Сидя в траве среди могил, выпивали поллитровочку, парни лапали девок - покойники на это не обижались. И наверное, не один будущий житель Воронежа был зачат здесь, среди могил, в мирном соседстве с покойниками.
После уроков - мы учились во вторую смену - я шел провожать Женю. Вначале мы шли по асфальту, мимо ярких витрин магазинов, потом по булыжнику, блестевшему под одиноким фонарем, потом по пыли вдоль деревянных заборов, за которыми, распирая их, росла сирень. Здесь уже не горели фонари, на углах улиц стояли водопроводные колонки - зимой вокруг каждой намерзал ледяной бугор, так что самой колонки не было видно,- а ставни на окнах и зимой и летом закрывались рано. Я провожал Женю темными улицами и мечтал, чтоб на нас напали: в то время я занимался боксом. Но взять Женю под руку я так и нe смог решиться; мы обычно шли независимые друг от друга, в левой руке Женя размахивала отцовской полевой сумкой. Однажды на уроке и написал Жене по-английски: "Ай лав ю". Написать по-русски: "Я люблю тебя" - было слишком страшно. Ее ответ я долго переводил со словарем. Вышло что-то странное: "Всякому овощу свое время". Несколько дней после этого я не провожал ее домой. А потом все пошло по-старому.
Я не знаю, где сейчас Женя. И если признаться, я даже плохо помню ее лицо. Почти не вижу его. Но я много раз мысленно ходил по улицам своего зеленого Воронежа. Трехэтажный проспект Революции с веселыми звонками трамваев, синими молниями, вспыхивающими на проводах, двумя потоками людей, до поздней ночи движущихся под деревьями навстречу друг другу, шаркая по асфальту одной огромной подошвой. Ярко освещенный подъезд ДКА - Дома Красной Армии, глаза девушек, празднично блестящие в свете огней, звуки военного оркестра из парка. И всегда у входа в парк - цветы. Вначале связанные ниткой тонкие пучочки ландышей, потом сирень, пышные букеты, потом розы - они стояли тут же на асфальте, в ведрах с водой и обрызганные водой, и парни дарили их девушкам. Ни в одном городе я не видел столько цветов. Ни в одном городе летними вечерами улицы не пахнут так табаком и петуньями. А может быть, это потому мне кажется, что Воронеж - мой родной город? В Кольцовском сквере каждый день выкладывали цветами на зеленой клумбе год, число и месяц. Потом пришли немцы, и время остановилось.
Мы любили с Женей перебегать обкомовскую площадь посредине, где это почему-то не разрешалось. Торжественная и пустынная, она блестела вечером под фонарями; с одного края - ее все в электричестве здание обкома с черными мраморными колоннами, с другого - кирпичный недостроенный театр за деревьями. Отсюда к маслозаводу шла улица, как туннель: деревья над головой смыкались с домами, и балконы второго этажа были посреди зелени.
А под деревьями стояли парочки и, затихнув, ждали, пока мимо них пройдут... Их нет теперь, этих улиц. После войны отстроят новый город, родятся в нем люди и вот таким будут знать и любить его с детства. Но тот город, в котором родились мы, бегали в школу, влюблялись впервые,- того города уже нет. Он погиб под бомбами, взорван немцами при отступлении и живет только в нашей памяти. Не будет нас, не станет и его, даже если сохранятся фотографии. С холодной точностью воспроизводя вид зданий, они не передают то, что знали в нем и любили мы. А главное, в новых людях, когда они со спокойным любопытством будут смотреть на эти фотографии, не вздрогнет и не отзовется то, что отзывается в каждом из нас, лишь только коснешься воспоминания. Очевидно, с каждым поколением навсегда уходит неповторимая жизнь. И с каждым новым поколением рождается новая.
- ...Понимаешь,- говорит Никольский,- пришла она провожать меня на вокзал. Чистая такая, широкий белоснежный воротничок на платье, глаза ясные, чистые. И двух братьев за руки держит. Принаряженные мальчики. Словно ничего не случилось, словно и войны нет. А тут солдаты. Девушка-санинструктор в красноармейских засаленных штанах пробежала с котелком, так глянула на Наташу, на ее белый воротничок, на братьев, что мне стыдно стало. А Наташа как будто ничего этого не видит, смотрит на меня спокойными, ясными глазами. Может быть, я все это наивно говорю. Но когда я увидел, как санинструктор подбежала к теплушке, а оттуда сразу протянулось к ней, наверное, двадцать солдатских рук... Я не знаю, как объяснить тебе, но только это и есть самое главное в жизни. Я гордился бы, если бы к Наташе вот так же радостно протянулись руки. А она чужая была там среди всех и, главное, нe тяготилась этим. Мы говорили до войны: порядочность, честность. А ведь на фронте эти понятия совсем иначе выглядят. Я тебе правду скажу: с Наташей мы даже не целовались. Ни разу. И никому она не позволяла себя целовать, я знаю. Но я думаю: смогла бы она быть на фронте, как та девушка-санинструктор, как Рита? Ведь в этом сейчас вся порядочность и честность. И для меня это сейчас главное в человеке.
Он, пожалуй, красив: высокий лоб, курчавые виски, длинные пальцы одаренного человека. И рост хороший. Но было бы легче, если б не Бабин нравился Рите, а вот он...
За спиной Никольского постепенно светлеет: что-то горит на левом фланге. Меж стеблей становятся видны комья земли, освещенные с одной стороны. Свет пожара мешается с лунным светом. И хорошо в тишине слышны голоса Риты и Маклецова.
Мне хочется, чтобы Никольский ушел, а он сидит и смотрит на меня.
- Как думаешь,- немного погоди спрашивает он,- будет немец сегодня наступать?
Каждую ночь на плацдарме, когда расходятся спать, кто-нибудь вслух спрашивает об этом. Ведь наш плацдарм - полтора километра по фронту, километр в глубину, а позади - Днестр. И мы стали немного суеверными. Как правило, мы не говорим наверняка: "Нет". На всякий случай, словно не желая испытывать судьбу, мы говорим: "А черт его знает". Но сегодня у меня плохое настроение.
- Ни черта он не будет наступать! - говорю я.
Он сидит еще некоторое время и уходит наконец. Тогда я иду к Бабину.
Горбоносый Маклецов в своей фуражке на затылке сидит боком на бруствере с гитарой, наигрывает что-то неопределенное. Бабин обнял здоровое колено, с закрытыми глазами посасывает короткую трубочку. У ног его, положив морду на лапы,- овчарка. Когда я подхожу, она приоткрывает один глаз и снова закрывает его. Я здороваюсь, сажусь. Рита внезапно потянулась всей спиной, портупея косо врезалась в грудь.
- Хорошо здесь, комбат. Даже воздух другой. Знаешь, если долго лежать в госпитале, в самом деле заболеть можно. Я видела таких: на фронте водку хлестали, а там у них язва желудка открывается. Один погиб смертью храбрых от воспаления легких. В войну! - У Риты зябко поежились полные плечи.- Помнишь, у Островского Аркашка Счастливцев рассказывает, как жил у родственников: в час обедают, после обеда спят до пяти, потом чай пьют со сливками. И мысль: а не повеситься ли?
- A чего, правильно,- оживился Маклецов.- Это я по себе лично знаю. У нас в палате один лейтенант...
Бабин вынул трубку изо рта. Смеясь одними глазами, спросил:
- Обожди, Маклецов, ты "Лес" читал?
- Я за войну ни одной книги не прочел,- сказал Маклецов с достоинством.
- Ну это тебе полагалось еще до войны прочесть.
- А раз полагалось, значит, прочел.
- Все-таки: читал или не читал?
- Да что вы навалились, товарищ комбат, всякую инициативу сковываете! Лес. Я в сорок первом году в окружении в таких лесах воевал, какие тому Островскому сроду не снились!..
Бабин смотрел на него, любуясь. И вдруг захохотал от души.
- Да нет, в самом деле,- растерялся Маклецов, оглядываясь за поддержкой на меня и на Риту.- Я в этих лесах ревматизмом на всю жизнь запасся, а вы мне Островским глаза колeтe.
- Молодец,- сказал Бабин.- Вот за это тебя ценю.
Маклецов окончательно растерялся.
Из землянки вышел начальник штаба капитан Зыбуновский, в суконной фуражке, в шинели, застегнутой на все пуговицы, с замкнутым выражением лица. Сел, передвинув полевую сумку на живот, достал какие-то сведения. Сразу стало скучно.
- В роте у Кондакова все больны малярией.- Он поднял глаза на Риту и опустил.- В роте у Маклецова,- Зыбуновский посмотрел на гитару, которую держал Маклецов,- осталось не более пяти здоровых...
- Можете не подсчитывать,- оборвала Рита; при виде Зыбуновского у нее в глазах появляется электричество.- Эти пять тоже заболеют. Если их не убьет прежде.
Странный человек Зыбуновский. Добросовестный очень, исполнительный на редкость, сам лазает по передовой, подвергая себя опасности. Вдобавок от малярии у него что-то с печенью, и он страшно мучится. И все же не дай бог быть под его командованием! Есть люди, которые всю жизнь борются с непорядком в мелочах. Заметит Зыбуновский какой-нибудь непорядок - и страдает, и зудит, и зудит, и борется. А то, что война идет, этого он как будто даже не замечает.
- Непонятная постановка вопроса,- говорит Зыбуновский терпеливо.- Я не медик, но я тоже мог бы сказать; "И эти заболеют". Но я так не говорю, потому что мы обязаны бороться с малярией.
- А я говорю! От малярии лекарство одно: перемена места. Ясно вам? Возьмем эти высоты, двинемся вперед - забудем про малярию.
Зыбуновский ногтем выправил завернувшийся уголок бумаги. Сказал тихо, как всегда, когда на него повышают голос:
- Этой задачи командование сейчас перед нами не ставит. А с малярией мы должны бороться имеющимися у нас средствами. Есть акрихин, есть, видимо, еще какие-то лекарства...
Рита спросила:
- Вы женаты, Зыбуновский?
- Я не понимаю, при чем тут моя жена,- помолчав, сказал Зыбуновский совсем тихо.
-Жалко мне ее, вот что.
Зыбуновский сложил бумаги, встал:
- Я могу уйти?
Бабин, который все это время посасывал трубку, опершись широким подбородком о колено, приоткрыл один глаз. Он остро блестел.
- Вот человек,- сказала Рита, когда начальник штаба ушел.- Обязательно перебьет настроение. Спой, Афанасий,
- Это я могу.
И Маклецов, закрыв глаза, сильней зазвенел струнами. Запел он, конечно, свою любимую, про то, как "оба молодые, оба Пети, оба гнали немцев по полям".
И один снарядом был контужен,
И гранатой ранен был другой,
Завязали бинт ему потуже,
Чтобы жил товарищ дорогой.
В этом особенно жалостливом месте Маклецов даже сфальшивил от усердия.
- Афанасий! - крикнула Рита, показав на свое маленькое ухо.
- Я тоже заметил,- сказал Бабин, обрадовавшись и боясь, что ему не поверят.- Честное слово, слышал. Вот в этом месте.
Он хотел пропеть, но было тихо, все смотрели на него, и он смутился:
- Ну вас к черту! .
- Разрешите доложить, товарищ комбат? - Рита сидя козырнула, приложив руку к своему беретику.- Ничего такого вы слышать не могли по причине полного отсутствия слуха.
- Ладно,- сказал Бабин.- Вольно!
Но самолюбие его было задето. Я все время присматриваюсь к Бабину. Малярия здорово высушила его. Лицо стало жестче, виски запали. Особенно плечи похудели и руки с широкими запястьями. Он просто некрасив сейчас. Я ловлю себя на том, что мне это приятно. И отворачиваюсь. Ведь есть же в нем что-то, чего нет во мне!
- Давай, Афанасий, грустную споем,- говорит Рита.
Мне тоже отчего-то грустно. Может, оттого, что она рядом.
Вздохнув, Рита поет негромко, а Маклецов мягко вторит ей:
Чорнii брови, карii очi,
Темнi як нiчка, яснi як день...
Она сидит напротив меня на бруствере, свесив ноги в коротких сапожках, зажав руки в коленях. Глаза, затуманенные песней, влажны. Я не знаю, хорош ли голос у Риты, только что-то происходит в душе у меня.
Ой, очi, очi,
Очi дивочi,
Де ви навчились вводить людей?..
Может быть, это ночь виновата южная, может, песня, но скажи сейчас отдать жизнь - отдам с радостью!
Маклецов ладонью зажимает вдруг струны, и я слышу приближающееся к нам тяжелое дыхание двух людей и шуршание плащ-палатки о стебли.
В плащ-палатке, расширяющейся книзу,- офицер, невысокий, в фуражке. Сопровождает его солдат с автоматом и вещмешком за плечом. Подойдя, офицер обежал всех глазами, остановился на Бабине.
- Комбат Бабин?
- Бабин.
- Будем знакомиться. Брыль. Прибыл к тебе замполитом.
И, козырнув, подал руку. Бабин пожал ее, не вставая. Овчарка все время следила, подняв голову с лап.
- Учти,- сказал Бабин смеясь одними глазами, и вытер мундштук трубки, блестевший от слюны,- три замполита было у меня. Трех пережил.
- Учту,- сказал Брыль.- Нарочно надуюсь и переживу тебя. Особенно если покормишь.
И улыбнулся широким ртом, обнажив мелкие, тесно составленные зубы. Он явно понравился Бабину. Есть безошибочный барометр: ординарец комбата Фроликов. Обычно прижимистый по части продуктов, он вдруг появился словно из-под земли, осчастливил всех улыбкой и побежал готовить ужин.
Брыль кладет на землю шинель, которую до этого нес на руке под плащ-палаткой, кивает автоматчику, и тот ставит на землю вещмешок. Здороваясь с Ритой, он опять козырнул:
- Брыль.
Среди нас, желтых от малярии, он, полнокровный, выбритый, свежий, выглядит человеком из другого мира.
- На плацдарме еще не были, товарищ капитан? - спросил Маклецов, присматриваясь к нему.
- Не был. А что?
-Значит, еще заболеете малярией,- сказал Маклецов удовлетворенно.
Я встал.
- Ты куда, Мотовилов? - окликнул Бабин.
- Кто Мотовилов? - Брыль быстро обернулся.- Ты?
- Я.
- Ну вот видишь, вполне мог забыть.
Передвинув на колено полевую сумку, туго набитую, как у всех политработников, он достает два письма-треугольничка:
- Держи!
И пока он достает их и отдает мне, все смотрят на его полевую сумку и ждут. Hо больше никому писем нет.
- Оставайся,- говорит Бабин.- Ром есть.
Я чувствую на себе взгляд Риты. Мне хочется остаться.
- Спать пойду,- говорю я, зевнув для убедительности. И иду к себе, один под звездным южным небом. А в душе все еще звучит: "Ой, очi, очi, очi дiвочi, де ви навчились зводить людей?.."
Глава VII
Оба письма от матери.
"Сыночка! Утром искала я какую-то справку, и попалась мне твоя фотография. Ты, трехлетний, в рейтузах, сидишь на игрушечном коне и ручонками вцепился в гриву. Словно вчера это было, так ясно помню я этот зимний день, и сугробы, и как я вела тебя фотографироваться. Ты еще не хотел надевать варежки, я держала твою руку в своей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15