– Немедленно отправить все назад, – раздельно сказал отец глухим голосом.Я почувствовал, как внутри у меня что-то оторвалось...– Это невозможно! – сказала мама. – Это скандал!– А это не скандал? – спросил отец, тряхнув квитанцией.– Да, – сказала мама, – это тоже скандал... Но это среди нас! А если мы вернем, это примет огласку. Нет, вернуть никак нельзя!Они помолчали.– Пятьсот марок! – сказал отец. – Возмутительно!Они помолчали.Он опять взглянул на меня так, что я опустил глаза. Сердце мое провалилось куда-то в пятки.– Ты понимаешь, что ты натворил? – сказал отец. – Где я возьму эти деньги?Он встал, резко снял пальто и повесил его в коридоре на вешалку, перешагнув через злополучную дорогу, и опять вернулся.– Ты понимаешь, что ты натворил? – повторил отец. – Отвечай!Я молчал.– Отвечай, когда тебя спрашивают!– Понимаю, – прошептал я.– Пятьсот марок! – тихо сказал отец. – Понимает ли твоя медная голова, что это за сумма?– Понимаю, – сказал я, хотя вовсе этого не понимал. Я только понял, что это, наверное, очень много. Мне стало невыразимо тоскливо и страшно, из глаз у меня брызнули слезы, и я открыл было рот, чтобы заплакать...– Замолчать! Не сметь плакать! Чтобы я не слышал ни звука! Он еще тут будет плакать!Звуки застряли в моем горле.– Полюбуйтесь на этого новоиспеченного буржуя! – Отец взмахнул рукой в мою сторону, как будто в комнате было полно народу, а не одна только мама, которая молчала с убитым видом. – Ты вел себя как самый отвратительный буржуй! Понимаешь?– Понимаю, – сказал я еле слышно.– Ничего ты не понимаешь! – воскликнул отец. – Миллионер! Рокфеллер! Сильнее ты не мог меня оскорбить, чем этим твоим поступком! – Он повернулся к маме: – Ну, что ты скажешь об этом юном буржуе?– Отвратительно! – развела мама руками. – Что я могу еще сказать...– Более чем отвратительно! – сказал отец. – Пусть сидит тут и думает о своем поступке... Пойдем!Они встали и вышли. ВЕРНЕР И в этот самый неприятный для меня момент появился – знаете кто? – Гизин папа! Он свалился как снег на голову, хотя я его давно ждал, давно хотел с ним познакомиться, и он давно хотел к нам зайти, как говорила мама; она его уже несколько раз где-то видела, и отец его видел, а я все не видел, и вдруг он пришел в этот злополучный момент, когда, как вы сами понимаете, мне вообще никого не хотелось видеть! Даже Гизиного папу! Вот потому я и говорю, что он свалился как снег на голову. Но то, что он пришел именно в этот момент, было очень хорошо, я это потом понял, и вы поймете, потому что он разрядил обстановку... Вот вы сами увидите, как он ее разрядил!После того как меня отчитали, я сидел один, мрачный, посреди своих бесчисленных игрушек. Родители пили на кухне чай; я слышал, как они там разговаривали и даже смеялись. «Они еще могут смеяться!» – думал я. Мне было очень страшно – больше за них, чем за себя! «Что теперь будет! – думал я. – Где Иосиф возьмет эти проклятые марки? А если он их не достанет? И его посадят в тюрьму? Что тогда? Что будет с нами?» Слезы неудержимо полились из глаз, я уже не мог их сдержать, я бросился на диван, лицом в подушку, чтобы заглушить рыдания. Я ревел в подушку, подавленный ужасными мыслями, весь содрогаясь... Потом я затих, как затихает рыба, выброшенная на песок. Я лежал и думал. «Как все в этом взрослом мире полно загадок! – думал я. – Особенно здесь, за границей! Устраивают своими рекламами какую-то ловушку. Уж если вы так свои игрушки навязываете, то отдавайте их бесплатно! А то говорят, автомобиль – подарок, а сами потом столько денег требуют! Какой же это подарок, если он связан с такими неприятностями!» Я даже пхнул автомобиль ногой...Я вспомнил, как отец назвал меня буржуем. Мне опять стало стыдно, слезы опять подступили к горлу, но тут я услышал дверной звонок... «Фрау Аугуста! – подумал я. – Её только не хватало!» Я лег на диван и отвернулся к стене, притворяясь спящим...Я слышал, как мама пошла открывать, как открылась и захлопнулась дверь и раздались громкие восклицания... Голос гостя был раскатистый и басовитый: это был голос мужчины, а вовсе не фрау Аугусты! Но мне было все равно!Гость с мамой прошли на кухню, и там продолжались восклицания, смех и веселый разговор. Потом все направились в мою комнату, шаги приблизились к двери, она открылась, и на мгновение все замолчали.– Na, Jura, schau doch, wer gekommen ist! («Посмотри, кто пришел!») – сказала мама. – Это Вернер, Гизин папа.Я лежал, крепко стиснув веки, лицом к стене. Мама подошла, силой приподняла меня с дивана и повернула лицом к двери. Я открыл глаза и увидел Гизиного папу! Он стоял в дверях, высокий, чуть не касаясь дверной притолоки, худощавый и стройный. На загорелом лице сверкала ослепительная улыбка. Глаза сияли голубизной, а спутанные волосы падали на высокий лоб, как спелая солома. Он был очень похож на Гизи – такой же точеный нос, и лоб, и губы, только волосы не черные, а желтые. Он мне сразу понравился, этот веселый большой человек, но я смотрел на него исподлобья, я был еще полон своей неприятности. А потом я стеснялся. Незнакомых я вначале всегда стеснялся.
– Guten Abend, Jura! – сказал он, перешагивая огромными ногами через коробки, разбросанные по полу, и протянул мне руку.Я мрачно пожал его большую ладонь. Он сел рядом со мной на диван:– Какой-то ты сердитый!Я молчал, глядя прямо перед собой.– У него сегодня неприятность! – сказал отец, входя в комнату.И они с мамой, перебивая друг друга, рассказали про железную дорогу. Они рассказывали смеясь; Гизин папа хохотал, откинувшись к стене. «Чего это они смеются?» – думал я. От этого мне было еще обиднее.– Миллионер! – закончил отец. – Ты видишь перед собой новоиспеченного миллионера!– Так надо его экспроприировать! – смеялся Вернер.– В том-то и дело, что это миллионер без денег! – смеялся отец.– Есть песня прямо про этот случай, – сказал Вернер. – Там такой припев, слушайте. – И он запел, глядя на меня: Wem hat das gefallen?Wer hat das bestellt?Wer kann, wer kannDas bezahlen?Wer hat so viel Geld? И все опять засмеялись. Мне песня тоже понравилась. В переводе это значило: Кому это приглянулось?Кто это заказал?Кто может, кто можетЭто оплатить?У кого столько денег? Под конец я тоже стал улыбаться.– А что такое экспроприировать? – спросил я.– Это значит: потрясти денежный мешок! – объяснил Вернер. – Отнять у миллионера деньги!– Для чего?– Для нашего общего дела – в пользу народа!– А вы отнимали? – спросил я.– Приходилось! – улыбнулся Гизин папа.– А вы можете у них отнять эти деньги? – спросил я. – За железную дорогу?– Ишь чего захотел! – улыбнулась мама.– Времена изменились, – сказал Гизин папа. – Я уж забыл, когда это было...– Помнишь ту операцию? В девятнадцатом? – спросил отец.– Да, – сказал Гизин папа. – Золотые времена!– Почему золотые? – спросил я.– Потому что была революция в Германии. Баварские Советы...– А почему сейчас не Советы?– Потому что нас победили фашисты! – сказал Вернер. – И кое-кто предал...– Кто предал?– Кое-кто...Я задумался.– Так вы Иосифа давно знаете? – спросил я.– О, очень давно! – воскликнул отец. – Тебя еще не было на свете! И Гизи не было!Он хлопнул Гизиного папу по спине. И тот его хлопнул по спине. Потом опять отец хлопнул. А потом опять Вернер. Мама смотрела на них с улыбкой.– Ну вот что!.. – сказал Вернер. – Раз игрушки заказаны, надо их оплатить! Ты их, конечно, оплатишь?– Конечно, оплачу! – развел руками отец. – Куда денешься!– Мы вот как решим, – сказал Вернер. – Сейчас, Иосиф, заплатишь ты, а когда Юра вырастет, он тебе эти деньги отдаст! Заработает и отдаст! Идет? – спросил он меня весело.– Идет! – сказал я. – Или экспроприирую миллионера!– Надеюсь, их тогда не будет! – И Вернер встал. – А теперь давайте соберем дорогу! Раз она здесь, надо ее собрать! И играть в нее! Можно, я буду с тобой играть?– Можно! – обрадовался я, соскакивая на пол.– Давайте играть все! – сказал Вернер. – И ни слова больше о политике! Надо отдохнуть! Это же игрушка для взрослых – твоя дорога!– Как – игрушка для взрослых?– Очень просто! Это такая замечательная игрушка, что в нее могут и взрослые играть!И мы стали собирать мою дорогу: я, мама, отец и Вернер. В тот раз мы играли до глубокой ночи. Вот так Гизин папа разрядил обстановку. Такой уж он был замечательный человек. ПРИВЕТ ОТ ВЕРНЕРА Помню: в густом табачном дыму, как в синем тумане, плавают столики, головы жующих и хохочущих людей, оплывающие янтарными сосульками свечи с огненными язычками, вокруг которых мерцают разноцветные сияния, пронзенные прямыми, как оранжевые спицы, лучиками... Лучики движутся: прищуришь глаза – они удлиняются, впиваясь в дымный воздух; откроешь глаза – съеживаются возле самой свечки... В ушах звенит от гомона голосов, смеха, звона ножей и вилок, от плача скрипок и визга цыган на маленькой эстраде в глубине зала. Поют по-русски, и говорят по-русски, и даже смеются по-русски... Мы очень мило сидим в середине зала за круглым уютным столиком, накрытым крахмальной скатертью. Стол уставлен разными вкусными вещами в стеклянной посуде: калачи, икра, семга, соленые грузди... И еда-то вся своя, русская, какой я в Берлине еще не видал! Но на сердце у меня неспокойно, на душе противно, несмотря на то, что сижу я очень удобно – на подушке, которую подложил в кресло официант (он, кстати, тоже говорит по-русски), – противно, несмотря на всю эту вкусную еду и, главное, несмотря на то что говорят и поют по-русски. От этого даже еще противней, оттого, что все по-русски говорят, потому что все эти люди вокруг нас – наши враги! Это белые эмигранты, бывшие царские офицеры и заводчики, дворяне и недворяне, разный сброд, – все те, которых революция вымела из нашей страны в семнадцатом году. «Бывшие люди», как говорит отец.Я сижу в костюме, который сшил мне Зусман, с салфеткой на груди, и отец в зусмановском костюме, тоже с салфеткой, а мама в шикарном немецком платье, со взбитой прической, такая красивая-красивая, что на нее нельзя не смотреть! Мы изображаем из себя – знаете кого? – добропорядочных немцев! И говорим только по-немецки! И делаем вид, что по-русски ничего не смыслим! Просто бред какой-то! Но так велел отец.Это он сказал мне дома, когда мы сюда собирались. Он сказал, что мы пойдем в белоэмигрантский ресторан, что это так надо, для дела надо, что больше он ничего мне сказать не может. Что надо просто идти и изображать добропорядочных немцев. И не задавать вопросов – говорить на отвлеченные темы... Вы знаете, что это значит – отвлеченные темы? Это темы, которые находятся далеко от вас, да и то не все. Наркоминдел, например, сейчас от нас очень далеко, но о нем говорить нельзя. И о нашем советском посольстве, которое, кстати, намного ближе, даже совсем недалеко, тут, в Берлине, через несколько кварталов, – о посольстве тоже нельзя говорить, что вы! Упаси вас боже! Ни-ни! А о погоде, например, можно говорить, о дожде, о солнце, об игрушках – об игрушках пожалуйста, говори сколько хочешь! Особенно о немецких, о моей железной дороге, например. Поняли, что это такое – отвлеченные темы? Чтоб вам проще объяснить, скажу, что это темы, на которые говорить в данный момент не хочется. Но надо!Вот я и говорю:– Josef!Но отец не слышит меня через стол из-за цыганского хора. Он о чем-то быстро говорит по-немецки с мамой, из чего я тоже не могу ни слова понять.– Иосиф! – повторяю я громче.– Да?– Очень хорошая сегодня была погода, когда мы гуляли в Груневальде! – Я это по-немецки говорю, с набитым семгой ртом, и улыбаюсь.– Ja, sehr gutes Wetter! – улыбается отец.– Und gestern war auch gutes Wetter! («И вчера тоже была хорошая погода!») – говорю я.– Да, – говорит отец, – и вчера тоже! – Он понимающе подмигивает мне, как заговорщик заговорщику.И я вспоминаю, как мы с Вовкой перемигивались, когда скрывали Дика у Фатимы с Ахметом – помните? Но тогда что! Тогда все было не так, как сейчас! Сейчас все намного важнее! И я опять подмигиваю отцу и говорю:– Наверно, завтра тоже будет хорошая погода!– Ну ладно, хватит! – говорит отец. – Помолчи немного!Ну, вот вам и пожалуйста! Конечно, скучно все о погоде говорить, но о том, что думаешь, ведь нельзя! Проклятый ресторан! Называется «Родина»! Какая же это родина, если это просто яма, подвал! Мы спускались сюда по обшарпанной лестнице. Довольно грязный ресторанчик, замечаю я. Пол каменный замусорен. И свечные огарки коптят; дыму от них еще больше становится. И семга пересоленная, и скатерть в рыжих пятнах – противный ресторанчик!– Вон, видишь, – говорит отец, наклоняясь к маме и кося глазами в сторону, – это Конради!Мне становится жарко! Тот самый Конради, который убил Воровского! И которого я ранил в бреду, когда мы спускались с Воровским во двор, – тот самый Конради разгуливает здесь как ни в чем не бывало! Он сидит где-то позади меня, я пытаюсь обернуться, но отец стучит ножом по столу и строго смотрит на меня.– Не вертись! – говорит он. – И не смотри никому в лицо!– А он не выстрелит в спину?.. – спрашиваю я шепотом, но отец вдруг сделал такие строгие глаза, что я чуть не подавился последним словом.Я сижу как на иголках! Я спиной чувствую этого Конради, который сидит где-то сзади, с пистолетом в кармане, конечно! «Вот, начинается! – думаю я. – Начинается эта война!» Коснувшись спинки кресла, я вздрагиваю; мне кажется, что это Конради приложил мне к спине пистолет... «И зачем мы только сюда пришли!»Уж лучше в немецком ресторане, там хорошо! Уютно, спокойно, чисто! Даром что среди чужих! А тут – среди своих врагов – страшно!«Зве-е-е-зды и в сердце мо-о-е-ем!..» – тянут конец песни цыгане и под шум рукоплесканий сходят с эстрады.«О каких они звездах поют? – думаю я. – У меня-то, я знаю, какие звезды в сердце! У меня красные пятиконечные звезды! А у них, наверное, белые и не пятиконечные!»Бородатые цыгане в красных рубахах и сапогах и смуглые цыганки в ярких пестрых платьях, в шалях с кисточками, золотозубые, с золотыми серьгами в ушах и браслетами на запястьях, скрываются толпой за занавеской. На эстраду выскакивает какой-то юркий человечек в черном фраке с болтающимися сзади фалдами, похожий на карликового пинчера, которого мы видели в Груневальде. Он кланяется в зал, прикладывая руку к сердцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33