— Теперь вопрос — куда? У кого предложения?
Кто-то сказал:
— На Карельский!..
— Можно и на Карельский, — сказал Закавыка, — но что-то мне там не нравятся грибы. Слишком они суховаты, а, не так?.. Обезвоженные они какие-то и обесцвеченные. Ну что на Карельском за подосиновик? Бледная охра. А надо, чтобы подосиновик горел, как апельсин! Чтобы как солнце полыхал! Чтобы его за версту было видно. Идёшь по высокой траве — и вдруг будто по глазам ударит! Ярко, даже зажмуришься!.. У кого так было?
Сумин вдруг поднял руку:
— У меня! Я один раз на такую поляну вышел! Штук двадцать их там было, оглянешься — а вон ещё один! Оглянешься — а вон ещё один!..
— Вот это и есть счастье грибника, — сказал Закавыка.
— Знаете, где растут хорошие подосиновики? На станции Вруда! У меня сосед который год туда ездит, а нас не берёт! Вот бы его места разведать! — сказал Палён.
Все засмеялись, но никто и не думал блеять или кукарекать.
— По Балтийской дороге места хорошие, — сказал Закавыка, — но там всё больше еловые леса. А сейчас бы хорошо в лиственный лес, но там, учтите, может быть сыро, а как у вас с обувью?
Тут уж почти все заговорили.
— Сапоги надел, да и всё!
— Можно запасные кеды взять!
— Нужно выезжать с вечера!
— Зачем с вечера, сейчас в лесу ночью холодно, там такого дуба дашь; просто надо на первую электричку!
— На первую! Думаешь, мы одни желающие?
Тентелев сказал:
— Тише! Если уж ехать, так на два дня! Вот если согласны в Лугу, то можно у нас переночевать, там у нас дача. Сварить можно чего-нибудь.
Все закричали:
— В Лугу! В Лугу!
— А родители не будут возражать? — спросил Закавыка.
— А пускай отец с нами поедет!
— Поговори с отцом. Ну, хорошо. А сейчас, знаете что…
Все уставились на Закавыку. Дубарев шепчет мне:
— Вот что наделал!.. Да начинай же ты! Ведь обещал!
«Вот, — думаю, — какой у нас Дубарев настырный. Чужими руками хочет жар загребать».
— А сейчас, — говорит Закавыка, — давайте решим несколько задач про грибы. Кто хочет добровольно пойти к доске?
Ну, такого у нас ещё не было на математике, чтобы добровольно. «Дай-ка, — думаю, — попробую». И поднял руку. Дубарев, наверное, подумал, что это я сигнал подаю. Как закукарекает! Все засмеялись. Закавыка тоже засмеялся и говорит:
— Это Дубарев, наверное, вздремнул — и ему приснилось, что мы уже за город приехали, да, Дубарев?
Она говорит: ты молодец
На перемене Дубарев подходит ко мне и говорит:
— Скачков, это как называется?
— Это? — спрашиваю. — Это окно.
— Нет, не это.
— Это? Дверь.
Тут Поля подходит, а с нею ещё несколько девочек. Она говорит:
— Саня, ты молодец, что помирил нас с Закавыкой. Ты поедешь с нами в лес за грибами?
Тут и Михеев набегает, и Пека, и другие ребята.
Я говорю:
— Вы тут постойте, не ходите, нам нужно с Дубаревым договорить. Пойдём, Дубарев.
Он не ожидал, что я его отзову от всех. А я его увёл на лестницу и говорю:
— Дубарев, ты очень любишь загребать жар чужими руками? Значит, свой авторитет бережёшь, а на мой тебе наплевать, да? Я бы, может, и отомстил бы за ваши двойки, если б не лодка.
— Какая лодка? — спрашивает Дубарев.
— Нечего притворяться. Которую ты увёл.
— Я?..
— Да! А моим именем назвался. Ты же сам сказал, что тебе ничего не стоит. Теперь я вижу, какой ты, Дубарев. Ну вот что, давай договоримся: я никому не скажу, а ты сам пойдёшь в ЖЭК. Скажешь Марии Михайловне, пусть штраф на тебя оформляют.
— Да за что штраф? — испугался Дубарев.
— За весло, вот за что. И хватит притворяться.
— Да ты что, какое весло! Не брал я ничего!.. Штраф-то зачем? Я лодки-то этой не видел. Какая она хоть, лодка?..
— Какая да какой… Поклянись, что не брал.
— Клянусь! Честное пионерское… Да ты что, Саня?..
А я давно уже верил Дубареву.
Никто ничего не брал
Из школы мы шли через сквер. По бокам дорожки лежали жёлтые листья, и Дубарев поддавал их ногами. Тут все наши были: и Пека, и Козлик, и Палён, и Михеев, и Тентелев. Все говорили про то, как мы поедем в воскресенье в лес, за грибами. Только Тентелев молчал. Вдруг он говорит:

— Стойте! Стойте все!
И посмотрел на меня. Все остановились, а Дубарев увлёкся, всё шёл да шуршал листьями, раскидывая их в разные стороны.
— Дубарев, и тебя касается!
Дубарев оглянулся и подбежал к нам.
Я сразу понял, о чём будет говорить Тентелев, — глаза его зло посверкивали, он то и дело поглядывал на меня.
— Что, анекдот? — спросил Дубарев.
— Клади портфели! — скомандовал Тентелев.
Никто ему никогда не подчинялся, а тут все подчинились — положили портфели на край газона и встали в кружок.
— Кончай, Тентелев, — сказал я.
— Погоди, — сказал он и положил руку мне на плечо. — Вот все слушайте: кто-то его предал.
— Это не я, — сказал Дубарев.
— А я и не говорю, что ты. Я говорю: кто-то. Ведь на него теперь штраф оформляют! Выходит, если завтра я перееду, или ты, или ты, то можно нас предавать?
Я стоял, опустив глаза в землю. Стыдно мне было, стыдно. Почему-то больше других я стыдился Тентелева. Он сказал:
— Ведь вы с ним все дружили. Один я с ним не дружил. Может, вы все на меня думаете? Скачков, ведь ты на меня думал, верно, Скачков?
— А он и на меня думал, верно, Скачков? — сказал Дубарев. — Он на всех думает!
Тут я не выдержал.
— Вас это не касается! Это меня одного касается!
Пека сказал:
— Нет, так дело не пойдёт. Тентелев прав, чего это мы бросили Саню на произвол судьбы? Ты что предлагаешь, Тентелев?
— А вот что. Все вместе пойдём сейчас на лодочную станцию. Там есть директор, который на Скачкова письмо написал. Мы объясним ему всё и предъявим наши физиономии. Кто, может, не согласен?
— Согласны, согласны!

На всех вдруг нашло весёлое возбуждение. Круг рассыпался. Пека стал подбрасывать свой портфель. Дубарев взбежал на газон и стал осыпать себя листьями.
— Веди нас, Тентелев!
Все нетерпеливо рвались вперёд, а я плёлся за ними.
Да что ж это они? Куда? Да ведь я не хочу туда идти!.. Пусть остановятся. Останови их, Тентелев!.. Стыдно мне, понимаете, стыдно. Не надо ничего, я сам…
Я повернулся и пошёл в другую сторону.
— Куда это он? — закричали все. — Скачков, ты куда?
Они догнали меня. Я глаз не мог поднять ни на кого.
— Ты чего это, Саня?
— Не надо, — сказал я. — Никто ничего не брал. Это я сам угнал лодку.
В одноместном купе
Я зашёл в телефонную будку, чтобы позвонить Тентелеву. Уже набрал номер, но потом передумал. Зачем мне ему звонить? Просто бесполезно. Ни говорить, ни видеть никого не хочу. Ни мальчиков, ни девочек. Ни тёть, ни дядь.
Лучше я посижу в будке. А почему нельзя? Очень хорошо здесь сидеть. Я никого не задеваю, даже ни на кого не смотрю. Мне просто не видно. Стекло чуть повыше моих глаз.
Нет, если кто-нибудь близко около будки проходит, то мне всё-таки видно. Что видно, то видно. Но я согласен даже глаз не подымать. Чего глядеть-то? Не буду смотреть. Даже могу не слушать. Шум уличный и так вроде бы в отдалении — дверь очень плотно закрыта. Но я могу даже уши закрыть руками, мне это нисколько не трудно. Даже удобно. Локти на колени, ладони на уши. Хорошо сидеть. Вроде и не будка, а купе. И я еду, еду…
Дверь вдруг открылась. Эй, кто это открывает дверь на ходу да ещё без стука?
— Тут сидят, — сказали надо мной. — Эй, чего сидишь? Занято, что ли, у тебя?
Я говорю:
— Занято, занято.
Дверь закрылась. И вот я еду, еду… В одноместном купе…
Кто ещё ехал в телефонной будке, по своей улице, мимо прохожих, прямиком чтобы к бате?..
Дядя в шляпе
Вдруг дверь так бесцеремонно распахивают, как будто это не купе, а какая-то телефонная будка, и надо мной возникает дядя в шляпе.
Он говорит:
— Ты чего это тут расселся, как царь на именинах? Может, ты на трубку телефонную прицелился? Так это мы мигом! Ну-ка вылезай, вылезай!..
Ну, вылез. Какую-то трубку. Стою рядом. «Какую трубку, дядя? Сами вы трубка».
Дядя в шляпе опустил монетку, кричит: «Алё, алё!» А потом как трахнет по автомату! Кулачище у него здоровый, волосатый, а он: трах-та-ра-рах! Даже стёкла в будке трясутся. «Ну что вы, дядя! Так ведь и расплющить недолго. Так и диск отвалится. Так и буквы посыплются: а-б-в-г-д…» «Алё, алё!» — кричит дядя, а потом как дверь толкнёт. Ну кто ж так поступает.
Высунул свою шляпу и кричит мне:
— Это ты засорение устроил, да? А вот я сейчас милицию вызову! Я без монетки вызову! — И снова колотит по автомату. Ну кто ж так вызывает!
Не буду, думаю, стоять около дяди. Дядя нехороший. Поди пойми, что у него в следующую минуту произойдёт. Может, каблук отвалится. Может, шляпа слетит — и прямо под машину. А я буду виноват. Не люблю я таких подозрительных. Прощай, дядя.
Зашёл я за угол. Отсюда хорошо видно, как почтальон пойдёт к нашему дому. У нас почтальон ходит так, так и так. Потом в парадную номер один, из парадной — во двор чёрным ходом, а уж во дворе как начнёт бегать! К нам он заходит в третью очередь.
Я встал у входа в магазин. Как будто жду маму, тут никто не придерётся. Мама за рыбой стоит, за щукой, а я жду. Я — пай-мальчик. Я без мамы никуда не могу отойти, вот потому и стою.
Когда другие стоят и ждут маму, я ни о ком ничего плохого не думаю. А вот сам стою, и мне кажется, что все на меня обращают внимание и в чём-то подозревают. Скорей, мама! Сейчас щуку — ку-ку! — купим и домой пойдём. Я щуку возьму под мышку и понесу, как батон. Нет, я на щуку буду опираться, как на трость. Нет, я щуку на верёвочке поведу. Мы с мамой идём, а рядом — щука.
Эх, какой я весёлый, правда, я весёлый? И что только не лезет в голову. Ох, ух! Я веселюсь в любой момент! Мне не до уныния. Унывать мне не к лицу. Кто ж унывает, получив новую квартиру? Это всё равно, что выиграть по лотерее мотоцикл, сесть на него и рыдать. Я весёлый. Я — весё-ёлый! Я сто раз, я миллион раз, я сто миллионов раз весёлый.
Безмозглая собака
К витрине коляску подвезли. К ней наклонились, что-то поправили и оставили. Ушли за рыбой. Идите, идите, я ведь здесь. А раз я здесь, то всё в порядке.
Кто это там в коляске сидит? Кто это сидит и сопит? Может, свистулька такая? Может, паровозик? Батюшки, да это же мой знакомый! Мой знакомый ребёныш сидит! С ручками, с ножками. А как зовут, никто, кроме мамы, не знает. Может, Витя, может, Коля, может, Игорёк. А ему всё равно, кто он. Его хоть поварёшкой назови, он всё равно обрадуется. Ему что приятно — что глазам светло, что всё кругом видно. А раз видно, то и хорошо. Вот он смотрит на небо — а оно синее. Вот он посмотрит на листья — а они жёлтые. Разве ж это нехорошо? Ведь это красиво!

И дышится легко. И языку вкусно. И рукам свободно. Хап, хап! Всё бы им хапать, до всего дотронуться.
Грудняки ещё любят, когда сухо. Когда мокро, они пищат. Ну и правильно! Кому это понравится, когда мокро.
У моего знакомого всё в порядке. Весёлый такой малыш. Вроде меня. Радуется, что родился. Ещё бы! Родиться лучше, чем не родиться. Вот лежит он в коляске возле магазина. Тут рыбу продают. Там арбузы. Там трамваи ходят, как красные гусеницы. В небе облака плывут. У моста милиционер свистит. Всё хорошо. Что есть, то и хорошо.
А так кто бы он был? Никто. Где бы он был? Нигде.
Никто, нигде.
Я этих «никто» и «нигде» совсем не понимаю. Как будто я дубина какая-то. До этого момента понимаю, а потом — как отрубило. Как будто у меня дырка в голове. Наверное, я просто мало учился, чтобы такие вещи понимать. Вот буду в классе седьмом или десятом, тогда, наверное, пойму. У меня ещё много таких дырок в голове, пустых, незаполненных клеток. Ведь мозг состоит из клеток. Некоторые говорят — из шариков. Нет, из клеток. Из множества клеточек. И в каждой — своё. Когда клеточки заполнятся, я буду взрослый человек.
А у грудняка ещё все клетки свободные. Ну, может быть, несколько занято — три или пять.
«Ну, что смотришь? Свободные у тебя клетки, пустые?»
А он: «Ха-ха-ха!»
Ну, что будешь с ним делать. И я смеюсь.
Мы так с ним смеялись, что я даже не заметил, как появилась эта собака. Она была вся из чёрной свисающей шерсти. У неё не было ни глаз, ни зубов, ни ушей, ни лап, а только свисающая сосульками шерсть. Да ещё нос, похожий на блестящую пуговицу. Не собака, а сувенир какой-то. Таких собачек я недолюбливаю. Поговорить не с кем, морды не видать. У них, по-моему, не только морды мало, но и ума. Волос долог, а ум короток.
Одна мамина знакомая тоже имеет собаку, так она её одевает. То есть не знакомая собаку, а, наоборот, собака одевает знакомую. У знакомой и кофта, и шарфик, и шапочка, и носки — всё собачье. Я когда был поменьше, спросил у неё: «Тётя, а у вас причёска тоже от собаки?» Она очень обиделась.
Так вот, эта безмозглая собака была привязана к водосточной трубе. Рядом с нашей коляской. Сначала она сидела и вертела свою шерсть в разные стороны. Малыш её вовсе не видел, так как она вертелась за его спиной. А потом на другой стороне улицы, возле трамвайной остановки, кто-то залаял. То есть, конечно, не кто-то, а что-то… Нет, я не знаю, как тут правильно сказать: кто-то или что-то. Ну, в общем, собака залаяла, совсем другая. Она была с хозяином. Рыжей масти. Собака была рыжей масти, а не хозяин.
Она так сильно залаяла, что «наша» чёрная собака вскочила и вся напряглась. Она так натянула поводок, что чуть водосточную трубу не оторвала.
И вот она стала бросаться в разные стороны на своём поводке и сильно лаять. Нет, я понимаю, собакам нужно полаять друг на друга, потому что они ведь не умеют разговаривать. Но пусть бы она полаяла в другом месте, честное слово. Тут люди ходят. Ребёнок лежит в коляске, чего тут лаять?
Мой грудняк не то испугался, не то обиделся, что ему не видно, но он вдруг отчаянно заревел. Так заревел, что даже собака обратила внимание. Она на минуточку замолчала, но потом снова стала кидаться и лаять сильнее прежнего.
Вот наказанье-то, вот невезенье: тут и грудняк, тут и рыба, и одна собака, и другая, и прохожие. И от всего этого шум получился несусветный: кто кричит, кто лает. Но больше всех — я. Не лаю, разумеется, а кричу больше всех.
— Замолчи, — кричу. — Замолчи сейчас же!
Это я на собаку.
— Успокойся, маленький, сейчас мама придёт!
Это я грудняку.
— Заткнись, говорю! — Это собаке. — Ну, будь добренький, успокойся. — Это грудняку. — У, злыдня лохматая, пустолайка, ау-ау, миленький, да замолчишь ли ты, ну, не плачь, не плачь, швабра ты этакая, глупыш неразумный, мочалка негодная, хороший ты мой, дикая твоя образина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11