.. И он был по-настоящему счастлив этим, милый наш дядя Коля! Отслужив в Красной Армии, отболев тифами и прочим, он сразу же поступил в пожарные и за пятнадцать лет проделал в этой сфере головокружительную карьеру - пройдя путь от рядового топорника до начальника пожарной охраны на ленинградской кинофабрике.
На этом посту он оставался до последнего часа.
Умер дядя Коля в январе 1942 года от голода. За несколько дней до этого умер его сын Павлик.
В ночь с 26 на 27 января я видел сон - будто сидим мы в ресторане (такие сны посещали нас, блокадников, часто). Нас четверо. Мы трое пьем вино, а четвертый - дядя Коля - пьет молоко.
Проснувшись, я подумал и сказал маме:
- Умер дядя Коля.
Дней через пять-шесть пришла жена дяди Коли Марья Михайловна и сказала: да, рано утром 27 января дяди Коли не стало.
Что это такое - не знаю, не понимаю и не пытаюсь понять. Но так было.
16 января
Только что встал. Ночью было совсем тихо. А утром, часов в 6-7, началось. Правда, это была не такая громоподобная какофония, какая разбудила меня вчера. Между отдельными залпами все-таки можно было различать паузы. Но стекла звенели - и в окнах и в зеркалах.
Не одеваясь, подбежал к окну, раздвинул шторы.
Оттепель!.. Лед на окне растаял.
Фу, дьявол! Это на руку немцам. Мороз - наш старый и до сих пор, пожалуй, самый надежный из союзников.
Конечно, не только от мороза, но и от мороза тоже, зависел успех наступления.
Но зато я вижу сейчас площадь (со вчерашнего дня она опять Исаакиевская, а не Воровского). Вид ее суров, но прекрасен. Исаакий сверху оттаял. Его купол, позолота которого замазана для маскировки чем-то серым, мокрый. На узеньких карнизах над портиками - тающий снег, мокрое железо...
Как это ни странно, а на площади и вообще куда хватает взгляда - ни одного разбитого здания. Даже бреши от снаряда нигде не вижу. Это значит, что поблизости нет никаких "объектов", по-видимому. Правда, стекол нет. Всюду желтые прямоугольники: фанера с черными щелками форточек. А кое-где главным образом в верхних этажах - ни стекол, ни фанеры, ни форточек. Там не живут.
Нежилой вид у хорошо знакомого мне здания Института истории искусств.
С выбитыми стеклами стоит и здание германского консульства против моего окна.
В скверике - снег, протоптанные во всех направлениях дорожки, куцые кустики.
Редкие прохожие, редкие машины. Два дядьки, согнувшись наподобие репинских бурлаков, тянут по оголенному асфальту мостовой санки с двумя полутораметровыми поленьями.
17.1.44 г.
Наступление, по-видимому, если и не сорвалось, то затормозилось. Помешала оттепель. Сегодня вечером шел дождь.
Вчера немцы опять стреляли по городу, но больше по окраинам.
Я много где успел побывать - ходил, выполнял поручения. Был на Конногвардейском бульваре, у Мариинского театра, у Николы Морского, у почтамта. Этот район, кажется, наиболее пострадавший (и страдающий) от немецких снарядов (если не считать южных окраин). На площади Труда в 1941 году упал первый (или один из первых) дальнобойный снаряд. Тут много развалин, много пробоин и кирпичных заплат на стенах домов.
На Театральной площади - тоже. Два угловых дома на улице Глинки (у Офицерской) - одни стены с зияющими дырами оконных проемов. Искалечено (но уже приводится в порядок) здание театра. Немало увечий и на здании Консерватории.
На Екатерингофском - против Никольского переулка - свежая рана. Снаряд угодил в подъезд, разворотил его - как сказала мне какая-то старушка совсем недавно, часа полтора назад.
На белом снегу лежит розовая кирпичная пыль.
На небольшой площади перед папертью Никольского собора - голуби. Милые Никольские голуби, откуда и когда они снова сюда прилетели? Ведь в тот год не было ни одного. И не только здесь - во всем городе.
Вспомнилось, как в феврале 1942 года, возвращаясь от Нины Борисовны, я зашел в собор... Там стояли, готовились к отпеванию, двадцать четыре гроба! Нет, я написал неправду, - в том-то и дело, что в гробу покоился только один, а остальные покойники лежали - кто в ящике, кто в корзине, кто в длинном черном сундуке. Один, помню, лежал, сложив на груди руки, в опрокинутом на спину платяном шкафу.
Здесь на углу Вознесенского и Екатерингофского, в кондитерской Агулянского, в годы нэпа работал "в мальчиках" брат Вася.
Вот уже и Васи нет. "Никогда, никогда не прочту я больше его милых каракулек", - писала мне в прошлом году мама.
О Васиной смерти сообщил мне его товарищ по койке. Умер Вася в Рыбинске, в доме инвалидов Великой Отечественной войны. Есть уже и такие.
А здесь не могила, а целый фамильный склеп.
В этом доме я жил - с перерывами и в разных квартирах - в общей сложности лет восемь. И только недавно узнал, что "на сем месте, в доме церкви Вознесения" останавливался, впервые приехав в Петербург, Н.В.Гоголь. Квартиру он снял, если не ошибаюсь, по объявлению, вывешенному у заставы.
В мое время в очень маленькой квартирке на четвертом этаже, под самой крышей, проживало семейство Лебедевых - две тетушки, бабушка и милая девушка Таня, очень (даже необыкновенно) талантливая. В девятнадцать лет она с блеском кончала РЛУ (Рабочий литературный университет), но не кончила, не успела - ее исключили. Оказалось, что покойный Танин дедушка был священником.
В первую блокадную зиму умерли одна за другой Танина бабушка и обе тетки. Таня перебралась к Нине Борисовне... До последнего часа она писала автобиографическую повесть. Закоптелая тетрадь эта долго хранилась у меня, минувшей осенью я передал ее Таниной сестре Наташе.
Запишу, как это случилось.
После демобилизации ЦК ВЛКСМ направил меня на работу в издательство "Молодая гвардия". Т.П.Карасева, узнав, что я ленинградец, спрашивает:
- Вы случайно не знали там Лебедевых?
- Каких Лебедевых? Ленинград - большой город. Художника Лебедева? Владимира Васильевича?
- Нет, не художника. Это семья моей подруги. Они жили в районе 31-го почтового отделения.
Меня осенило.
- На канале Грибоедова?
- Да, на канале Грибоедова.
- Таня?
- Да, Таня.
В подобных случаях говорят - тесен мир.
Между прочим, Наташа (к этому времени уже овдовевшая солдатка) только от меня узнала о гибели сестры и других своих близких.
Таню я видел за день, за два до ее смерти. Укрывшись двумя одеялами, она лежала в углу на сундуке, голова у нее была ясная, она все понимала и лучше всего, к сожалению, понимала, что умирает. Мать Нины Борисовны что-то жарила на буржуйке, что-то из дуранды или из подошвенной кожи. Крохотную порцию этого блюда предложили и Тане. Она отказалась. Мне навсегда запомнился ее слабый, но чистый, отчетливый голос:
- Пусть это съест Алексей Иванович. Мне не надо. Я все равно умру.
Нет, не буду врать, будто кусок встал у меня поперек горла. Таню уговаривали, она сердилась, мотала головой. Слегка поколебавшись, я съел этот лишний кусочек жареной кожи. Вспоминать об этом мне не стыдно. Мне просто жалко, очень жалко всех - и себя тоже.
Нина Борисовна и мать ее, как и многие ленинградцы, в том числе и храбрая наша мамочка, дали зарок - стоять до конца, Ленинград не покидать ни при каких обстоятельствах. Летом 1942 года я послал маме из Москвы телеграмму: "ЦК ВЛКСМ и министерство просвещения предлагают тебе и Ляле вызов, сообщи согласие".
Ответ был короток: "Никуда не поедем".
У Нины Борисовны и у Софьи Михайловны стойкости хватило до середины лета. Пугал их не голод - пугали артиллерийские обстрелы. Дом их стоит на одном из самых обстреливаемых участков, на той прямой, которая соединяет Балтийский вокзал с мостом Лейтенанта Шмидта. На этой же линии расположена и больница имени 25-го Октября, куда еще в сорок первом году поступила работать Нина Борисовна. Она говорит, что с ужасом, какого никогда раньше не испытывала, переходила два раза в сутки трамвайный мостик через Фонтанку. Но бог миловал, все было благополучно. В конце июня, кажется, они с матерью решили эвакуироваться. Н.Б. ушла с работы, стала хлопотать о вызове. Все уже было на мази, вещи сложены, зашиты в мешки, посадочные талоны лежали в сумочке. Накануне или в день отъезда выяснилось, что нужна какая-то справка с места работы. Нина Борисовна побежала (не побежала, конечно, а поковыляла) в больницу. И тут, на Подъяческой, у въезда на трамвайный мост, ее настиг бризантный снаряд.
Двадцать восемь осколочных ранений.
Девять месяцев в той же Александровской больнице.
Ленинград они так и не покинули. И теперь уже не хотят покидать. С июля прошлого года Нина Борисовна работает в школе рабочей молодежи, преподает историю. А госэкзамены в университете она сдавала в самое черное время - в те страшные дни, когда Таню Лебедеву зарыли в ленинградскую землю.
...В ленинградской же земле покоится и Рая Белых. Но - где, на каком кладбище, в какой братской могиле?
Впрочем, я ведь не знаю, где, на каком кладбище, в какой яме лежит и сам Гриша.
Заходил в Дом веселых нищих, видел людей, повинных в Гришиной гибели.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Был в той квартире, где в 1926 году мы писали с Гришей "Республику Шкид". Квартира заселена, обитаема, но ни одного знакомого лица я там не встретил. Попросив разрешения, заглянул в "свою" комнату, постоял и в той комнате, где, затворившись от "мира", запасшись махоркой и хлебом, несколько месяцев строчили мы нашу лихую мальчишескую повесть. В этой комнате в позапрошлом году умерла от голода Рая.
Дочка Белых Таня эвакуирована на Большую землю с детским садом. Повторяет судьбу отца. Не дай ей бог повторить все, что выпало на его долю!
Позже
...Хожу по городу, разношу письма и посылки, узнаю судьбы погибших и пропавших и - с гордостью и с умилением сызнова знакомлюсь с милыми земляками своими, ленинградцами.
Думалось, что это преувеличение, что это в Москве и на фронте, "с горки" так виделось и вспоминалось - о вежливости, предупредительности, прославленной культурности ленинградцев.
Нет, в самом деле... Всякое бывает, конечно, есть и хулиганы и грубияны. А все-таки постоянно чувствуешь, что ты не где-нибудь, а в Питере.
Спросишь на улице, как пройти туда-то, где остановка трамвая или в этом роде - сразу же отзываются все, кто поблизости. Отвечают любезно. Если не знают - извиняются. В трамваях... нет, врать не буду, в трамваях ругаются, конечно, но как-то, я бы сказал, не по-настоящему, а как будто в театре, да еще на утреннем спектакле - для детей.
Обедал по талону в "Северном" ресторане, на Садовой, 12. Там, среди прочих, много пишущей братии: ветераны блокадного Ленинграда - Голичников, Добин, Флит, Людмила Попова.
В ресторане кормят не по-блокадному и даже не по-московски изысканно: к супу дают кулебяку, на сладкое - бисквит.
После блокадной дистрофии (а ею переболели, в разной, конечно, степени, все, кого я знаю) все выглядят полными, растолстевшими.
Вечером был на Каменном острове у Пластининых.
Сердце застучало, и ноги подломились, когда за Строгановским мостом вышел из третьего номера трамвая.
По этим аллейкам и дорожкам два года назад я ходил с палочкой, худой, нестриженный, бородатый. Вот тут, кажется, на этом месте какая-то девочка окликнула меня:
- Дедушка, а дедушка! Сегодня какой день - четверг или пятница?
Дедушка! Мне тогда еще тридцати четырех лет не было.
А вот на этой - Первой Березовой - аллее дребезжащая машина "скорой помощи" в беспросветном мраке холодной мартовской ночи везла меня тогда, весной сорок второго года, в бывший санаторий "Страховик". Парез, цинга и дистрофия III (третьей степени) не помешали мне в наимельчайших подробностях запомнить эту ночь и эту поездку. В темноте наша машина заблудилась и налетела на шлагбаум какой-то военной заставы. В кабине шофера вылетели стекла. Кто-то пронзительно свистел. Бегал в темноте лучик электрического фонаря. Шлагбаум был белый, из тоненьких необделанных березок.
Каждый дом, каждый мостик, каждую тумбу и фонарь на этой дороге я помню.
Сколько раз - уже поздней весной и на пороге лета, - путешествуя контрабандой в город, я отсчитывал робкие свои, неуверенные и неумелые шаги и давал себе задание: вот до этого мостика дойти без отдыха! Вот там, у этого домика-коттеджа, где живут моряки-пограничники, передохну. Там посижу минутку на тумбе.
Да, все знакомо. Но что-то и изменилось за эти годы. Исчезли почти все деревянные здания (а в июле 1942 года деревянных домов оставалось еще немало, хотя уже и тогда жгли их нещадно - и в кухонных плитах, и в заводских котлах, и в кочегарках военных кораблей).
Но главное - люди, толпа, прохожие. На Островах люди и тогда двигались несколько быстрее, чем в самом городе. Тут все-таки чуть-чуть больше было и пищи, и свежего воздуха, и спирта... Но и тут это были тогда не люди, а робкие тени, призраки. Сейчас идут бодро, быстро, пожалуй быстрее, чем вообще положено ходить среднему пешеходу. Такое впечатление, что людям приятно быстро ходить. Так ходят первые несколько дней вышедшие на волю арестанты и, по-видимому, подводники...
...Когда я внезапно (воистину внезапно, потому что я никогда не думал, что путь от трамвайной остановки до госпиталя такой короткий) увидел за жиденькими деревцами белые колонны особняка Половцева и белую фигуру в античном хитоне на клумбе у главного входа - ноги мои уже самым буквальным образом подкосились...
...В "Страховике" сейчас санаторий летчиков. Внутри все неузнаваемо.
Что это такое? Куда я попал? Салон какой-то. Ковры, вазы, вкусные запахи кухни. Бог ты мой, ведь я узнал - тут было самое страшное место: палата колитиков, откуда выносили по два, по три человека в день.
А здесь, в угловой палате, я промерз вторую и третью ночь. Матрац был совершенно мокрый - от снега. Вода в графине замерзла. И днем и ночью было темно - электричества еще не подавали, а стекол в окнах не было, окна были кое-как задраены фанерой и старыми тюфяками...
...В санатории почему-то очень тихо.
"Что же это такое? - удивился я. - В наши времена, когда здесь лежали живые покойники, и то в этих стенах было оживленнее".
Оказывается, это безмолвие и малолюдье объясняется просто восемьдесят процентов отдыхающих летчиков накануне были срочно отозваны в свои части.
1 2 3 4 5 6 7