- Если б не зацепился за эту чертову корзину, все бы обошлось нормально.
Сам же тайком от ребят почесывал затылок, где вскочила ладная шишка след "поцелуя" увесистой картошины. Однако Венька не печалился. Придумывал, что бы такое смешное отмочить, как Казик с кастрюлей и поварешкой.
Шурка сказал, чтобы лук не сносили в погреб. Его надо было просушить на солнце, а затем сплести в вязанки. Вот тут-то Веньке и пришла в голову новая мысль. Он предложил:
- Пока вы будете убирать картофельную ботву, я лук в ведра соберу. А потом сплетем в вязанки. Шпагат у тебя есть?
- Может, я с этим уж как-нибудь сам справлюсь? - несмело заметил Шурка.
- Нет, нет, - возразил Венька. - Давай без хвостов. Сказано - сделано. Нам раз плюнуть!
Пока девчонки и мальчишки сгребали подсохшую ботву и сносили в кучу разный мусор, Венька незаметно разрубил лопатой несколько луковиц и, зажмурив глаза, быстренько натер ими внутренние стенки ведер. И даже сам удивился, когда заглянул снова в ведра, - так они теперь блестели. В нос ударил такой въедливый запах, что Венька едва сдержал слезы.
"Вот смеху-то будет!" - радовался он, хватая ртом свежий воздух.
Собирая лук, Венька не подходил близко к ведрам. Бросал в них луковицы издали, время от времени с затаенной усмешкой поглядывал на девчонок, суетившихся поблизости. У них были свои заботы. И только когда услышал, как Маша запела "Бульбу", Венька понял, что они собирались делать. Подхватил ведра и со всех ног, забыв о том, что должен хромать, бросился к веранде. Там поставил ведра под плетеный столик и побежал обратно, напевая вместе со всеми:
Бульбу варят, бульбу жарят, бульбу печеной едят!
Казик уже помогал Шурке раскладывать посреди огорода костер. Подкладывал мелкие щепочки, солому, сухой бурьян.
Огонь разгорался нехотя, затухал и снова вспыхивал неверными красноватыми язычками. Казик, став на четвереньки, раздувал его, злился, что плохо разгорается. Глаза у него слезились от тяжелого желтоватого дыма, но он не отступался.
- Подожди, - встрепенулся Шурка, - сейчас керосину принесу.
- Зачем! Без него обойдемся. Готовь лучше бульбочку да найди какую-нибудь жестянку.
- Для чего жестянку?
- Увидишь.
Шурка побежал в конец двора, под навес, и вскоре вернулся с большой круглой жестянкой из-под балтийской сельди. Показал Казику:
- Подойдет?
- Как раз то, что надо, - довольно кивнул Казик. - С крышкой!
Он поднялся с колен, отряхнул штаны и стал насыпать в жестянку картофель. Друзья с любопытством наблюдали за ним: чего это он - варить картошку собрался, что ли?
Но вода Казику не понадобилась. Он подождал, пока разгорится огонь, потом разворошил костер и в самую середину бросил жестянку с картошкой, предварительно прикрыв ее крышкой. Пламя взметнулось ввысь, снопом рассыпались искры.
- Ты что делаешь?! Сгорит ведь картошка! - подскочил Венька. - Одни уголечки останутся.
- Увидим, - спокойно ответил Казик. - Так пекли картошку партизаны. Они и в этом деле знали толк. Очень удобно: и быстро, и дров много не требуется.
И вправду, картошка вскоре была готова. Эх, и какой же она была вкусной! Желтенькая, пахучая, рассыпчатая, с тоненькой аппетитной корочкой. Ребята не променяли бы ее ни на какие лакомства. Картошку, что называется, уплетали за обе щеки. Жаль, что сразу на всех не хватило.
Казик тем временем, не обращая внимания на то, что уже спускались сумерки, засыпал в жестянку новую порцию.
Венька перекидывал с ладони на ладонь горячую картофелину, не спеша, чтобы не обжечься, откусывал от нее и все допытывался у Казика, где тот научился так вкусно, так быстро ее печь.
- Отец научил, - улыбнулся Казик. - Когда были с ним в Березинском заповеднике. Он меня в нынешнем году водил по всем местам, где партизанил во время войны.
- И на Палик?
- И на Палике побывали. Рыбу удили, в палатке ночевали.
- Так вот ты где пропадал все лето! Хоть бы нам что-нибудь привез оттуда!
- Хвостик от рыбки? - весело блеснул глазами Казик. - Или, может, щуку целиком?
- Балаболка! - обиделся Венька. - Я серьезно, а тебе все шуточки. А если по правде, то мог бы для отряда что-нибудь и сделать. Хотя бы фотографию партизанской землянки привезти.
- А если не фотографию? - прищурился Казик.
Он перестал следить за костром, отбросил поварешку-скипетр и подмигнул Шурке.
- Брось прикидываться! А что ты привез? - наседал Венька.
- Не знаешь - не говори, - решительно вступился за друга Шурка. Марченя не то что фотоснимок, а целый альбом привез. Двенадцать цветных пленок!
- Гы-ы! - осклабился Венька. - Нашел дураков. Фильм! Бабушке своей расскажи!
- Не веришь? Тогда пошли. Все пошли. - И Шурка решительно зашагал от костра. - Сейчас сами увидите.
- Подождите! - крикнула Маша. - А костер? Залить же надо.
Затушив костер, все вместе пошли к веранде. До этого мало кто из одноклассников Шурки знал о фотолаборатории, находившейся в темной боковушке.
Казик в последний момент почему-то засомневался и попытался отговорить друга:
- Ну что ты будешь показывать? Только начало, несколько пленок?
- Ничего, - стоял на своем Шурка. - Пусть посмотрят, что есть. - И он широким жестом пригласил друзей в дом.
- Стойте, - вдруг остановила всех Поля и первой взбежала на крыльцо. Посмотрите на свои ноги... Мы же только недавно вымыли полы, убрали... Не пущу! Дальше веранды не пущу.
Девочки, наводившие порядок в доме, решительно поддержали Полю.
- А нам дальше веранды и не надо, - уступчиво согласился Шурка. - И здесь хватит места. Я могу на подоконнике поставить проектор, а экран - в конце веранды.
Он снял ботинки, вошел в дом и сразу же оценил работу девочек. Тут было свежо и чисто, как в лесу после дождя. "Теперь хоть самому не заходи, чтобы не наследить, - подумал Шурка. - Послезавтра мама вернется из больницы, а дома полный порядок. И напрасно она волновалась из-за огорода. Хотя, если сказать по правде, одному мне бы никогда не управиться".
А на веранде уже шутливо выкрикивали:
- Кинщик! Куда подевался кинщик?
Последним, на ходу доедая картофелину, на крыльцо поднялся Венька. Попытался пробраться ближе к экрану, но его не пропустили. Ребята смеялись, дурачились, сталкивали друг друга со скамейки, которую поставили впереди импровизированного зрительного зала. Стулья за скамейкой заняли девочки, назвав их ложей.
- Я раненый, потерпевший! - приговаривал Венька, стараясь пролезть к "ложе".
- Ничего, постоишь! Будь галантным кавалером, - неслось ему в ответ.
И как Венька ни сопротивлялся, как ни хитрил, его оттеснили в самый уголок, к плетеному столику, под которым стояли припрятанные им ведра с луком. О них он давно забыл. А когда спохватился, было поздно. На экране уже светились цветные кадры, а Венька, зажатый со всех сторон в углу, не знал, куда деться от въедливого запаха лука. Он вертелся, морщился, закрывался рукавом, но это не помогало. На глаза навернулись слезы, нос стал мокрым.
Из того, что показывал Шурка, Старовойтенко почти ничего не видел. Только по репликам ребят понимал, что происходит на экране. Протасевич крутил первую ленту, которую успел проявить еще до случая с воробьем. На ней заснято начало путешествия Марчени с отцом. Поэтому многое было знакомо зрителям: и автобусный вокзал, и центральная магистраль города с ее памятниками и стройными рядами светло-зеленых лип, и колоннада перед фасадом Академии наук... Все это на экране выглядело более величественным и красивым, чем в действительности.
- Смотрите, смотрите, - слышались голоса. - Это же арка Ботанического сада!
- Стадиона!
- Какого еще стадиона, если вон парк Челюскинцев.
- А где Обсерватория?
- Мы не доехали, на улицу Калинина свернули, - объяснил Казик.
Кадром с Ботаническим садом пленка неожиданно кончилась. Экран снова засветился ярко-белым светом. Отчетливо было слышно монотонное потрескивание проектора на подоконнике, словно где-то поблизости стрекотал кузнечик.
На веранде началось оживление, но никто не покинул своего места.
- Давай еще! - просили Шурку из "зала". - Крути новую ленту!
- Ту же самую!..
- Не надо! - спохватился, закричал не своим голосом Венька. - Пошли по домам...
Дальше сидеть над ведрами с луком он уже не мог. Почти ничего не видя, спотыкаясь и наталкиваясь на ребят, он с трудом пробрался к дверям. И только тут вздохнул полной грудью. Задрав голову, протер глаза. А когда раскрыл их, увидел на темном, словно бархатном, небе мерцающую звездочку.
На дворе было по-осеннему зябко, дул холодный, не сильный, но пронизывающий ветер. Со стороны огорода пахло антоновками и печеной картошкой. Венька взглянул на костер. На пепелище неожиданно засветилась и тут же погасла красноватая искорка. Он не сразу услышал, что кто-то из ребят зовет его с веранды.
- Вень-ка! Скорей, начинаем новую!.. Венька!
Во всю ширину экрана уже горел эпиграф:
"Имя славного сына белорусской
земли Льва Михайловича Доватора
золотыми буквами вписано в историю
Великой Отечественной войны.
Кузьма Чорный"
На этот раз Шурка рискнул прикоснуться к золотому фонду брата прокручивал ленту, которой Микола особенно дорожил и над которой еще работал. Ее кадры переносили в героическое прошлое нашей Родины.
...Глубокая ночь. От перрона Белорусского вокзала неспешно, с притушенными огнями отходил воинский эшелон. Впервые полковник Доватор покидал Москву с чувством щемящей тревоги. Раньше с ним такого не было. Он стоял в тамбуре вагона, пристально вглядываясь в темноту за окном, и пытался сосредоточиться на главном, на том, что впереди, как и всех из этого эшелона, его ждет фронт, встреча с неумолимым, беспощадным, всепожирающим молохом войны.
В сознании Доватора все еще никак не укладывалось, что где-то там, охватывая огромное пространство страны от Балтийского до Черного моря, навстречу ему стремительно катится огненный смерч. Рушатся города, горят села, гибнут люди... Казалось, будто вся земля, по которой фашистские орды стремились на восток, охвачена гигантским пожаром.
Он, кадровый командир Красной Армии, недавно окончивший военную академию, отчетливо представлял себе, какие беды и страдания несет война человеку, понимал смертельную опасность случившегося: не однажды с товарищами они вели горячие споры о возможности военного столкновения с гитлеровской Германией.
Особенно остро дискуссировали совсем недавно, когда он вернулся с границы. Был усталый, но по-прежнему подтянутый, энергичный. Его послали в инспекционную командировку на Запад, в один из укрепленных районов страны, где обстановка вызывала повышенную тревогу. На том участке было очень неспокойно, многое внушало опасения. Почти ежедневно оттуда поступали агентурные сведения о подозрительных перемещениях немецких частей, о концентрации вражеской артиллерии вблизи границы. Случалось, что фашистские самолеты залетали на советскую территорию, провоцируя нашу воздушную оборону. Наглея, враг маскировал свои действия "навигационными ошибками" штурманов, сложными условиями погоды. Но по всему чувствовалось, что это были не ошибки пилотов и не случайные конфликты: с фашистской Германией назревало опасное столкновение. Предчувствие говорило о том, что война не за горами.
И вот она грянула. Коварно ворвалась в наш мирный советский дом, сея повсюду смерть и разрушения. Беда стала неотвратимой действительностью, о которой недавно лишь говорили и от которой теперь никуда не уйти, нигде и никому не скрыться.
В висках призывным эхом стучали слова: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." А перед взором то вспыхивало, то гасло близкое видение: заплаканное лицо жены Алены, пугливые глазенки дочурки Риты, сурово сжатые губы сына Саши, четырнадцатилетнего подростка. Саша держится молодцом, пока крепится и все шепчет: "Слышишь, не надо, не плачь, мама... Папа скоро вернется... С победой... Вот увидишь! И ты, Рита..." "Правильно, сын, - обнимает его Лев Михайлович, целует всех и на прощанье говорит: - Обязательно с победой вернемся. А пока за старшего в доме остаешься. Помни..."
Он не договорил. Зачем повторять? Это была его с Сашей тайна. Недавно на Красной площади, у Мавзолея великого Ленина, впервые, как взрослому, он поведал сыну, что значило для него имя вождя революции. И не только для него. Для всей голытьбы из глухого белорусского села Хотино, откуда и его, Сашин, корень берет начало.
"Всегда помни, сынок, - говорил тогда Лев Михайлович, - что фамилию Доваторов испокон веков носили честные люди. Твой дед Михась и бабуля Агафья были потомственными землепашцами. Уважаемыми в селе людьми. Хоть и света за работой не видели, в лаптях ходили, в домотканом, впроголодь жили..."
"И ты? - живо стрельнул Саша быстрым взглядом по новенькой, с иголочки, казачьей форме отца, до блеска начищенным сапогам".
"Что я?" - мягко, с лукавинкой переспросил тот.
"Ну, ходил в лаптях?.."
"А куда ж поденешься. Яблоко от яблони далеко не падает. Первый червонец, считай, после революции своим мозолем заработал, в семнадцатом, когда в Витебск подался на льнопрядильную фабрику. "Двиной" нарекли, по названию нашей реки. Аккурат на год старше тебя был..."
И снова, теперь уже под напористый перестук колес, чудится ему голос сына... Расспросы порой по-детски наивные, а в основном - острые, жгучие. Теперь и не упомнить, все ли успел поведать, все ли напутствия дал, отправляясь в этот опасный путь на Западный фронт?.. Главное, кажется, успел сказать: никогда не забывай наказ Ильича - учиться, учиться и еще раз учиться! А перед глазами, словно наяву, проносятся картины своего, теперь уже далекого детства...
Вспоминается хата, тесная, с палатями над печкой. За окнами - кромешная осенняя темень, хоть глаз выколи. Слышно, как в трубе нудно гудит, завывает ветер. А он уже на ногах, подхватился и торопливо накручивает портянки, собираясь в школу. Двенадцать километров надо отмахать до Уллы, чтобы не опоздать на первый урок. На дорогу мама прячет в торбочку краюху хлеба, несколько печеных картофелин, тяжко вздыхает и осеняет его крестом...
1918 год... Особенно памятный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18