Такой вот ватаге и принадлежал Колька Шмыг. Бывало, заигрываясь, он попадал к незнакомым людям, в неизвестное жилище, но никогда не пугался, потону что знал - соседи всегда приведут его к маме или поставят у знакомой двери, погладят по головке, а то ещё и чем-нибудь угостят.
Но в тот день случилось невероятное. Мама, как всегда, рано утром его накормила и убежала к своему Наркомпросу. Кто он такой, этот Наркомпрос? Почему забирает маму на целый день и не отпускает даже на праздники. А сегодня, вероятно, был праздник. Уж очень много ног направлялось к Красной площади. Он даже приснился ему однажды - длинный, тощий, с маленькими усиками и стеклышком в одном глазе, ну точь-в-точь как у Гитлера.
Когда последний кусочек морковной котлеты и соленый огурец растаяли во рту, мамы уже не было. Колька вытер рукой губы, слез с кровати и побежал на кухню попить водички.
В коридоре стояла непривычная тишина. Хотя люди и перемещались, но присущей суеты и детского гама не обнаруживалось. Взрослые бесшумно прикрывали двери и торопливо направлялись к выходу. Проходили молча, не здороваясь, не разговаривая друг с другом, сурово поглядывали на прижавшегося к стене Кольку и грозили пальцем.
Дождавшись удобного момента, когда с обеих сторон было пусто, Колька стрелой шмыгнул к умывальнику, пустил воду и только тогда понял, что в квартире произошло что-то сверхъестественное. На кухне, где всегда стучало, журчало и булькало, где под тяжелыми парусами ругались и плакали, смеялись и пели, сейчас властвовала гробовая тишина. И в этой тишине кран так яростно загудел, что Колька невольно вздрогнул и присел под умывальник.
Столы и конфорки отдыхали от ножей и кастрюль, бельевые веревки одиноко висели и светились в потоке бледного света, над высоким запотевшим окном зияла черная дыра. Мальчик впервые видел кухонный потолок и дивился разноцветным узорам, проявляющимся то тут, то там жировыми пятнами, полосками сажи, туманом копоти и крапинками отлетевшей штукатурки. Он удивлялся также необычности своего положения.
Колька осторожно вылез из укрытия, закрыл воду и уже намеревался было пройтись между столами и взобраться на подоконник, вдруг остановился, прислушался. Из-за дверей черного хода доносилась странная возня, будто мыши копошились в мусорных баках, но только громче и настырнее. Кто-то царапал доски, выковыривал краску из замка и просовывал ключ.
Калька опустил голову пониже и затаился. В руке дрожал пустой стакан, а в груди сердце так же царапало ребра, как тот ключ, что царапал замочную скважину.
Наконец дверь отворилась, и в кухню вошел военный. За ним - ещё один, и еще. Шелестя шинелями, они прошли мимо Кольки, бесшумно ступая по скрипучим половицам, лишь ветром задевая стакан. Военные крадучись вышли из кухни и повернули в сторону Спиридона.
Тут бы Кольке встрепенуться, вылезти из-за умывальника и бежать со всех ног в свою комнату, но он сидел неподвижно, не в состоянии даже шевельнуть онемевшей рукой. Страх не позволял поднять глаза и осмотреться.
Может быть, так бы и просидел он до появления людей, но случилось то, чего никак не мог ожидать, что перевернуло его беззаботную жизнь наизнанку и что, в конце концов, возвысило над людьми.
В полумраке кухни появились трое военных. Они вели громадного Спиридона к черному ходу. Двое держали за руки, третий приставил к его спине пистолет. Он был таким большим, что, казалось, пронизывал спину Спиридона насквозь. Колька, не мигая, глядел на пистолет и дрожал.
Следом за ними проследовали ещё двое. Они тащили полураздетую пьяную женщину и улыбались.
Вдруг Колька, даже не он, а сердце его закричало:
- Мамка! Мамка!
От неожиданности все остановились и уставились на кричащего мальчика. В секундном замешательстве Спиридон рванул сцепленные руки, первым попавшимся чайником так огрел конвоира сзади, что тот упал прямо на женщину и свалил её с ног. Остальные бросились на Спиридона, вцепились, как охотничьи собаки в тушу разбуженного медведя, отлетали и снова вгрызались, нанося и получая тяжелые удары. Трещали раздавленные стопы, летели с полок кастрюли, разбивались вдребезги банки с солью, мылом и отравой для тараканов. А мальчик все кричал. Не переводя дыхания, не слыша своего голоса и не видя безумными глазами это чудовищное месиво.
Внезапно из вертящейся, ползающей кучи выпал пистолет и отлетел прямо к Кольке под раковину, несколько раз перевернувшись. И тут Колька, не контролируя себя, словно выполняя чью-то чужую волю, схватил пистолет, направил его на людей и выстрелил. Куча мгновенно разлетелась в стороны, и только Спиридон остался лежать тихим и угомонившимся. Колька уже не помнил, как выводили их во двор, и как тихо плакала в машине отрезвевшая мать. Его память надолго уснула после рокового выстрела.
Спустя годы, майора Шмыгова вызвали в Москву. Ему захотелось навестить свой старый дом. Когда ещё придется побывать в родном городе? Как завтра сложится жизнь, никому не известно. Может, будет гореть в танке, а может, и получит внеочередное звание. Он - человек подневольный. Приказы не обсуждаются - так гласит солдатская истина. А кто прав: в Белом доне или в Кремле? - какая разница! Водка - лучшее лекарство, чтоб не задумываться и не теребить душу разными мелочами. Она и без того болит. После задания пьянка и бабы - святое дело. А устоят ли стены, выкурит ли непутевых депутатов, сумеет ли потом вывести экипаж из транса - это уже второе. Никогда он не пасовал, не задумывался, что будет потом. Настоящий солдат, с холодным сердцем и уверенной рукой. Не жалел себя, исполнял приказы и продвигался по службе. Какая присяга? Кому? Этим гундосым министрам? Этим зажравшимся пердунам? Только приказ мог его поднять среди ночи и остановить. Только безупречно выполненная задача делала его мечту реальностью. И чем жестче она выполнялась, тем яснее становилось будущее. Единственный раз он выстрелил без приказа, тогда, без малого пятьдесят лет назад, и тот выстрел преследует его всю жизнь.
Водитель остановился на Пушкинской. Майор прошел по бульвару до угла. завернул у мебельного магазина, миновал монастырские стены и уткнулся в свой дом.
Сотни раз он повторял этот путь с закрытыми глазами. И когда грелся на весеннем солнышке в спецшколе, и когда молча страдал, внешне оставаясь безразличным, на вылизанных шестерками нарах, и прикорнувшим между стрельбами, и раненым в Кандагаре... Детская память запечатлела именно этот маршрут, и он впервые его повторил наяву.
Майор сосредоточенно прошелся вдоль дома, не спеша прочитывая таблички издательств и контор, затем вдруг присел, снял фуражку и заглянул в окно. Нет, это не оно. Заглянул в другое, третье - результат был тот же: в окнах, как в зеркалах, видел только свое отражение. Прохожие натыкались на согнувшуюся долговязую фигуру майора, спотыкались и, недовольно бормоча, обходили.
Затем он вошел во двор, надеясь отыскать черный ход, но с этой стороны дом был обставлен лесами и обтянут зеленой сеткой. Внутри что-то сыпалось, летело и билось о металлические трубы. Ни малейшего проема, ни мизерной дырочки, в которую можно было пролезть, - сплошная зеленая рябь.
Майор тяжело вздохнул, протер ладонями глаза, достал из внутреннего кармана фляжку и тремя большими глотками опустошил её, плюнув напоследок на раскаленный асфальт.
Всю оставшуюся дорогу до Кантемировской дивизии Колька Шмыг не проронил ни слова, а, пройдя КПП, сказал:
- Зачем я гуда приходил? Что хотел увидеть? Дрожащего от страха пацана или бугая-Спиридона, лежащего на замызганном попу? Дом перестраивается, он меня не принял. Значит, он мне чужой. И город - чужой. И люди в нем чужие.
А кому это сказал майор Николай Спиридонович Шмыгов, неизвестно.
ПРОЗРЕНИЕ
Вы торопитесь, расталкиваете прохожих, лавируете между препятствиями или отходите в сторону, пропуская толпу, чтоб добраться к цели невредимым. Вам доступны все знания человечества или Вы удовлетворены лишь умением добывать еду и питье. Вы - бандюга несусветный или Ваша добрая душа не позволяет причинить боль даже мухе. Все равно, жизнь в определенный момент Вам покажется ненужной и тяжелой обузой, обманщицей и перебежчицей. И Вам уже не до цели, не до убийств и добрых деяний.
В похожей ситуации я и находился до встречи с человеком, сумевшим показать жизнь мою после жизни. Как это било, судите сами. Но после этого я понял, где на самом деле мое счастье и в чем найду душевную радость.
А тогда все валилось из рук, бумага на письменном столе уныло лежала невостребованной, слякоть за окном отпугивала, жена-стерва перебралась к дочери, у которой уже своя семейная жизнь. Дом и все в доме было серым, надоевшим, отвратительным.
В молодости крепко выручали командировки, где были романтические встречи, застолье друзей и любовь читателей. И, возвратясь, не замечал перемен, не видел нарастающего своего отчуждения. Творил, пока не переворачивалась последняя страница переполненного сюжетами блокнота, и снова собирался в дорогу.
Вот и тогда бегство от удушья, опостыленности и прозябания не заставило долго ждать. Уехать, убежать, улететь! И чем быстрее, тем лучше.
Купив билет на первый же поезд и разместившись в купе мягкого вагона, я с нетерпением ждал отправления. Стараясь не глядеть на перронную толчею, на мелькавших в дверях пассажиров, сел поудобнее и прикрыв глаза шляпой.
Попутчик, немолодой мужчина с небритым лицом и выпуклыми глазами, мало того, что разбудил, так ещё вез десятка два маленьких колокольчиков, которые то и дело вздрагивали и издавали жалобный звук. Где-то до Тулы я пребывал одновременно и в русской тройке, и в курьерском поезде. Потом не выдержал и сказал: "Вы бы подушкой, накрыли их, что ли. Ощущение такое, будто находишься в деревенском табуне и идешь вместе с ним на водопой".
- Хорошо, - ответил мужчина и исполнил мою просьбу. Я удовлетворенно кивнул, отхлебнул минералки и, чтоб сгладить неловкость, с улыбкой протянул ему бутылку.
- Кто знает, - сделав пару глотков, он произнес, - кому лучше: неразумному животному, пьющему вволю, или человеку, познавшему все прелести и соблазны, но не нашедшему радости для своей души?
"Где она, эта радость?" - подумал я, но ответил не так:
- Душа сама знает, где ей хорошо. И стремится туда, и увлекает за собой тело, которому принадлежит. Жаль только, что находит его совсем не там.
- Значит, это не радость была.
- Радость - понятие физическое. Если у Вас радость великая, то у меня её соответственно будет меньше. Радость раба назначенного главным несопоставима с радостью господина, кому эти рабы принадлежат. Мы же не знаем, что душа испытывала до того, как нашла эту радость и что испытает, когда её потеряет. Может быть, она ошибалась и радость вовсе не её. Тогда приходит разочарование, зависть, бегство и гибель, наконец.
Некоторое время мы молчали.
- Не нужно падать духом, - почему-то шепотом сказал он, пристально всматриваясь в мои глаза, - это большой грех.
Колокольчики звякнули под подушкой, будто ветер всколыхнул хрустальную люстру.
- Жизнь такова, какая она есть. Вы - повелитель своей души. Так помогите ей. Радуйтесь каждому дню, радуйтесь всему тому, что имеете. И в этом множестве найдете свою, большую, главную радость.
От неё не убежать. Ее защищать станете всеми силами.
- Легко сказать, - ответил я, вытирая платком лицо. - Настоящая радость, что счастье. Оно есть или его нет совсем.
- Если бы все так думали, мы бы давно погрузились во тьму. Он же рад таким, как Вы. У Него столько в подземелье нашего счастья, нашей непознанной радости заточено! И сколько на свет выпущено зла и лицемерия?..
Его выпуклые глаза становились ещё больше, а щетина в полумраке придавала лицу таинственность и колдовство. Я смотрел на спутника, не отрываясь и боясь пошевелиться. Сердце громко стучало, будто в груди работала наковальня, отдаваясь эхом по вискам. Дыхание перехватило, во рту сохло, и веки наполнялись тяжестью. Все, думаю, конец.
И в самом доле был конец. Поезд на бешеной скорости, сметая ограждения и столбы, летел под откос. Вагоны превращались в груду искореженного металла. Живое месиво из земли, колес, железа, человеческих тел, вещей, стекла вдруг вспыхнуло и в объятиях огня застыло.
Я все это видел потому, что какая-то неведомая сила подхватила и вынесла меня. Я парил над дымящимися руинами, слышал треск и стоны, видел обугленные останки. Сердце обливалось кровью. Я рыдал, не переставая, глядя на продолжающие катиться в пропасть другие вагоны.
Вдруг эта сила отпустила меня. Я полетел вниз сквозь пламень и землю, камень и воду и оказался в полной темноте. Ноги нашли опору, по бокам и сверху руки ощутили рыхлую поверхность, Это было что-то, похожее на пещеру или проход. В лицо дохнул зловонный запах. Что делать? Ощупав карманы и не найдя спичек, я решил идти на это дуновение. Шершавые стены ранили руки, ноги спотыкались о что-то твердое, голова то и дело ударялась о потолок. Но я шел и шел, как слепой ощупью прокладывает себе дорогу, спотыкался и падал, сдирал ладони и добивал гудящий от боли лоб. И в какой-то момент услышал еле-еле доносившиеся голоса. Боже мой! Продираясь из последних сил, я уже не обращал внимание на раны и ссадины. Там люди, там мое спасение! Голоса усиливались, звучала музыка, барабаны отбивали африканские ритма. Смех, веселье, радостный шум ворвались в мое подземелье, толкали и подгоняли вперед. Я уже видел проход. Свет переливался разными красками, мигал в такт барабанам, рождал бликами замысловатые рисунки.
Внезапно громкий голос оглушил меня:
- А теперь поприветствуем нового гостя. Аплодисменты, друзья! - Эхо подхватывало каждый слог и, при слове "друзья" меня ослепили десятки прожекторов, вокруг хлопали и стучали, сотни лиц кричали и улыбались.
- Хорошо. Будем дальше веселиться, - громогласно приказал тот же голос.
Прожекторы по команде оставили меня. Их лучи ударили в одну точку, осветив восседающее на троне чудовище. Начался фейерверк, зажглись тысячи факелов на своеобразной сцене, где обнаженные мужчины и женщины танцевали, пели, сидели за праздничным столом, веселились и занимались любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10