- Да-а, никто не даст, - сокрушенно сказал Есип. - Я иной раз и рад бы чего подкинуть, да вот, видишь. - Староста отвернул скатерть. Под скатертью лежали хлеб, лук, пара огурцов.
"Чтоб тебе пусто было! - подумал дядька Кондрат. - Утром, не иначе, мачанку ел, и сейчас вон подбородок от жира блестит. Да и в хлеву, слыхать, кабаны так и стонут".
- Я считал, Кондрат, что ты первый про Катерину прослышал, - хитро сказал Есип, переводя снова разговор на другое. - Вы ж когда-то вместе ходили менять.
- Когда вместе ходили, тогда все и знал. А теперь щепотка соли в чугунок у меня найдется. Да и калий из нового гумна выручит, если настоящая выйдет.
- Я вот думаю, что будет с Катерининым хлопцем. Один остался. Пока мать воротится из Германии, пропадет хлопец, - сказал Есип.
Скорее всего, это было главное, о чем он хотел сказать, зазвав Кондрата к себе. По какую роль отводит ему? На всякий случай осторожно заговорил:
- Ты говоришь - воротится. Что-то не слыхать было, чтоб возвращались.
- Ну, а если не воротится, то почему бы матери с сыном не быть вместе?
- Ты о чем, Есип?
- А о том, что у меня новое распоряжение есть молодежь в Германию отправлять. Уяснил?
- Уяснить-то уяснил, да не до конца, - ответил дядька Кондрат.
- Не прикидывайся, не надо. Хлопец у Катерины большун уже. Поедет в Германию - специальность приобретет, возмужает, культурным человеком станет.
- Толя - дитя горькое, а не хлопец. Сирота, можно сказать. Что ж, по-твоему, слабого и обидеть можно? - говорил дядька Кондрат, чувствуя, как в нем закипает злость.
- Теперь все - и слабые и сильные, - заметил Есип.
- Это с какой стороны посмотреть.
- Проясним. Вот я - староста. Мне доверена власть тут, в Березовке. А у кого власть, тот и сильный и умный. Так? - спросил Есип и сам себе ответил: - Так! Дальше смотрим. Вот конкретно. Пришло распоряжение из Лугани отправить молодого человека в Германию. А я не отправил. Кто я в таком случае перед новыми властями? Са-бо-таж-ник! Меня уже и расстрелять можно, потому как я перед ними - слабый. А всякая жаба силу имеет на своей кочке. Я помирать не хочу ни за Катерину, ни за Толю, ни за самого близкого. Пожить хочу. Человеком, как когда-то... А меня и тогда завистники ели, и сейчас от людей спокойной жизни нет...
Высказался Есип и примолк. Сидел под образами. Голову набок свесил. Вспоминал что-то свое. И лишь глаза время от времени, лениво, как у сонной мухи, ворочались под бровями.
Вспоминал и дядька Кондрат.
Есип, в свое время кряжистый, крепкий мужчина, пристал в примы к тщедушной березовской женщине, к тому же еще и немолодой. Многие объясняли это тем, что Есип был на ту пору немым. Неведомо за какие деньги он прикупил еще одну корову вдобавок к той, что стояла в хлеву у женщины, кобылу с жеребенком, три десятины земли. Стал нанимать батраков. Два лета и сам Кондрат пас Есипову скотину.
Крутой нрав был тогда у Есипа. Батраки подолгу у него не задерживались. Одного молодого хлопца чуть было жизни не решил. Тот чистил свиной хлев свиньи, надо сказать, у Есипа водились на славу - и клял на чем свет свою работу. В конце концов пожелал свиньям утопнуть вместе с Есипом в том, что он каждый день вычищает. Бросил вилы и стоит, дух переводит. Тут и наскочи хозяин. Билом от цепа измолотил батрака до полусмерти. Пришлось самому чтоб не пошло по людям, чтоб не остаться виноватым - везти бедолагу в Погост к докторам. А когда хлопец мало-мальски очухался, Есип прогнал его.
Многие диву давались, как немой реагировал на то, о чем они говорили. Словно мог подслушать, словно слышал их голоса.
А он и в самом дело слышал. Спустя два года умерла та болезненная женщина. Есип устроил кое-какие поминки и то ли с горя, то ли на радостях вдруг запел: "Две метелки, три лопаты - тра-та-та!" Бабки стали креститься на образа и - дай бог ноги! - за дверь. Виданное ли дело - немой заговорил!
Спрашивали потом у Есипа, зачем он это делал, зачем прикидывался немым. "А чтоб знать, что обо мне люди говорят, чтоб людей узнать", - ответил он.
Пришло это теперь на память Кондрату, и он сказал Есипу:
- Может, кто-нибудь добровольно согласится в Германию поехать. Ты же людей когда-то изучил хорошо, должен знать, к кому обратиться.
Есип ухмыльнулся:
- Новые люди выросли. Добровольно они теперь в лес идут. - И, давая понять, что разговор окончен, встал из-за стола. - Завтра запрягай моего жеребца и вези хлопца в Лугань. А сейчас пойдем-ка к нему. Пускай собирается.
С крюка на стене снял било. Намотал ремешок на запястье. Левой рукою показал на дверь, пропуская Кондрата впереди себя.
- И на черта ты этот рожон с собой таскаешь? - уже в сенях не выдержал - спросил Кондрат.
- От собак отбиваться и... от людей, - ответил Есип.
Они пришли на Катеринино подворье. Хата была на замке. Под поветью стояла тележка, с которой Толя каждый день ездил за дровами. Но самого мальчика нигде не было.
Пожилой партизан Антон скорее согласился бы отдежурить два внеочередных наряда на кухне, чем полдня пасти коров у Сухой Мили.
Сухой Милей назывался взлобок, густо поросший дубняком, молодой березой, разным кустарником, а больше того - лещиной. Столько лещины Антон еще нигде не встречал. Взлобок и в самом деле тянулся на добрую милю, вплоть до старого ельника. А тому еловому лесу уже не было конца до деревни Сухая Миля.
Однако когда речь шла о пастьбе коров, то имелась в виду не деревня, а самое далекое поле тамошнего довоенного колхоза. Там, где росла лещина. Накануне войны поле оставили под пар, а в войну оно стало никому не нужным и так травянело уже три года. Оно и выглядело теперь не полем, а скорее поляной, на которой высыпали березки и молодые елочки, поднявшиеся уже по колено.
В лесу коровы всё норовят тебе насолить: пошли и пошли - не угонишься. Вот и выбрали тогда под пастбище Сухую Милю, благо посередине ее была так называемая Глубокая Яма. Глубокая Яма никогда не пересыхала. Возможно, от этого и пошло ее название. Вероятно, на дне ее били ключи. Пологие берега были ископычены скотиной, приходившей на водопой. Иной раз, когда вода хорошенько отстоится, можно было утолить жажду и самому.
Сухая Миля была за чертой секретов, расставленных вокруг отрядного лагеря. Если возвращаться отсюда по едва приметной тропке в лагерь, то один из секретов и был подле самой тропки. Антон не раз ходил в дозор и знает.
Из секрета просматривалась вся поляна, было на виду все, что происходило на ней. И пастух с коровами, самый отдаленный от лагеря человек, всегда при необходимости мог рассчитывать на подмогу.
Но об этом Антон думал меньше всего. Он не боялся, что его подстрелят из зарослей лещины. Какому идиоту придет в голову переться сюда в одиночку, стрелять, чтоб потом самому не унести ног?! Да и зачем стрелять? Разве у Антона на лбу написано, что он партизан?
Не боялся он и внезапного нападения. Прошло то время, когда каратели разъезжали на лошадях да на велосипедах по деревням. Убивали, жгли, глумились над советскими людьми. Это тебе не сорок первый год - небольшой группой в лес не сунешься. Да и большому карательному отряду многое не по зубам, если в лагере всё наготове. А бригада, а весь партизанский край, который и начинался отсюда, от Сухой Мили? Да и как тот карательный отряд пройдет незамеченным, если о его выступлении загодя дадут знать свои люди? А они повсюду! Бывал Антон на разных заданиях, заходил во многие деревни. С партизанами люди делились последним. А есть же такие в городах, о ком знают считанные люди. Скажем, в их отряде знают только командир, комиссар, "министр странных дел" да его хлопцы, и то, видно, не все.
Скучно, тягостно было Антону пасти коров. В лагере кто в поход собирается, кто из похода возвращается. Разбирают и чистят оружие - свое и трофейное. Учатся ставить мины. С кем-то беседует комиссар. А может, ожидается самолет с Большой земли - готовятся костровые, готовится группа встречи... Да мало ли дел в лагере?! Кипит, одним словом, жизнь. А тут жарься на солнце, загорай, Антон, коровам хвосты накручивай!
Время без серьезного занятия тянется томительно. Пастьбу коров Антон не считал занятием серьезным. Потому в мыслях и согласен был дежурить и два, и сколько угодно внеочередных нарядов на кухне, только бы не млеть под солнцем на Сухой Миле.
Ближе к обеду, в ту пору, когда гонят коров на ранки, пришли повариха Матруна и санитарка Вера. Подоили тех, что доились. Из десяти коров таких, поди, пяток только и было. Остальные яловые или запущенные. Этих в первую очередь ждет котел, потому что нужно, чтобы хоть раз в день еда у партизан была сытной.
Матруна, подоив первую корову, налила по чашке молока Антону и своей Топе, которая сегодня была у него в подпасках. Хлеб у пастухов нашелся. Они достали свои припасы, принялись обедать.
Работы у Матруны-поварихи хоть отбавляй. Едоков хватает. Да по большей части всё молодые - съедят и добавки просят. Завтрак, обед, ужин - по расписанию. Только сама война не знает расписаний. Приходят хлопцы ночью, приходят под утро - давай поесть. А если приносят с собою раненого, то надо, чтоб и горячая вода была.
Бывает, правда, так, что, вернувшись с задания, партизаны на кухню и не заходят. Не до еды им, с ног валятся. Тут добрести бы до своей землянки, упасть на нары, уснуть. Но Матруна все равно на ногах. Кому положено, пускай идет с докладом к командиру в штабную землянку, кто - спать, а ее обязанность быть готовой накормить хлопцев с дороги. Если дело под утро Матруна принимается растапливать печь-плиту. Сухие дровишки на растопку у нее всегда под рукой: разложены на комельке.
Печь-плита с несколькими вмазанными котлами - под широким навесом на столбах. Здесь же, под навесом, стоит несколько длинных столов из неструганых досок на ножках-крестовинах. С первых теплых дней до глубокой осени кухня служит и летней столовой.
Главная распорядительница здесь - Матруна. Помогают ей партизаны из наряда. Помогает и дочь Топя...
Женщины подоили коров. Ведра обвязали поверху белыми платками из парашютного шелка, чтоб молоко не расплескивалось. Ушли в лагерь.
Тоня осталась.
Их, мать с дочерью, партизаны нашли однажды вблизи сожженной деревни. На деревню рано утром налетели каратели. Согнали всех жителей в здание начальной школы и подожгли его. Люди ринулись в окна. Застрочили пулеметы. Но люди все равно вываливались из окон, пускались бежать в поисках спасения от огня и пуль.
Спаслись только Матруна с Тоней. Они в числе первых выскочили в окно. Сперва мать вырвала из тесноты девчушку, подсадила ее, потом перевалилась через подоконник сама. За ними бросились остальные.
Им повезло. С той стороны, где было окно, огромными клубами слался по земле дым. Побежали вместе с дымом. И каратели, не целясь, палили в дым. Падали убитые и раненые. О них спотыкались и тоже падали живые.
Многим удалось отбежать далеко. Один мальчонка лет пяти, в штанишках со шлейкой через плечо, добежал до самой конопли. Да не успел скрыться в ней: на меже скосила его фашистская пуля. Матруна его видела. Когда все стихло, под вечер она вышла из конопли посмотреть, что натворили фашисты. В конопле партизаны и нашли ее с Тоней. Матруна заикалась, не могла вымолвить слова, а девочка жалась к матери и беззвучно плакала.
Как бы ни крутила война людей, как бы ни ломала, что ни делала с ними они выстоят. Конечно, это касается не всякого человека. Немало согнутых, скрюченных, сломанных телом и душой... В жизни, как в снопе жита. Разные там соломины. Но больше всего - прямых.
Война - явление временное, преходящее. Естественное состояние человека - в мирном труде и заботах. Даже на войне человек по-мирному устраивает свой быт. Разве что ежедневно, а то и ежечасно строит ему помехи все та же война...
Антон не знает о существовании такого взгляда на войну, такой философии. Но душою он чует, что это так. Глазами видит, что так, и радуется этому.
Вот и Тоня, дочь их отряда, горевшая, но не сгоревшая в огне, видно, забыла уже все пережитые ужасы, мурлычет что-то под нос и плетет веночек. Второй. Первый уже на голове.
Размышляет об этом Антон, а самого догадки сверлят: и что от него нужно "министру странных дел", их начальнику разведки? Что он затеял? Как только заступит дежурным по отряду - готовь, Антон, пугу. Коров пасти. Это сейчас коров. А пока не заболел и не лег в госпитальную землянку пастух, все время посылал его в караул на заставы. И не глупый же вроде хлопец, чтоб придираться без дай причины за кличку, прилипшую к нему, как смола, с легкой Антоновой руки. Да и не нарочно ведь было сказано. Недослышал Антон, о чем говорили хлопцы, переспросил. А получилось так, будто с умыслом переврал фразу. И пошло-поехало - дай только что-нибудь свеженькое на язык! - по всему отряду: "министр странных дел" да "министр странных дел".
А чтоб знать, откуда это взялось, надо рассказать по порядку да и немного назад заглянуть.
Весной сорок первого года немцы решили открыть в некоторых деревнях школы. Открывалась такая школа и в Яминске, где формировался полицейский гарнизон. Направили туда из Лугани привезенного откуда-то учителя. Его по дороге перехватили партизаны - тогда еще небольшая группа из партийных и советских активистов, ушедших в лес, и окруженцев.
Назавтра с документами этого учителя, никому ни о чем не сказав, никого не поставив в известность, Петро Стежка исчез. В группе забеспокоились. Стежка казался всем человеком надежным, проверенным, а тут - на тебе! На всякий случай сменили стоянку.
А в это время Стежка с солидным видом учителя сидел напротив коменданта Лугани и, как позже рассказывал сам, вел "переговоры".
Пан учитель жаловался, что в школе выбиты окна, полицаями поломаны парты. Нет тетрадей и учебников.
"Как учить, герр комендант?" - вопрошал Стежка.
Комендант кое-как ворочал языком по-нашему и потому отослал переводчицу. Вел переговоры сам. Пообещал, что начальник полиции повынимает стекло из окон в домах "большевиков", мужики отремонтируют парты. Потрясая в воздухе пальцем, сказал:
"Глафное учить дети великий любоф к великий Германия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10