издалека, не слышимый днем, донесся с Волги требовательный гудок парохода.
— Раньше на колокольне в Подлесном всегда летом полночь колоколом отбивали,— шепотом сказал Андрейка.— А теперь помер звонарь, вот и не звонят... Ну, пойдем поглядим...
Стараясь не шуметь, они поднялись. Андрейка ощупью нашел обмотанный тряпкой молоток, нащупал в кармане гвоздь. Они осторожно выглянули в дверь сеновала.
Всходила полная луна, огромная, красная, ни одно облачко не затеняло ее. Черные вершины деревьев подпирали снизу зеленовато-синее на востоке небо, а на западе за деревьями еще текла по краю земли огненная струйка тающей вечерней зари.
За темной шатровой крышей дома высились горы сучьев, и около потухающих и уже потухших костров темнели шалаши.
Мальчишки слезли по крутой лестнице. Ее ступеньки скрипели в ночной темноте пугающе громко. Дверь в дом была заперта — бабушка Настя, вероятно, спала. Безмолвие притаилось во всех затемненных углах, а на освещенных луной дорожках чудились чьи-то невидимые шаги.
— Спрячь молоток,— посоветовал Павлик товарищу, и тот сунул молоток за пазуху.
Осторожно, как воры, пригибаясь, боясь любой встречи, мальчишки пошли по уснувшему лагерю лесорубов.
Те, кто скорчившись, кто раскинувшись, спали в темной глубине шалашей, там, где свалили их усталость и сон, у костров, еще дымившихся и поглядывавших в ночь тускнеющими рубиновыми глазами. Многие стонали во сне, как всегда стонут после тяжелой, изнурительной физической работы. Кто-то бормотал:
— Телку-то аккурат к празднику зарежем... к покрову... Всю зиму мясо есть станем... вот-вот.
На дальнем краю лесосеки, где лежало облюбованное мальчишками дерево, людей не было, сонное бормотание и храп спящих не доносились сюда. Тишину не нарушало ничто: ни крик ночной птицы, ни голос человека, ни хруст костей падающего дерева. Все было неподвижно, и лунный свет тек неподвижными ручьями по измятой человеческими ногами траве, между могильными курганами сучьев, тек и исчезал в глубине еще не тронутого топорами леса.
— Ты карауль! — шепотом сказал Андрейка.
— Хорошо.
Согнувшись, Андрейка бесшумно скользнул к темневшему на вырубке дереву; его круглый срез свеглел в траве, словно упавшая на землю, полупогасшая луна.
Павлик стоял, ждал. Мягкий стук обмотанного тряпкой молотка показался ему громким, как удары колокола,— казалось, их услышишь за несколько верст. И действительно, в ответ на этот стук тревожно залаял на пасеке Пятнаш.
— Скоро? — громким шепотом спросил Павлик.
— Гнется, собака,— донесся приглушенный ответ.
Еще несколько ударов, как удары колокола, упали в неподвижную тишину. Луна светила Павлику в спину, его темная тень, изломанная неровностями травы, лежала перед ним на. земле...
— Готово! Пошли! — шепотом сказал Андрейка.
На сеновале, прижавшись лицом к теплому плечу Андрейки, Павлик много раз спрашивал себя: а как бы отнесся ко всему этому отец, если бы узнал? Ведь ему тоже жалко лес, а он сам помогает его рубить,— значит, так надо, значит, так лучше?
И впервые за эти долгие тревожные дни Павлик почувствовал, как он стосковался без отца, как трудно ему без прикосновения отцовской ладони, без его сдержанной суровой ласки. Когда же он наконец вернется?
Уснули мальчишки только на рассвете и проснулись с первыми лучами солнца. О чем только они не переговорили в эту долгую ночь! И воспоминания, и надежды, и мечты, все самое дорогое и заветное, что было у каждого из них, все, ради чего хотелось и стоило жить, еще не осознанные, неясные стремления — все доверили они друг другу в эту первую ночь дружбы. И хотя они были очень разные, хотя и жизнь, и мечты, и надежды у них не были сходны, ничто не мешало им понимать и любить друг друга.
Синяя ночь летела над землей; текла, пересекая небо, серебряная река Млечного Пути; падали звезды. Черный силуэт пожарной вышки вонзался в зеленоватую, прозрачную твердь неба.
Сонная земля тихо спала, и тревожный вопросительный лай Пятнаша не мешал ей, как не мешал редкий, пронзительный крик ночной птицы и человеческое слово, сказанное во сне.
Рано утром мальчишки обошли просыпающийся лагерь лесорубов, посидели у одного из костров, прислушиваясь к вялым после сна голосам людей, к дребезгу колес,— это к локомобилю возили воду. Издали посмотрели на «свое» бревно; оно лежало так же, как лежало вчера,— никто ни о чем не догадывался, никто ничего не подозревал.
— А вдруг пила не заденет гвоздь? — шепотом спросил Павлик.— Ведь может быть так?
— Может,— после небольшого раздумья согласился Андрейка.— Дураки мы с тобой. Надо было не один гвоздь...
Весь день провели они на лесосеке возле пилорамы. Но теперь, глядя на сверкающие круги пил, слушая их визг, они утешались мыслью, что, может быть, скоро все это кончится.
Кланю в этот день они не отгоняли от себя, она ходила за ними как привязанная и иногда с удивлением смотрела на заговорщицкие лица ребят, старалась расслышать их шепот.
— Какие-то вы оба нынче... чудные,— сказала она с обидой.— И шепчутся, и шепчутся... И чего шепчутся? Уйду я от вас лучше...
— Погоди,— удержал ее Павлик.— Скоро...
— Что скоро?
Андрейка с силой дернул Павлика за рукав.
Бревно с гвоздем подвезли к пилораме только после обеда. И когда мальчишки увидели, как укрепляют ствол на тележке, они испугались.
— Уйдем лучше,— предложил Андрейка.— А то догадаются. Вон ты белый какой.
— Ты тоже белый...
Они ушли на кордон и, забившись на кухню, прильнули к окну. Суетившиеся у пилорамы люди мешали все видеть, но по визгу пилы было слышно, когда она входила в дерево: визг становился мягче, глуше.
Медленно тянулись минуты. Одна. Другая. Третья.
Но вот что-то ударило в воздух тугим звоном, раздались громкие голоса, отчаянной матерной бранью начал браниться Афанасий Серов. Тесной кучкой сгрудились у пилорамы рабочие. Отдельные, громко сказанные слова долетали до кордона. Мальчишки переглядывались, не в силах удержать счастливую улыбку, чувствуя, как какая-то радостная сила поднимает их над землей.
— Пойдем? — спросил Павлик.
— Лучше не надо.
Но радоваться пришлось недолго. Афанасий Серов и механик куда-то торопливо ушли и через полчала вернулись с новой пилой.
— На склад ходили,— догадался Павлик.
— Ну да! У них там, наверно, много...
Только часа через два мальчишки осмелели подойти к пилораме. Однако никто не обратил на них внимания, механик решил, что история с гвоздем — случайность. Пила, у которой были выщерблены четыре зуба, валялась прямо на земле недалеко от локомобиля. Присев возле нее на корточки, мальчишки с ненавистью рассматривали блестящую металлическую поверхность, отражавшую их руки и лица.
— Чисто тебе зеркало,— сказала Кланя, проводя пальчиком по нагретому солнцем диску.— У-у, зубастая! Подавилась, проклятая?
Потом Павлик предложил пойти на мельницу посмотреть склад — интересно, сколько же у них там запасных пил. Пошли. Но мельница была заперта, на новых дверях висел огромный черный замок. Окошечко было забито досками, и заглянуть внутрь не удалось.
Они посидели у остатков плотины, глядя, как тянутся в воде, увлекаемые течением, длинные зеленые водоросли — русалочьи волосы, слушая стеклянный щебет ручья. Здесь лес стоял еще не тронутый, и странно было думать, что там, откуда они только что пришли, лес вырублен, повален, что там воют пилы и безостановочно тюкают топоры и белый дым поднимается над погребальными лесными кострами.
— А знаешь чего? — шепотом спросил Андрейка, касаясь уха товарища.— Ежели бы спалить. А?
— Что? — так же шепотом спросил Павлик.
— А склад ихний. А?
Павлик вздрогнул и оглянулся на мельницу. Ее бревенчатые стены, сложенные из сухого старого леса, наверно, сгорели бы, как факел.
Мельничка была брошенная, ветхая, никому не нужная,— кто бы стал такую жалеть? Но что-то пугало Павлика в предложении Андрейки — ведь это было уже самое настоящее преступление. «А против кого преступление? — спросил он себя.— Против этого гада Глотова? Против Серова, который разбил голову деду Сергею? Так их и надо».
Андрейка во все глаза смотрел на Павлика, в его синеватых глазах застыло выражение напряженного ожидания. Но говорить им мешала Кланя.
— Ты цветов, что ли, насобрала бы,— сказал Андрейка.— Ишь сколько их.
— Ромашков тут завсегда полно,— отозвалась Кланя, вставая.— Я всем нам венки заплету...
— Вот-вот...
Девочка отошла в сторонку и, мурлыкая себе под нос «Цветик аленький, цветик маленький!», принялась собирать ромашки. А мальчишки смотрели друг на друга и не решались продолжить страшный разговор.
В стороне дороги послышались голоса, скрип тележных колес, ленивое понукание.
— Кто это?
Из-за деревьев показались две телеги, возле которых шагали возчики, следом за ними катился тарантас Глотова. Мальчишки, притаившись, ждали.
Телеги подъехали к мельнице. Глотов еще издали увидел замок на двери и длинно и грубо выругался. На телегах, укрытые рогожами, лежали мешки и ящики, мотки проволоки, круги веревок, инструменты.
Оглядевшись, Глотов заметил ребятишек.
— Ей вы! — обрадованно крикнул он.— А ну, мотайте на лесосеку! Да поскореича! Рыжего этого моего десятника — Серов по фамилии — сюда гоните. Аллюр три креста! По конфетине заработаете. А?
Мальчишки переглянулись.
— Пошли.
Кланя брела сзади, на ходу плетя венок, распевая свою песенку про аленький цветик.
— Это, значит, пайки привезли,— сказал Андрейка.— Теперь мельницу не больно-то тронешь. И сторожей, наверно, поставят, да и так нельзя... потому — хлеб...
Выполнив поручение Глотова, они ушли до вечера на Сабаево озеро, переплыли на свой «Необитаемый остров» и сидели там в шалаше грустные, притихшие, словно больные, даже играть в робинзонов не было ни желания, ни сил.
Что же оставалось делать? Примириться со всем, сесть сложа руки и с бессильной горечью наблюдать, как одно за другим падают прекрасные деревья, как все ширится вокруг кордона безобразная пустыня, истоптанная лошадьми, вспаханная глубокими бороздами, прочерченными по земле вершинами мертвых дубов, подтаскиваемых к пилораме? Уже метров на двести, а то и на все триста отступил от кордона лес, только кое-где сиротливо зеленели пощаженные случайностью тоненькие рябинки или молодой дубок, еще не достигший рокового возраста, обрекающего его на смерть. Кучи обгорелых сучьев, потерявшая свои живые краски присохшая листва и родничок, забитый лошадиными копытами,— на все это трудно было смотреть без глубокого сердечного волнения, а иногда и без слез.
Кордон, ранее надежно укрытый зеленью леса, теперь безобразно торчал на бугре, рядом с пожарной вышкой и соснами. Кордон теперь казался уродливым, бессовестно обнаженным: стало видно, что это лишенный всякой сказочности и романтичности деревенский дом, старый, с темными стенами, с маленькими подслеповатыми окошками, с заплатанной в нескольких местах крышей. Вместе с лесом от кордона отодвинулись и птицы; теперь по утрам, на заре, не стало слышно серебряных голосов, высвистывающих ежедневный гимн нарождающемуся дню. И августовское солнце, уже, правда, притомившееся за лето, с удвоенной яростью набросилось на новую жертву, до сих пор накрепко защищенную от него зеленым ковром.
Жить на кордоне Павлику сразу стало скучно и тяжело.
Ночи тоже не приносили отдыха и покоя, мальчишки подолгу не могли уснуть, а когда засыпали, им снились тяжелые кошмарные сны: падающие дубы и локомобиль, сам, без помощи лошадей и людей, передвигающийся по лесу, и Глотов в красной, палаческой рубахе, гоняющийся за мальчишками с поломанной иззубренной пилой.
Ночи стали темнее, луна стремительно шла на ущерб, крупно посоленное звездами небо поднялось выше и почернело, душный ветер стучал оконными ставнями, дребезжал стеклом, словно одинокий путник, который просился переночевать.
Через два дня после поломки пилы локомобиль перетащили от кордона вслед за отступившим лесом,— казалось, лес, испуганный, отбежал в сторону, а локомобиль догонял его, выдыхая белые горячие клубы пара, сверкая своим единственным глазом, в котором трепетала у красной черты тоненькая черная стрелка.
Первую партию клепки, несколько сот тюков, уже отвезли на пристань, чтобы отправить ее дальше,— мальчишки не знали точно куда, но знали, что куда-то очень далеко, за границу, в страны, где много винограда и где делают из него вино. Правда, Глотов, глубокомысленно морща брови, раза два принимался рассказывать лесорубам, что в новых дубовых бочках, вино получается «куда как хуже», чем в старых.
— Но ведь и то сказать надо,— важно говорил он,— одними старыми теперь не обойтись. Вина требуется много. В других-то странах — не у нас. А? Ето у нас, можно сказать, жрать нечего, а там не то хлеба, а етих вин всяких реки текучие! И хотя там революций и не было и всякая, как говорят наши товарищи, подлая кровавая буржуазия у власти пребывает, однако же вина — не в пример нашим. А? Шампанское, скажем, или там мускат.— Закрыв глаза, он умиленно целовал кончики своих пальцев.— Мечта, амброзия, горизонт!
Да, смотреть на все это было тяжело. И все-таки каждый день, как только просыпался лагерь лесорубов, мальчишек неудержимо тянуло туда, невозможно было чем-нибудь отвлечься, заняться чем-то другим, чтобы хоть на время позабыть о гибели леса. Они подходили туда, где шел лесоповал, где с глухим и уже мертвым стуком падали на землю зеленые богатыри; часами стояли возле пилорамы, загипнотизированные деловитым воем пил.
Деда они видели только издали. Он осунулся, почернел, сгорбился. Не выпуская из рук берданки, старик караулил свою пасеку и огород, с которого по ночам лесорубы воровали картошку. Домой дед не приходил, и бабушка Настя, жалея его и украдкой плача, носила ему и Пятнашу еду. Она очень боялась, что собаку вот-вот отравят, как это бывало уже несколько раз раньше, когда мужики из Подлесного злились на деда Сергея. «Тогда и пасеке, и огороду, а стало быть, и нам — конец»,— вздыхала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27