие застекленные рамы.
Посреди мастерской на венском стуле сидел худощавый молодой человек в белой сорочке, с бантом, в длинном сюртуке времен Онегина. У него было тонкое бледное лицо, высокий лоб. Это "натура", художник Иван Билибин. За мольбертом стоял Кустодиев. Впрочем, вряд ли можно сказать "стоял". Он непрерывно двигался, переступал с ноги на ногу, отходил назад, прищурившись, рассматривал своего товарища.
"Что за лицо! Красивое, одухотворенное, недоверчивое. Как идут ему эта темная бородка и усы, - думал он про себя. - Всем хорош натурщик, но поза?! Как неудачно я его посадил. Какая-то скованность, вымученность, как в фотографии". Художник снова отошел назад, наткнулся на что-то ногой - это была скамеечка, - встал на нее. Отсюда совсем иная точка зрения.
– Ну-ка, Иван Яковлевич, встань, обойди вокруг стола да и сядь просто, как ты садишься обычно...
Билибин сел нога на ногу, скрестив руки, взглянул исподлобья.
– Вот-вот! Иван Яковлевич. Это то, что надо! - вскричал Кустодиев. Свободная поза знающего себе цену независимого человека!
Билибин позировал терпеливо, не меняя положе ния. Громко отбивали время висевшие на стене часы, и больше ничто не нарушало тишину мастерской.
Борису Кустодиеву уже 22 года. Сбылась мечта учиться в Петербурге. Академические классы, антики, обнаженная натура, рисунок на холсте углем, работа масляными красками, мастерская Ильи Ефимовича Репина - все, что виделось лишь в далеких мечтах, свершилось. Однако как далеко еще до подлинного мастерства! Как мучает его несовершенство выражения!
Вот и сегодня, закончив работу, он говорит своему товарищу:
– Что получается, Иван? Понимаю, что главное - это рисунок, форма. Прорисовал контур, нашел форму, А дальше что? Начинается второй этап живописный, и тут попадаешь во власть иных законов. Краски тебя захватывают, и уже как будто забываешь о рисунке. Как удавалось это сочетать Рембрандту, Ван-Дейку? Ломаю голову ночами, стою столбом в Эрмитаже и решить ничего не могу. А ведь именно этому мы должны научиться в Академии. Сюжету, содержанию нас нечего учить. Голова должна быть, и все. А вот как?! Как рисовать, технику отрабатывать?.,
Билибин молчал, не спеша с ответом. Он был склонен про себя держать свей поиски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18