Доппель снова взглянул на Гертруду печально. Ему было немного жаль ее. Ах, как мы немцы все-таки сентиментальны! Какие у нее белые губы и лицо без кровинки. Ничего, дорогая, через это надо пройти. Так будет лучше.
– Не… не сегодня, - шевельнула она губами.
– Что?… - он засмеялся. - О, нет. У вас еще будет время подготовить Пауля к отъезду. Представляю, как мальчик будет рад, горд и счастлив! Мне хотелось бы, Гертруда, чтобы днями, когда вам будет удобнее, Пауль переселился ко мне. Пусть привыкает. Не смею больше вас задерживать, дел, наверно, по горло.
– Да… - она поднялась и двинулась к двери как неживая.
– До свиданья, Гертруда, - сказал Доппель.
Она обернулась. Фигура Доппеля задрожала и стала расплываться. "Сейчас я расплачусь. Нельзя. Нельзя".
– До свиданья.
Гертруда Иоганновна вышла за дверь, прошла через комнату Отто, молча кивнув унтер-офицеру, оказалась в коридоре, сделала несколько шагов и опустилась на деревянную скамейку. Сил больше не было. Слезы потекли сами. Она только старалась не всхлипывать и не потерять сознания, потому что голова внезапно стала тяжелой, под тяжестью ее никло тело, и потребовалось огромное усилие, чтобы удержать его, не дать упасть.
Она посидела так какое-то время. Потом в конце коридора послышались шаги. Она выпрямила спину и стерла ладонью слезы со щек. Шедший мимо офицер остановился.
– Вам плохо?
– Нет. Спасибо. Прошло. - Она заставила себя улыбнуться, поднялась со скамейки и двинулась коридором к лестнице. Стены расползлись в стороны, и коридор казался широким, как поле.
Потом она вышла на улицу. Над городом висело солнце. В трещинах асфальта пробивалась тоненькая бледная травка. А она ничего не видела и шла как слепая.
Хорошо, что мальчиков дома не оказалось. Она села в кресло, не снимая пальто. Ей надо было думать, думать, искать выход.
Такой, с горестным заплаканным лицом и напряженным взглядом припухших глаз, ее и застал Шанце.
– Что вам, Гуго?
– Я зайду потом, фрау Копф.
– Давайте меню…
Она взяла у Шанце листок, взглянула на него, но ничего прочесть не могла.
– Что-нибудь случилось, фрау Копф? - тихо спросил Шанце.
– У меня убили мужа, - сказала она, с ненавистью глядя на серый мундир фельдфебеля.
Он поежился под этим взглядом, опустил глаза, вздохнул.
– Я слышал. - Шанце хотел сказать фрау какие-то очень душевные значительные слова, но понимал, что не имеет на это права, что мужа ее убил кто-то в таком же мундире. Теперь и он в ответе, все они в ответе. За все.
– Простите, Гуго, вы ни при чем, - сказала Гертруда Иоганновна глухо.
– При чем, - ответил он мрачно, и длинный нос его совсем опустился на подбородок. - Я тоже пришел сюда вместе со всеми.
Она взглянула на него странным, напряженным взглядом, словно старалась и не могла понять.
Теперь он увозит мальчика, Пауля.
– Кто?
– Доктор Доппель.
– Увозит? Куда?
– В Германию…
– Не отпускайте! - воскликнул Шанце.
– Вы же знаете эту машину, - сказала Гертруда Иоганновна.
– Пусть Пауль убежит.
– Куда?
– Не знаю. К партизанам, - выпалил Шанце и прикусил язык.
Она усмехнулась.
– Есть еще Петер.
– И Петер с ним.
– А что же будет со мной? - Ей вдруг стало легче от того, что этот глупый хромой повар в мундире фельдфебеля начал строить невероятные, неосуществимые планы.
– И вы бегите, - запальчиво сказал Шанце.
– А что же тогда будет с Фличем? С вами?…
– И мы убежим!
– К партизанам?
– Хоть к черту! Вы думаете, я могу глядеть спокойно на всю эту мерзость? Немцам пора образумиться, фрау Копф. Если мы останемся скотами, мы кончимся как нация. Нельзя жить в угаре, нельзя каждое поколение посылать на смерть. Нельзя жить ненавистью к другим. Чем синеглазая девочка Злата хуже любой Грехтен, фрау? Чем? Мы считаем себя великой нацией. Великое должно быть прекрасным, великодушным, добрым. Зло не может быть великим.
– Гуго, по вам плачет петля.
Шанце повернул голову и посмотрел на нее сбоку, став похожим на птицу.
– Если узнают, о чем я думаю. Но вы ж не донесете.
– Нет, Гуго, не донесу. И бежать мне некуда. Я - немка. Слишком большой узел. Вдруг не развяжешь.
– Большие узлы надо рубить.
– Спасибо за совет. - Не могла ж она ему сказать, что здесь она не случайно, что ей поручено важное дело и дело это нельзя предать никакой ценой. Нет этому делу цены.
Шанце ушел на кухню расстроенный.
Гертруда Иоганновна еще немного посидела не шевелясь, потом поднялась с кресла, сняла пальто, повесила на вешалку. Прошла в спальню, рассмотрела себя в зеркале, припудрилась.
Когда пришли мальчики, она сидела за письменным столом и просматривала какие-то бумаги. Строго спросила:
– Где вы были?
– Ходили к цирку, смотрели собак, - ответил Петр.
– Прошу вас никуда не уходить, не предупредив меня.
– Хорошо, мама, - согласился Павел.
– У нас неприятные новости. Доктор Доппель уезжает и намерен забрать Павла с собой.
– Надолго? - спросил Петр.
– Навсегда.
– Как это навсегда? - удивился Павел.
– Будет воспитывать тебя.
– Ты шутишь!… - воскликнул Павел и хотел засмеяться, но смех застрял в горле, такие у матери были глаза. - Но я не хочу!
– Он не хочет! - повторил Петр.
– И я не хочу, но наши желания для него ничто. Он решил. Положение трудное, мальчики. Я не знаю, как поступить, что предпринять. И посоветоваться не с кем.
– А Флич? - наивно спросил Павел.
– Флич может только посочувствовать. Вот что, мальчики, прежде всего Доппель и вообще никто не должен догадаться, что Павел не хочет уезжать. Наоборот. Сейчас ты, Павел, пойдешь к Доппелю и поблагодаришь его. Да повеселей! Скажи, что это твоя мечта. А на днях переберешься жить к нему.
– Я не смогу, мама…
– Сможешь, - сказала Гертруда Иоганновна мягко. - Ты сможешь. Ты артист, сын артистов. Главное, не терять кураж.
Киндер сидел посередине комнаты и тревожно смотрел то на одного, то на другого. Он не понимал, о чем речь, но общая тревога передалась ему. Казалось, сам воздух в комнате сгущается и дрожит.
Павел погладил Киндера, шерсть на собачьей холке стояла дыбом.
– Хорошо, мама. Я пойду. Сейчас?…
– Иди сейчас.
– Возьму Киндера?
– Возьми.
Павел надел пальто.
– Идем, Киня.
– Будь очень внимательным, Павка, - сказала Гертруда Иоганновна.
Павел улыбнулся, хорошо, что мама назвала его Павкой.
Внизу, у входной двери, он встретил штурмбанфюрера Гравеса и посмотрел ему в глаза так смело и открыто, что тот удивился.
– Ты что?
– Я - Пауль, - информировал он Гравеса. - Я еду в Германию. Меня берет с собой доктор Доппель. Я буду учиться в Берлине!
– Вот как? - штурмбанфюрер был озадачен.
И тогда Павел сказал очень важным значительным голосом:
– Я тоже стану штурмбанфюрером, а может быть, и бригаденфюрером. Хайль Гитлер!
Павел вышел на улицу и зашагал к комендатуре. Рядом бежал Киндер.
Несколько рассерженный штурмбанфюрер Гравес, - как это он узнает новости последним! - прямо от портье позвонил Доппелю.
– Здравствуйте, доктор. Вы собираетесь в Германию?
– Да. Меня, видимо, переведут на юг. Вы ведь знаете, там вот-вот начнется.
– И берете с собой Пауля?
– А вы как всегда все знаете? Мальчишка не хочет расставаться с мамой? - жестко спросил Доппель.
– Наоборот. Он в телячьем восторге. Заявил мне, что будет бригаденфюрером.
– Прекрасно. Благодарю за информацию.
– И Гертруда отпускает его?
– Гертруда - немка до мозга костей. Я это всегда утверждал! - не без гордости ответил Доппель.
Через два дня Павел переселился. В огромной квартире, где до войны, наверно, размещалось несколько семей, он оставался один. Ему выделили комнату, поставили туда солдатскую койку, застеленную колючим солдатским одеялом, большой платяной шкаф с резными дверцами, секретер из красного дерева с перламутровой инкрустацией. Передняя стенка его опускалась, открывая множество ящиков и ящичков, хранивших слабый запах духов. Видимо, секретер раньше принадлежал женщине. Возле стояло затейливое неудобное кресло с деревянными завитушками. Над секретером висел портрет Гитлера.
Павлу комната не нравилась, она была чужой: ни брата, ни мамы, ни Киндера!
Шкаф стоял пустым, вещи Павел так и не вытащил из старого чемодана.
Доктор Доппель дал ему несколько книг на немецком языке и грамматику. Они лежали на подоконнике. Толик отдал "Отверженных" Гюго и "Железный поток" Серафимовича. Толиковы книжки Павел прятал в одном из ящиков секретера.
Двери комнаты выходили в коридор, как все двери в квартире, а коридор упирался в большую мрачную кухню.
По утрам дважды в неделю приходила крупная круглолицая женщина убирать квартиру. Звали ее Олена.
Убирала она неторопливо. Руки у нее были полными, белыми, пальцы наманикюрены. Плотные круглые щеки подрумянены, губы ярко накрашены. Она заговаривала с Павлом о том о сем грудным, каким-то воркующим голосом, рассказывала городские новости и ругала немцев и их новый порядок. Иногда расспрашивала про доктора Доппеля.
Павел разговора не поддерживал. Все следят друг за другом. Однажды он даже пригрозил, что расскажет доктору про ее разговорчики.
Олена обиженно поджала губы и заявила, что больше не произнесет ни слова, раз он такой. Она-то думала, что он артист советского цирка, а он немецкий прихвостень!
– Я не прихвостень. Я - немец! - ответил Павел гордо. Он понимал, что каждое его слово будет передано или штурмбанфюреру, или коменданту, или доктору Доппелю. А может, и еще кому.
После ухода Олены он начинал слоняться по комнатам. Делать было решительно нечего. Немецкая грамматика осточертела. Читать не хотелось. Пробовал играть в шахматы с самим собой - скучно!
Он садился в гостиной около телефона, долго рассматривал трубку. Телефонные разговоры тоже могут подслушивать. Потом звонил своим. Если у телефона оказывался Петр, Павел произносил голосом доктора Доппеля:
– Доброе утро, Петер. Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?
– Спасибо, господин доктор, вы очень добры, - сладким голосом отвечал Петр.
– Твой брат не звонил?
– Нет, господин доктор. По утрам он зубрит грамматику.
– Похвально, - удовлетворенно произносил Павел голосом доктора Доппеля и спрашивал: - Мама дома?
– Она где-то в гостинице. Ее позвать?
– Спасибо, не надо, мой мальчик, я разыщу ее сам.
– Хорошо, господин доктор, - соглашался Петр.
Павел клал трубку и улыбался. Ни разу Петр не узнал его. Очень хотелось крикнуть:
– Петька, дуралей, это же я!…
Но если открыться, другой раз не позвонишь, сразу узнает.
Он мог бы поговорить и голосом коменданта, и голосом Флича, и как Пантелей Романович, даже маминым голосом. Он мог лаять, как Киндер, и мяукать, и свистеть по-птичьи. Он любил прислушиваться и подражать.
Ах, как скучно сидеть одному в огромной чужой квартире!
Доктор Доппель собрал чемоданы. Упаковано все, кроме кактусов. Кактусам надо дышать, а отъезд пока откладывается. Берлин требует рабочую силу.
Биржа труда не может удовлетворить даже местные потребности. От добровольной мобилизации жители уклоняются: прячутся, уходят в леса, притворяются больными. Придется прибегнуть к древнему способу. Когда-то отлавливали и вывозили рабов. Отловим и вывезем. Победителей не судят.
Облава началась днем. Эсэсовцы перекрыли улицы. Солдаты с собаками и полицаи обходили дома, стучали во все двери, выгоняли жителей из квартир. Тут же фильтровали: стариков и старух отпускали, а пригодных для работы мелкими партиями уводили на станцию, сгоняли за колючую проволоку на товарном дворе.
Крик стоял на улицах. Плакали дети. Люди предъявляли документы, что-то доказывали. На них науськивали собак, гнали прикладами.
У оккупантов остекленели глаза. "Шнеллер! Шнеллер!" Приказано брать всех. Там разберутся.
Попал в облаву и Толик. Он шел к Пантелею Романовичу, когда эсэсовцы перекрыли улицы. Почуяв неладное, Толик юркнул в ближайшую парадную, побежал вверх по щербатой лестнице, добрался до последнего этажа, попытался укрыться на чердаке, но деревянная, обитая железом дверь, ведущая на чердак, оказалась на запоре. Он ударил по ней несколько раз ногой - безрезультатно. Внизу послышались голоса, стук, треск, собачий лай.
Толик сел на ступеньку и затих. Может, пронесет?
Солдатские сапоги топали все ближе и ближе. Толик поджал под себя ноги, свернулся клубком.
Может быть, и пронесло бы, да овчарка учуяла его, зарычала, натянула поводок.
– Ну чего ты, глупая, - тихо сказал Толик.
Рядом с овчаркой появились сапоги, решительные пальцы ухватили ворот пальто.
– Руссише швайн! Шнелль!
Куда денешься? Он спустился вниз, вышел на улицу, двинулся рядом с незнакомой плачущей девушкой. Впереди и позади шли люди, спотыкаясь на ровном асфальте, не понимая, куда и зачем их гонят. А по бокам скалились крепкими клыками овчарки и лениво покрикивали солдаты.
Толик шел и озирался по сторонам: как бы дать знать друзьям, что он попал в облаву? Но панели были пусты, окна домов наглухо закрыты. Внезапно он увидел знакомую фигуру, тощую, нескладно-длинную в серо-зеленой шинели. Да это же Шанце, повар!…
– Господин Шанце!… Господин повар! - закричал Толик и замахал обеими руками, чтобы привлечь внимание немца.
Шанце завертел птичьей головой с длинным носом.
– Это я… Я здесь!… Скажите нашим… Злате… - он совсем забыл, что повар не понимает по-русски.
Шанце заметил Толика, шагнул к краю панели, но солдат с собакой жестом велел отойти.
– Заген зи Злате!… Гут?… - крикнул Толик, оборачиваясь.
Девушка, шедшая рядом, посмотрела на него неприязненно и отстранилась.
– Это повар, - сказал Толик.
На станции за колючей проволокой в несколько рядов собралась большая притихшая толпа. Кто-то сказал, что всех расстреляют как заложников. Кто-то, что отправят в лагерь. У обмотанных той же новенькой проволокой ворот стояли часовые, ефрейтор подсчитывал пригоняемых людей по головам, как скот.
Толик устроился поближе к воротам. А вдруг Шанце понял его и скажет Злате, тогда его непременно постараются выручить.
Но Шанце ничего не мог сказать Злате, потому что девочки не было, она приходила к трем часам. Он закрылся в своей каморке, достал из шкафчика бутылку самогона и стакан, собрался было выпить, да раздумал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41