Построжел взгляд. Седая прядка белеет в волосах. Не годы - пережитое оставило след.
Чугурин пришел встречать Ленина с группой партийных товарищей. Собрались у вокзала задолго. Товарищи делились беспокойством и радостью ожидания. Голоса не смолкали. А Чугурин молчит. Единственный из членов Выборгского райкома партии, кто видел, слушал, знал Ленина. Не день и не два. И в такой удивительный час, когда паровоз вот-вот прогудит возвращение Ленина, товарищ Чугурин молчит.
- Чугурин, чего ты молчишь?
- Не тревожьте его, - вмешался другой член райкома. - Знаете, что предстоит человеку? Единый раз в жизни. Не каждому выпадает такое. Обдумывай, Чугурин, готовься. Не забудь, мы рядом с тобой.
Чугурин готовился. Подготовка его состояла в том, что час-два-три, пока, заранее собравшись, они ожидали поезд, он перебирал, обсуждал, заново переживал события своей не слишком долгой, но, оказывается, и немалой жизни. Немалой, нелегкой.
Не много времени после Франции пробыл на свободе Чугурин. Полиция сразу установила за ним слежку. Жандармы припомнили Сормовскую рабочую демонстрацию против царя, Чугурина в первых рядах. Тогда острог, теперь ссылка в суровый Нарымский край на север Сибири. Через четыре года Чугурин бежал. В 1916 году приехал в Петроград, устроился работать на заводе на Выборгской стороне.
Выборгская сторона - густонаселенная окраина столицы, важнейший промышленный центр. Семьдесят тысяч рабочих! Большинство металлистов, передовых пролетариев. Существование пролетариев полуголодное, нищее. Работа двенадцать - четырнадцать часов в сутки, а плата шестьдесят копеек в день. Прокорми семью, обуй, одень детей, запаси на зиму дров. Гнилые, вросшие от старости в землю дома, не дома, а хибары. Улицы тонут в грязи. На весь Выборгский район шестнадцать классов начальных школ. Конечно, ни театра, ни клуба, зато пятьдесят три церкви и десятки кабаков, винных лавок, пивных на каждом шагу, зато страшащая жестоким режимом тюрьма для политических заключенных под названием "Кресты" и вторая, военная.
Нельзя так жить! Надо менять общественный строй. Единственный путь революция. Так учил и учит Ленин, знает Чугурин. Ни дня не медля, с головой уходит в революционную борьбу. Огромную работу исполнили выборгские большевики и беспартийные рабочие для подготовки и свершения революции!
- Долой войну! Долой царя! - призывал Чугурин на рабочих митингах.
Его избирают секретарем подпольного Выборгского райкома партии. Большевики и передовые пролетарии организуют на заводах непрестанные забастовки и стачки. Захватывают Финляндский вокзал, что на Выборгской стороне. Забирают в Арсенале 40 тысяч винтовок, 30 тысяч револьверов. Вооружившись, освобождают "Кресты" и военную тюрьму, политические заключенные на свободе. Солдаты, целые полки переходят на сторону рабочих. Выборгские большевики при поддержке солдат и рабочих вынуждают заводчиков сократить рабочий день до десяти и восьми часов.
Ужасающие условия работы в цехах губили людей. В меднопрокатном заводе нет вытяжной вентиляции - за пять лет молодые мужчины уходили в могилу. На сигаретной фабрике, где работали в основном женщины, чахотка поражала их поголовно.
"А помнишь, - мысленно спрашивал себя Иван Дмитриевич Чугурин, Ленин тогда, в школе, говорил: закон капиталистического накопления ведет к обнищанию, вымиранию рабочего класса. Помнишь, наш доктор Александров приводил статистику вымирания детей рабочих и вообще рабочего класса. Против Выборгской стороны, на том берегу Невы, красуются царские и вельможные дворцы, а мы... Довольно! Срок настал, сброшены богатеи. Сбылось, Владимир Ильич, чему вы учили в Лонжюмо. Готовили нас к борьбе и победе. Превратить войну капиталистических заправил в гражданскую войну против них. Вы нас учили и учите. Добьемся, Владимир Ильич!.. Светло на душе, как представишь то лето, вашу партийную школу в Лонжюмо, Владимир Ильич. В моей жизни самое счастливое время! Надежды, планы! А учиться-то как интересно! И дружили мы хорошо. Так прекрасно дружили! Каждый день помнится, каждый день любится. И ребятишки там были. Я ребятишек люблю, что русский он, что поляк, что француз. И вы, Владимир Ильич, любите детей, мы замечали, мы все замечали. Наше справедливое общество мы ведь и готовим для них. С приездом на родину, Владимир Ильич, поздравляю!"
Так мысленно разговаривал с Лениным Иван Дмитриевич Чугурин, ученик партийной Ленинской школы в Лонжюмо.
Прибыл поезд. Музыка, мощно звучит "Интернационал", ликуют толпы людей.
И вот наступает очень важный момент.
- Иван Дмитриевич! - узнает среди встречающих Чугурина Владимир Ильич. Протягивает руки, крепко обнимает "товарища Петра".
В глазах Ленина радостный свет. Весь он - счастье. Никто не умеет быть счастливым, как он. Никто не умеет смеяться, как он. Никто не умеет быть добрым, мудрым, великим, как он.
Не произнес Иван Дмитриевич Чугурин обдуманной речи. Не смог. И не надо. Владимиру Ильичу все ясно. Он тронут.
По поручению Выборгского райкома партии Чугурин вручает Владимиру Ильичу партийный билет No 600. Очередной номер.
Выборгская сторона была центром большевистской борьбы за революцию. Ленин встал на партийный учет здесь, в райкоме Выборгской стороны.
Да здравствует Ленин!
При встрече с рабочим классом России на Финляндском вокзале Петрограда первым призывом Ленина было:
- Да здравствует социалистическая революция!
16
А где Жюстен, наш славный французский дружок, по-русски "Сорвиголова", а на его родном языке "Касе-Ку"? Что с ним?
Давно наш Жюстен не Касе-Ку, скоро исполнится пятнадцать лет, почти взрослый парень, родное Лонжюмо далеко.
Однажды в воскресенье он проснулся поздно, когда солнце высоко поднялось, синим светом сияло полуденное небо. Обычно отец будит к воскресной службе. Сегодня не разбудил.
- Эх, здорово выспался! - протирая глаза, сладко зевнул Жюстен. Повалялся в постели, размышляя о предстоящей воскресной свободе, в праздники хозяйственными делами занимался отец.
Вдруг спохватился, кольнула тревога. Почему отец не разбудил? Не встает? Лежит на спине, неподвижный?
- Отец! Мон пер!
Глаза открыты. Незрячи, не видят. Как страшно! Стеклянные, немые глаза. Папа, папа! Отец!
Дрожащими руками Жюстен кое-как натянул на себя штаны и рубашку. Куда бежать? Кого звать на помощь? Бедняга Жюстен, рыдание вырвалось из груди. Плача, бежал он по Гран-рю, не соображая куда.
Тетушка Мушетта стояла у двери булочной, в белоснежном накрахмаленном чепце и переднике, поджидала покупателей.
- Беда, - поняла без вопросов. - С отцом. Кончился. Крепись, малыш. Отец давно был не жилец. Изглодала человека чахотка. Заснул, догадаться не успел, что умирает.
В каморку Жюстена набился народ. Женщины охали, причитали: "Некому сироту пожалеть, как будет кормиться?"
Навестил мэр:
- Крепись, малыш. Поможем, найдем работу.
Не так легко найти работу круглому сироте, когда ему только исполнилось четырнадцать. Вроде порядочно, а все еще мальчишка. Длинный, узкоплечий, худой.
Сам мэр хлопотал, но хозяин кожевенного завода жаловался на злые времена:
- Второй год воюем. Зачем? Кому нужно? Ты немец, я француз - зачем убиваем друг друга? Заказы на кожевенные изделия из-за войны упали. И раньше не богатырем был заводишко, теперь и вовсе захирел. Не то что новичков брать, своих увольнять приходится.
В господский замок тоже не взяли. Господские сыновья офицеры, командуют в армии. Балы и приемы в замке скупее устраиваются, слуг меньше надо.
Как ни плохо, Жюстен мог бы продержаться до лучших времен. Окончив школу, он немного подзарабатывал, помогал отцу: таскал из колодца воду кое-кому из селян, где сами не справлялись, а заплатить были в силах. Поливал чужие огороды. Так за день утопаешься, и на речку купаться или удить рыбу не хочется. Однако тянул бы, пока настоящая подвернется работа. Но на плату за жилье капиталов не хватит.
Хозяин каморки, где они ютились с отцом, неплохой человек, а известно: своя рубашка ближе к телу.
- Не сердись, гарсон, сам еле перебиваюсь с семьей, понадобилась твоя квартира, нашлись жильцы подходящие.
Подходящий жилец - церковный сторож. Служба - следить за порядком в костеле, чисто ли подметена дорожка к церковным дверям, прочен ли запор. На войну не забрали из-за ноги: одна от рождения короче другой. Женился парень. Хоть и хромой, а невест по военному времени - какую пожелаешь, на выбор. Охота свое гнездышко вить. И уже молодая хозяйничает в бывшем жилище Жюстена. Моет, красит, и комнатенка постепенно становится веселее, светлее, а Жюстену надо искать новую крышу. Где? Задаром никто не возьмет. Грошей Жюстена и за угол заплатить не хватит. Спасибо тетушке Мушетте, пышной, как ее сдобные булки. У нее в Париже приятельница.
- В молодые годы прислугами у бар служили. Вместе гуляли, женихов высматривали. Умели поработать и повеселиться умели, куда вам, нынешним! Поезжай в Париж, Касе-Ку. Подруга приютит. Там и работенка скорей подвернется.
И тетушка Мушетта живо собрала Жюстена в дорогу. Немудреные его пожитки взяла на хранение - устроится в столице, приедет, отдам, - сложила в котомку пару белья, верхнюю рубашку на смену, насовала булок и плюшек и дала десять франков.
Господин мэр пожертвовал двадцать. Богатство. Вовек Жюстен не держал в руках таких больших, по его понятиям, денег. И смело двинулся в путь. Смело, если бы не застилало слезами глаза.
Жюстен в Париже бывал, но не часто. Париж представлялся Жюстену празднично шумным, деловым и веселым, нарядным, беспечным. Даже сейчас, во время войны, он был наряден и весело шумен.
Жюстен крепко держал под мышкой котомку. Кроме смены белья и плюшек тетушки Мушетты, там был один очень важный предмет. В последний момент перед отъездом Жюстен сунул туда мамин будильник. Может быть, во всей Франции нет у маминого будильника двойника. Он не трезвонит в назначенный час, когда утром надо разбудить, а мелодично выпевает: длинь-динь...
Кто, какой мастер, где, когда его смастерил?
Но надо искать адрес приятельницы тетушки Мушетты. Время далеко за полдень, поторапливайся, дружище Жюстен! Он долго искал. Метро, автобус, пешком незнакомыми длинными, прекрасными улицами, где красуются великолепные здания с колоннами и скульптурами. Довольно взглянуть на эти дворцы, чтобы понять, живут в них счастливые люди!
Усталый Жюстен прибрел наконец по нужному адресу.
- Мадам давно съехала, - ответили ему и захлопнули перед носом дверь, избегая вступать в разговоры с долговязым парнем, чьи одичалые от усталости и горя глаза пугали благопристойных мещан.
Мадам съехала с квартиры и не оставила нового адреса.
Жюстен растерялся. Представьте одинокого мальчишку в громадном чужом городе, где ни единой знакомой души. Куда податься? Где искать приют?
Между тем солнце, бледнея, плыло к закату. Близился вечер. Скоро ночь.
Жюстен зашел в кафе, где ели, пили, болтали и даже, непонятно для бродяжки Жюстена, смеялись какие-то люди.
- Вам не требуется мыть посуду, или подметать пол, или...
- Ступай себе. Нет.
Зашел в другое кафе. Тоже без пользы.
Что делать? Что стал бы делать на его месте Гаврош, парижский, смешливый, отчаянный, геройский гамен? Веселый, знай, напевает свои песенки, хотя частенько случалось ночевать под мостом. Жюстен не знает, как забраться под мост.
Устал. На сердце тоска, словно воткнули гвоздь и сверлят, больно, хоть плачь. Нет, не от гвоздя больно... Тетушка Мушетта могла бы оставить пожить у себя, пожил бы немного, а там, глядишь, что-нибудь подвернется. Упросил бы взять на завод, кем хотите, хотя бы мусор таскать. Черти! Вам наплевать на других, только бы себе хорошо. Отец говорил: так устроил господь. Те богатые, а те бедные - божия воля. Дурак я, верил, дурак! Ничего ваш господь не устраивал, сами устроились. Черти! Буржуи!
Он излил поток ненависти на буржуев, пришли другие мысли, опять невеселые. Когда русские уехали, Жюстен через день стал ждать письмо от Стрекозы, был уверен, напишет сейчас же. "Милый Жюстен, - сказала она на прощание. - Милый Жюстен, мы тебя никогда не забудем".
Он ждал ее письма, пусть совсем коротенького. Что помнит, и все. Сам он не мог написать, русские не оставили адреса. Они, как в фантастическом романе Жюля Верна, явились будто с неведомой планеты, непохожие на деловитых селян Аонжюмо, и исчезли из глаз.
Они тоже трудились, неустанно трудились в школе и дома, но что-то в них было особое, влекуще особое.
Жюстен любил своих земляков и ребят, а Стрекозу... даже про себя, даже в воспоминаниях не смел произнести то волшебное слово, вызывавшее в нем восторг и печаль. Он приходил к памятнику "Почтальона из Лонжюмо", присаживался на постамент и думал, и ждал письма. "Почтальон из Лонжюмо", изящно облокотясь на постамент, безмолвно делил его ожидания.
Ночь. То ли вообще ночные парижские улицы пусты, то ли он забрел на рабочую окраину, дома здесь без колонн и скульптур. Рабочие спят.
Платановый бульвар протянулся вдоль улицы. Густые широкие кроны мощных деревьев сошлись над головой, закрыли ночное небо. Народа на бульваре нет. Хочется спать. На боковой дорожке бульвара скамейки. Жюстен сел. Оглянулся, народу не видно. Хочется спать. Вынул будильник, зачем-то, не видя часов, завел наугад. Сунул в котомку, положил на скамейку - там булки тетушки Мушетты, как бы не смять - обнял, прижался щекой. И уснул.
Тишина. Лишь смутно доносится гул авто и фиакров далекого центра. Безлюдье.
Будильник в котомке Жюстена отмеривает секунды, минуты.
Недолго спустя на платановом бульваре появляется человек. На ночном бульваре один. Вор? Сыщик? Полисмен? В коротеньком пиджачке, летней кепке, с лицом, изрытым морщинами, он непохож на вора или сыщика. И уж тем более полисмена. Его зовут Гюстав Кремье. Повезло Жюстену, что его заметил медленно шагающий ночным бульваром старик.
Он мастер часовых дел. Сначала гарсоном на побегушках, потом выше, всю жизнь работал в небольшой, но солидной и ценимой заказчиками фирме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12