Потом звезду зажигали... Как все это рассказать? Не расскажешь.
- Ваня, ты не молчи, рассказывай, - говорит чужая учительница.
- Давай, давай, Моторкин, а то скучно, - вторит ей Федоров.
- А мы сами зал построили, - со злостью сказал вдруг Иван. Спортивный.
- Ай, врешь! - откликнулся Федоров.
- Не вру, - сказал Иван и тут же осекся: "Вот она, мина".
- Ай, врешь, - повторил Федоров, и девчонка, сидевшая позади него, прыснула в кулак.
- Федоров! - укоризненно сказала учительница.
- У нас факельное шествие в День Победы, эстафета по селу бежит, сказал Иван сердито и громко, чтоб Федоров не успел встрять, но уже знал: Федоров свое возьмет.
- Ай, врешь.
- Не вру, - угрюмо сказал Иван и поглядел на Федорова в упор. - Чего мне врать-то?
- Ай, врешь.
- Федоров, да перестань же! - взмолилась учительница. - Рассказывай, Ваня, все очень интересно.
Замолчать бы Ивану и сесть, да что-то нашло на него: ступил на минное поле и - напролом! - была не была.
- А у нас бал-маскарад под Новый год, тридцать первого декабря, все костюмы шьют...
- И ты? - Это Федоров. Вроде бы даже удивленно, с завистью.
- И я, - ответил Иван.
- А какой у тебя костюм?
- У меня? Космонавта, - сказал Иван, и сердце его вздрогнуло, когда он произнес это слово. Что-то прекрасное, оранжево-белое, марлевое вспыхнуло в памяти, а над оранжевым - красное, круглое - мотоциклетный шлем, Васьки Белова шлем, отцовского ученика.
- А врешь? - Новая, удивленная интонация сбила Ивана с толку.
- Правда! Сам шил, красил сам!
- Ай, врешь! - разочарованно. И взрыв смеха.
Так. Опять мина взорвалась. Иван огляделся. На него отовсюду смотрели глаза, полные веселого ожидания.
- Федоров! Еще одна реплика - и выйдешь вон!
Ну, что ж ты, Моторихин? Совсем бдительность потерял. Кругом мины рвутся, а ты... Замолчать надо. Немедленно. И сесть.
- А у нас классного руководителя нет! Сами...
Тут уж все, не дожидаясь федоровского "ай, врешь", прыснули и выразительно поглядели в сторону своей учительницы - что скажет? Поддел новенький, здорово поддел!
А Ивану и невдомек, что он кого-то поддел. Он правду сказал.
- Правду говорю! Валентина Сергеевна заболела, в город увезли, Андрей Григорьич приходит и говорит: свободных учителей нет, как хотите. Сами управитесь? А я, говорит, вам помогу.
- Как ты сказал, Ваня? - переспросила учительница и сощурилась на него через очки. - Класс без руководителя?
- А что такого? - удивился он в свою очередь.
- Ну знаешь... - Она с сомнением покачала головой.
- Да не верьте вы, врет он все! - крикнул Федоров.
Кругом рвались мины.
* * *
На школьном дворе Ивана окружили. Пять человек. Впереди Федоров. Улыбается. Зубы большие, красивые. Только на одном, на переднем выбоинка. Круглая.
- Моторкин, - начал Федоров, - ты где так врать научился? У вас в Фалалееве уроки вранья, да?
"Драка, видно, будет", - печально подумал Иван. Ох, не любил он этого! Но видно, будет драка. Куда денешься...
Промолчал, глядя в упор на федоровский с выбоинкой зуб.
- А что, Моторихин, вы небось и в колхозе не работаете? Тилигенты!
- Почему не работаем? Работаем, - спокойно ответил Иван, обрадовавшись, что разговор пошел более или менее мирный.
- Ну? - удивился Федоров. - И деньги зарабатываете?
- Зарабатываем.
- А по сколько?
- А не знаю.
- Как это - "не знаю"?
- Правда, не знаю. Нам на руки не дают.
- Что-о?? - Федоров поражен. И глаза круглые, и рот нараспашку. - А куда ж их девают, деньги-то?
- На школьный счет, в банк, - охотно объяснил Иван. - Когда школе надо что - директор берет. Телевизор купить или путевки, например, девятому классу - по Волге.
- Ай, врешь! - Федоров весело и зло соскочил на прежнюю тропу. - Себе берет директор твой! - Мальчишки захохотали.
- Мы проверяем, - сказал Иван строго, а у самого сердце стучало торопливо: раз-два-три... раз-два-три...
- Проверяете? Кого?
- Не кого, а что, - разозлился Иван, - расходы проверяем!
- Ай, врешь! Директор твой небось "Волгу" себе купил!
Что-то гулко толкнулось Ивану в уши, жаром залило щеки, слезы выступили на глазах. Не хотелось, так не хотелось драться.
- Каменный дом небось построил!
Иван бросился на Федорова. Мальчишки отступили.
* * *
Вечером отец сказал:
- Собери-ка мне, Надежда, чемоданчик. Поеду к Егору.
- Зачем это?! - всполошилась мать.
- Зачем в гости ездят?
- В гости? Не про гости думаешь. На разведку собрался!
- А хоть бы и так.
- Незачем ехать! - отрезала мать. - Работать надо, а не баклуши бить! Сманил черт лысый! Меня уже спрашивают: когда твой курортник на работу выйдет?..
- Курортник! - беспечно засмеялся отец. - А ты скажи: курортник, мол, на курорт поехал, кланяться велел.
- Петр, не доводи! Уедешь - развод возьму!
- А мне и лучше, - пошутил отец. - Я себе городскую найду.
- Ах так!
- Так вот!
"Эх, батя, - с горечью размышляет Иван, - и окурок опять в цветочный горшок затолкал. Мать тоже хороша. На принцип ставит: развод возьму! Пустой шум. Город, городские. Андрей Григорьич рассказывал про городскую-то жизнь. Как учился в институте. Книги на последние покупал..."
- Видала я этих городских! - кричит мать.
"Видала ты... Что ты видала? Андрей Григорьич говорит: "Кончите школу - езжайте учиться дальше. Обязательно езжайте".
Вошла бабушка.
- Батюшки-светы, думала, пожар. А тут с жиру бесятся. Чего ты, Надежда? Ну, пускай съездит, проветрится. Брат у него там. Сальца пускай брату отвезет. Грибков. Слышишь, Петя?
- Будет сделано! - обрадовался отец.
- Ну, мама... - сказала Надежда Егоровна. - Я тебя не понимаю.
- И зря, - сухо сказала бабушка. - Человека на веревке держать негоже. Пускай едет, погуляет. А мы... - Бабушка помолчала. - Мы поживем увидим, - повторила она слова, сказанные отцом по приезде. Посмотрела на Ивана, прищурилась. - Вот вы тут шумите, а того не видите, что кавалер у вас с подбитым глазом...
* * *
Драка с Федоровым, несмотря на полное фактическое поражение, как ни странно, пошла Ивану на пользу. Он был принят как с в о й, с в о и м побитый, хотя в его положении это мало что изменило: сам-то он по-прежнему не хотел быть с в о и м. Он стал теперь сдержанным, настороженным, лишнего не болтал, а если учился не худо, так больше по инерции...
А потом произошло вот что. Классная задала сочинение - "Кем я хочу быть?" Иван пришел домой, забрался на чердак - там законное местечко старый тулуп у окна - и, отключившись от постукивания бабушкиной швейной машины, стал думать.
* * *
Андрей Григорьич пришел к ним в пятом - вести историю. Иван Моторихин летом еще, выкупив учебник, пролистал его, все картинки разглядел и многие параграфы прочел. Кое-что ему понравилось, но в основном учебниковы слова отскакивали от его головы, как пинг-понг...
С Андреем Григорьичем пошло по-иному. Он рассказывал про всех этих героев древности, великих полководцев, мыслителей и поэтов так, словно знал их лично, домами был знаком и хаживал в гости. В его неторопливом рассказе они словно выступали постепенно над книжной страницей. Он будто сдирал с них серую чешую, строгую пелену книжности.
Ни Иван Моторихин, ни другие ученики его класса и знать не знали, что когда-то, тоже будучи в пятом, Андрей Григорьич - а учился он в этой же школе - точно так же, раскрыв рот глядел на учительницу истории Марию Петровну Савину, которая и сейчас доживает свой век в Фалалееве, старая-престарая, даже на пионерские сборы уже не ходит...
Способность оживлять людей из учебника так поразила тогда маленького Андрея Лобова, что он ждал каждого урока истории, как праздника.
Разные потом попадались Андрею учителя - и в школе, и в пединституте, - но никто из них не обладал волшебной способностью Марии Петровны. Сам он, уже учителем, часто беседовал с нею. Мария Петровна ходила к нему на уроки, ругала и хвалила, конспекты свои и некоторые ценные книги подарила, уходя на пенсию, но секрета передать не сумела. Не мог же он, в самом деле, спросить ее напрямик: "Мария Петровна, как вы их, так сказать, оживляете?" Вопрос был наивный, смешной, детский, и, задав его мысленно, он уже стеснялся.
А разгадка между тем и таилась в этой детскости, наивности вопроса. Однажды, идучи с урока и внутренне радуясь тому, как он прошел, Андрей Григорьич неожиданно понял: у д и в л е н и е!
Удивление всему начало! Оно - разгадка тайны. Детское, наивное удивление. Как бы это точнее объяснить... Удивительно вот что: ты читаешь про какого-нибудь там Гильома Каля и думаешь: ведь этот книжный человек был когда-то живым! Он ходил, ел, спал, кричал, смеялся, грустил, дрался, трудился, думал... Это он однажды - был такой день на земле, знойный, с горячим ветром, - это он сделал в тот день непоправимую глупость доверился врагам своим, сам пошел к ним в руки...
Он был живым, как ты! Разве это не удивительно? Пусть кому-нибудь покажется смешным, но согласитесь, это же удивительно - представлять себе в живых картинах давно отзвучавшую жизнь!
Повинуясь этому чувству, Андрей Григорьич начал читать, но сейчас он читал не научную литературу, которой вволю начитался в институте, он читал и перечитывал великих писателей, поэтов, философов древности и средних веков, в основном, - читал впервые, потому что в институте руки у него до этого не доходили.
"Илиада", "Одиссея", "Божественная комедия"...
Софокл, Платон, Аристотель...
Рабле, Петрарка, сказки разных времен и народов...
* * *
...Люди со страниц учебников истории, эти уникальные засушенные насекомые, вдруг разрывали плоскость книжного листа, соскакивали со своих булавочек и начинали вершить земные дела, не забывая попутно чудить так, что небу становилось жарко. И Андрей Григорьич, ероша свои жесткие смоляные кудри, удивленно качал головой и улыбался, рассказывая об их делах и проделках, а с третьей парты глядел ему в рот Иван Моторихин и в точности - непроизвольно, конечно! - повторял всю игру его лица. Иван был зеркалом Андрея Григорьича.
Когда в шестом проходили Жакерию, Андрей Григорьич принес в класс картину, наклеенную на картон. После уроков он то ли забыл снять ее со стены, то ли сознательно оставил - а урок его был последний - и кто хотел, тот вдосталь насмотрелся. Таких, по правде говоря, было немного, а из немногих один остался в классе дольше всех.
...Холм. Огромное раскидистое дерево. К дереву привязан Гильом Каль в растерзанной одежде. Веревки впились в тело... Из-под кудрявых спутанных волос он смотрит на феодалов. Солнце сверкает на блестящих латах и шлемах. Развеваются перья. Надменны и жестоки лица. А в центре - приземистый, широкоплечий, рыжебородый, красноглазый... Презрительная и брезгливая усмешка в сторону Гильома... Сам король наваррский ("наваррский" страшное слово!) Карл Злой... "Смерть и кровь! - сейчас крикнет он - Кровь и смерть!"
Знамена и копья... Копья и знамена. Солдаты толпятся у костра. Они заслонили костер. Иван представляет, как там, на раскаленных, матово-малиновых углях, подернутых легким белесым пеплом, вздрагивает перевернутый треножник, которым будут сейчас венчать Гильома Каля.
...А дальше - там, над горизонтом, - синее-пресинее небо. Ни облачка. Только дым горящих селений и смутные очертания города в тумане. Быть может, Париж?..
И вот чем удивительна эта картина: Иван - как только глянул на нее вблизи - сразу это заметил. Гильом Каль - вылитый Андрей Григорьич! И волосы жесткие, кудрявые, и лицо похоже, и фигура... Кого-то из одноклассников, случайно пробегавшего мимо, Иван хотел удивить своим открытием, обрадовать (он почему-то считал, что все, увидев это сходство, будут радоваться, как сам он, хотя радость была странная - с привкусом озноба), но одноклассник, скорчив вначале заинтересованную рожу, тут же и погас.
Иван остался наедине со своим открытием. Долго он стоял тогда перед картиной и дивился сходству и представлял себе: вон оттуда, из-за дерева, из-за холма, выскакивают вооруженные луками и копьями крестьяне. Вот они сминают эту жутко красивую и безжалостную группу с перьями и солнечными бликами на латах. Вот они ловко взрезывают ножами смоленые веревки, стягивающие руки Гильома, и тот, вскочив на коня, кричит: "Вперед, на Париж!"
На следующем уроке Андрей Григорьич неожиданно сказал, глядя на картину, где по-прежнему ждал своей участи Гильом Каль:
- Когда я учился в шестом и узнал про это, я все не хотел верить, что его пытали и казнили... Я придумывал себе другой конец.
Кто-то закричал: "Какой?"
- Зачем я буду вам рассказывать, - пожал плечами Андрей Григорьич, если кому надо - тот сам придумает.
Иван слушал эти слова так, словно они прямо о нем были, и все-все в тот день связалось в удивительно ясную, ровную цепочку: Гильом Каль, похожий на Андрея Григорьича, Андрей Григорьич - шестиклассник, похожий на Ивана Моторихина - шестиклассника, или наоборот, что, впрочем, все равно... И еще - История с Хорошим концом, о которой все они мечтали.
Иван не открывал дома учебника. Когда Андрей Григорьич вызывал его, он рассказывал все, что слышал на уроке, незаметно для себя (но заметно для Андрея Григорьича) повторяя и жесты его, и интонацию. Андрей Григорьич то улыбнется чуть приметно, то нахмурится, но всегда даст Ивану высказаться до конца, а потом скажет:
- Ну, хорошо, Ваня. Молодец, хорошо рассказал. А какие выводы?
- Выводы...
- Да, выводы какие?
- Я не знаю.
- Не знаешь, - мягко подтверждает Андрей Григорьич, - а ведь в учебнике все по пунктикам сказано, а ты учебник и не читал. Хотел тебе пятерку поставить, да не могу.
* * *
Иван лежал на старом тулупе, на чердаке бабушкиного дома, и видел через окно осеннее небо, настолько плотно закрытое тучами, что оно казалось неподвижным, хотя на улице был ветер. Упираясь в невидимый край серой громады, ветер толкал и толкал ее куда-то, тщетно пытаясь сдвинуть с голубого неба...
И первый снег - первые редкие снежинки - стремительно несся над землей.
Загостевался отец в городе. Негоже так. Пора и честь знать. Дяде Егору надоел, поди. Семья у того. Дети.
А может, уже в пути отец. Трясется на попутке по серой туманной дороге, что тянется меж осенними, набухшими влагой, обезлюдевшими полями, готовыми принять первый снег.
Скорей бы осень проходила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12