Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?
– Спокойной ночи, Шурочка, – отозвался, как эхо, Антошин.
Из-за полога вышла, позевывая, Ефросинья. Она была в одной нижней юбке, но, видимо, по-родственному не стеснялась Антошина. Рослая, статная, с расчесанными на прямой пробор темными волосами, она была очень недурна.
Антошин отвернулся: ему было совестно смотреть на полураздетую молодую женщину.
Ефросинья подошла к лампе и прикрутила фитиль. Где-то в темноте мирно тикали невидимые ходики.
– Ох-ох-ох, – она сладко зевнула. – Время позднее… Скоро Новый год… Ну, да это забава господская: выпивать, закусывать, танцы танцевать. А наше дело – спать… Ложись ты, Егор, спать… Скажите пожалуйста, грамотный!.. Ты и писать, может, тоже умеешь?
– Умею, – сказал Антошин.
– Скажите пожалуйста! – пожала плечами Ефросинья. – И как ты этого у нас в деревне достиг, ума не приложу…
– Скубент! – пискнула из-под одеяла изнемогавшая от хохота Шурка.
– А вот я тебя, бесстыдницу! – незлобиво пригрозила ей Ефросинья. – А ты, Егор, не жди Степана Кузьмича, ты устраивайся.
Она скрылась во мраке, заполнившем сейчас весь подвал, и вернулась с блиноподобным тюфячком:
– Ты устраивайся, где вчера, подальше от двери. А то продует. И чище там. А станешь, бог даст, на работу, будет у тебя в казарме свое место на нарах, как у людей.
– Спасибо, Ефросинья Авксентьевна, – сказал Антошин.
– С чего это ты меня вдруг по отчеству? Ты меня, как всегда, называй: «Тетя Фрося».
– Спасибо, тетя Фрося, – покорно сказал Антошин.
– Тетя Фрося! – прыснула в темноте Шурка. – Иди сюда! Мне без тебя спать страшно! А, тетя Фрося!..
– Вот я тебя сейчас! Развеселилась. Как бы не заплакала.
Ефросинья пошла к себе, но в это время приоткрылась дверь. Антошин прибавил фитиля.
В дверях стоял долговязый парень лет под тридцать в серой барашковой шапке пирожком и добротной бекеше с серым же барашковым воротником.
– Фрось, а Фрось! – возбужденно прошептал он, дыша, как опоенная лошадь.
– Чего тебе? – очень холодно отозвалась Ефросинья.
– Мам, это Сашка? – осведомилась Шурка, которой требовалось все знать.
– Сашка. Спи, горе мое!
– У вас Дуська? – спросил, вглядываясь в полумрак, Сашка.
– Проваливай, пьяная рожа! Нету здесь Дуси. Ишь, налакался. За три сажени слыхать.
– Так ведь я это с горя, Ефросинья Авксентьевна.
– А ты ей что вчера наговорил? Ты припомни. Совести у тебя нету.
– Так ведь я пьяный был, Ефросинья Авксентьевна.
– Сказано, проваливай.
– Разрешите, Ефросинья Авксентьевна, пожелать вам спокойной ночи.
Ефросинья промолчала. Сашка крякнул и ушел. Через секунду он снова возник в дверях:
– Ефросинья Авксентьевна!
– Ну чего тебе? Шел бы домой.
– Разрешите вас, Ефросинья Авксентьевна, от души поздравить с наступающим Новым годом, новым счастьем. Совсем забыл вас второпях поздравить.
– Спасибо, и вас также, – сказала Ефросинья.
– Подумать только, полчаса или там от силы час, и уже будет одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год! Время-то как летит! Подумать только, оглянуться не успеешь, и уже будет девяносто пятый, а там даже и одна тысяча девятисотый… А что я выпивши, так это, Ефросинья Авксентьевна, аккурат по случаю Нового года. А во-вторых, конечно, с горя. Желаю вам, Ефросинья Авксентьевна, самого наилучшего счастья, и супругу вашему, и доченьке…
– С горя! – жестко передразнила ушедшего Сашку Ефросинья. – С горя!.. Эх, люди, люди! – Она снова прикрутила фитиль и пошла к себе. – Состоял человек при хорошей должности. В сыскном отделении. Жалованье дай бог каждому. Уважение… А он что? А он только и знал что в казенку и из казенки. А разве сыскной агент может пьяный при такой должности состоять? Ясное дело, выгнали. А тут еще с Дусей такая беда… Ты куда? – встрепенулась она, видя, что Антошин подымается к двери. – Ты спать ложись.
– Я сейчас, – сказал Антошин. – Я только на минутку. Подышу свежим воздухом и мигом обратно.
Он вышел под арку и первым делом заметил, что вывески, которую он запомнил, когда этим вечером трижды проходил под аркой, сейчас уже не было. Вместо нее висел над дверью грубо вырезанный из жести сапог.
Антошин повернул К воротам. Ворота были на замке. У калитки сидел на лавочке, головой уйдя в тулуп, тот самый, давешний старик.
– Ты куда? – подозрительно осведомился он, высунув из огромного воротника бороду и острый носик. – Не велено тебя выпускать. Кругом знаешь сколько лихого народу ходит. Зарежут за милую душу.
– Мне только на минуту! – взмолился Антошин.
– И не думай, и не мысли! – сказал дворник.
– Тогда дайте хоть выглянуть из калитки.
– Гляди, – сказал дворник. – Посмотреть – это можно.
Антошин выглянул из полуоткрытой калитки.
У самых ворот металось в прямоугольном фонаре из Зеленоватого дешевого стекла жалкое пламя керосиновой лампы. По ту сторону улицы темнели незнакомые двухэтажные и одноэтажные домишки. Направо от ворот, вверх по улице, дома были Антошину знакомы, но первая же вывеска, которую он смог разобрать при свете снова вынырнувшей из туч луны, была: «Чайная лавка купца третьей гильдии М. Н. Коновалова». А ещё дальше, там где Антошин привык видеть бронзового Пушкина на фоне красивого сквера, почти во всю ширину Пушкинской площади белела приземистая громада с нелепой колокольней.
– Страстной монастырь? – спросил Антошин, чувствуя, что он пропал.
– Он самый, – равнодушно подтвердил дворник. – Ну ладно, хватит. Посмотрел и проваливай. Спать пора…
Промчались по пустынной Пушкинской площади куда-то по направлению к Моссовету одна за другой четыре тройки, запряженные в нарядные санки с тяжелыми медвежьими полостями. Совсем как в историко-революционных фильмах. Прозвенели бубенцами, прошумели разгульными выкриками и смехом своих веселых седоков, и снова стало пустынно и тихо.
– Гуляют! – завистливо вздохнул дворник, захлопывая калитку перед самым носом Антошина. – Понятное дело – господа!.. Может, в гости куда поехали. Может, на бал к его императорскому высочеству августейшему генерал-губернатору. Это ежели поехали на Тверскую площадь. А ежели повернули налево, по бульвару, мимо монастыря, то ясное дело – в Эрмитаж-Оливье. Есть, брат ты мой Егор, такой первеющий ресторант на Петровском бульваре, у самого у Неглинного. Всем, брат, ресторантам ресторант. Побывать, скажем, в том самом Эрмитаже-Оливье, выпить там, закусить, и помирать не жалко… Э-э-эх, да чего это я тебе, деревенщине голопузой, про ресторант рассказываю, ежели ты никакого понятия даже не имеешь, что это заграничное слово обозначает!..
– Нет, почему же, – сказал Антошин. – Я имею понятие, что такое означает слово «ресторан».
Тут бы ему в самую пору улыбнуться. Но Антошину было не до смеха. До Антошина окончательно дошло, что случилось с ним нечто из ряда вон выходящее: непонятным путем, в силу неизвестно каких обстоятельств, он из Москвы тысяча девятьсот пятьдесят девятого года попал в Москву тысяча восемьсот девяносто третьего. Хотя нет, кажется, уже девяносто четвертого. Впрочем, дела это существенно не меняло.


ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Кто-то тормошил его за плечо, приговаривая вполголоса:
– Что с тобой?.. Егор, а Егор?.. Да проснись же!. А это Антошину приснилось, будто его на полном ходу сшибла легковая машина. От невыносимой боли он стал кричать, но проснуться не мог, пока его не растормошили. Он раскрыл глаза. Совсем близко над ним склонилось ярко освещенное и очень бледное Галкино лицо… Галка?!..
Посреди ночи у него на квартире?! А где же Оля с мужем и Катькой?..
– Галочка? – прошептал он. – Как ты сюда попала, Галочка?..
Он вспомнил про подвал, про Степана, Ефросинью, Шурку:
– А какой мне сон приснился чудной!.. Будто бы я оказался…
Но вдруг все кругом потемнело, и при хилом свете лампадки Антошин разглядел, что склонилась над ним не Галка, а Ефросинья.
– Пригрезилось тебе что, Егор? – спросила она, поглаживая его по голове, как маленького. – Ты чего так кричал?
– Ох, ты кричал, ох, кричал! – восторженно подтвердила моментально возникшая рядом Шурка. – Я думала, тебя разбойники режут…
– Брысь в постель! – прикрикнула на нее Ефросинья.
– Вы меня, тетя Фрося, простите, – сказал Антошин. – Мне приснилось, что меня… – он… хотел сказать «машина», но вовремя поправился, – будто бы меня на всем скаку лошадь подмяла…
– Лошадь во сне – это хорошо! – обрадовалась за него Ефросинья. – Лошаьдь во сне – к богатству.
– Соль подешевеет! – фыркнула из-за полога неуемная Шурка. Послышался шлепок, и Шурка обиженно захныкала: – А я что?.. Разве я что?.. А ты меня…
– Ты, Егор, проверь. Может, спал на чем неподходящем, – послышался из темноты сонный голос Степана. – Мне раз такое приснилось, что и вспомнить страшно… Смотрю, а под боком у меня молоток…
Антошин пошарил под тюфяком и, действительно, нащупал невесть как завалившуюся сюда сапожную колодку.
Боль в боку отпустило, но он еще долго не мог заснуть. Он обдумывал свое положение с тщательностью, которая его самого смешила. Ему было смешно и немножко стыдно, что он чуть было не поверил в достоверность своего перемещения во времени вопреки всем законам науки. Чудес не бывает. Это Антошин знал твердо. Кажущееся поначалу чудом раньше или позже получает вполне научное объяснение. Путешествия во времени ни в прошлое, ни в будущее – с точки зрения науки вещь принципиально невозможная. А если это так, а это именно так, то подвал, Степан с Ефросиньей, Шурка, девушка в смешной шляпке, Сашка Терентиев – всё это ему только, снится. Присниться может всякое. «Следы ранее полученных раздражений, зафиксированных в коре полушарий мозга, вступают между собой в необычные связи» – вот тебе и сон. Начитался в свое время книжек о Москве девяностых годов, насмотрелся кинофильмов, переворошил несколько комплектов пожелтевших и ломких от времени газет; потом все эти раздражения вступили между собой в необычные связи – вот он, Антошин, и оказался в дореволюционной Москве конца прошлого века. И то, что он во сне как бы проснулся и снова оказался во сне, тоже не так уж удивительно. Бывают ведь такие многоступенчатые сны, похожие на игрушечную матрешку. Раскроешь ее, а внутри нее другая, поменьше, а внутри той – третья, еще меньше. И такие сны бывают, когда ты знаешь, что все, что ты сейчас переживаешь, тебе только снится, и тебе даже занятно, что будет дальше…
Было еще совсем темно, когда Антошин снова проснулся. На этот раз его разбудило громыханье пустых ведер. Он увидел Ефросинью в шубенке поверх нижней юбки и в валенках на босу ногу: приехал водовоз.
Вскоре она вернулась, с шумом выплеснула воду в большую деревянную кадку, все еще сонная, раскрасневшаяся с мороза, вкусно позевывающая, снова исчезла за дверью с пустыми ведрами в крепких и красивых руках.
Проснулся Степан, крикнул:
– Вставай, Егор, ставь самовар!
С таким же успехом Антошину могли приказать приготовить к полету космическую ракету. В детском доме кипяток кипятили в «титане», дома, в Москве, первые послевоенные годы – в электрическом чайнике, потом – на газовой плите.
Выходит, сон все еще продолжался. И надо было решать, какую тактику применять в дальнейшем. Можно было, конечно, сразу пойти на открытый конфликт со Степаном, сказать ему, к примеру, что командовать собой он никому не позволит, и потом посмотреть, что из этого получится. А что получится? Скандал получится. Антошин вспомнил, как Степан накануне кидался на него с ботинком в руке. Нет, он ни капельки не боялся Степана. Несколько приемов самбо, и Степану придется просить пардону. Но, по совести говоря, это было бы неоправданным свинством. Даже если все это происходит с ним во сне. Степан относился к нему в общем вполне благожелательно. И кроме того, драка неминуемо поссорила бы его и с Ефросиньей и с Шуркой. Шурка ни за что не простила бы ему, если бы он поставил ее отца в смешное положение. Ох эта Шурка! Забавно, но эта рыжая пигалица уже всерьез казалась Антошину близким и родным человечком.
– Я кому говорю! – уже с некоторым раздражением повторил между тем Степан. – Ставь, говорю, самовар! Вернулась Ефросинья и вступилась за Антошина: Окстись, Степан! Человек только третий день из деревни, а ты ему – самовар раздувай!.. Ты его спросил бы, видал ли он близко самовар-то… У вас дома самовар был ли, Егор? – спросила она Антошина со, снисходительным благодушием женщины, достигшей уже в жизни кой-какого достатка. – Ты говори, не стесняйся.
– Что вы, тетя Фрося!.. У нас самовара сроду не было! – улыбнулся Антошин.
– Можно, я ему покажу? – выскочила из-за полога Шурка, вполне одетая, деловитая, полная кипучей энергии. – Ну, маманечка, ну, родненькая!.. Я ему сейчас… Я ему все как есть!.. Ты смотри, деревня, – покровительственно продолжала она, не переводя дыхания и не дожидаясь согласия матери, – ты учись, сынок (она не удержалась, прыснула), учись самовар ставить… Вырастешь, мне же спасибо скажешь… Значит, первым делом мы что? Первым делом мы вытряхаем вчерашнюю золу… Пошли во двор, будем на первый раз сообща вытряхать!.. В помойную яму… Ты хоть понимаешь, сынок, что такое есть помойная яма?.. У вас, в деревне, небось помойных ям и не бывает вовсе…
По случаю Нового года к чаю был подан ситный с изюмом. Пили долго. Ефросинья со Степаном вели разговор. Антошин молчал. Больше всего он боялся, как бы Ефросинья не завела с ним разговора о деревенских делах. Что, мол, в Титовке, как, мол, в Титовке. Как поживают их общие с Ефросиньей родичи, соседи, знакомые, кто за кого вышел замуж, кто на ком женился, кто овдовел, у кого кто родился. Пронесло мимо. Надо думать, разговор об этом был с ним раньше. Ведь, по ее словам, он в Москве уже третий день. Очевидно, в те два дня, о которых ему ничего не известно. Потом Шурке, наверное, вспомнилось, как Егор вчера читал табличку календаря, и она назвала его скубентом. Тогда Ефросинья полюбопытствовала, откуда это он такой хорошо грамотный, неужто это его попова дочка, Зинаида Иннокентьевна, учила? Антошин с радостью подтвердил, что именно Зинаида Иннокентьевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42