Их рассказ был очень подробным, но ему не хватало самого главного. Почему она сделала то, что сделала?
Он просмотрел протоколы осмотра места происшествия и отчеты криминалистов. Ничего. Ничего такого, что бы его удивило. Ничего, чего бы он не предвидел.
Кроме одного.
Он снова и снова пробегал глазами две строчки в протоколе.
Видеокассета. У нее в пакете лежала видеокассета. Без коробки. Но с русскими буквами на наклейке.
Они обменялись газетами, он принес еще кофе и по кусочку яблочного пирога с ванильным соусом. Она съела с таким же аппетитом, что и бутерброд.
Эверт Гренс рассматривал женщину, которая сидела напротив него.
Красивая. Это, конечно, не играло никакой роли, но она красива.
Эх, жила бы она дома! Что за легкомыслие! Такая молодая — вся жизнь впереди, и вот как все обернулось: каждый день она раздвигала ноги перед богатенькими домовладельцами, скучавшими на своих лужайках, а лужайки-то не стрижены, деткам все чего-то нужно, а супружница стареет.
Гренс покачал головой. Такое легкомыслие.
Он подождал, пока она закончит жевать и положит ложечку на тарелку.
Это лежало у него в портфеле. И теперь он его вытащил и положил перед собой на стол.
— Узнаешь?
Она посмотрела на него. На блокнот в синенькой обложке. Пожала плечами.
— Нет.
Гренс раскрыл первую страницу, придвинул блокнот к Алене:
— Что тут написано?
Она посмотрела на записи, прочитала несколько строчек и затем подняла на него глаза:
— Откуда это у вас?
— Он лежал на ее кровати. Там, в больнице. Единственное, что осталось после нее.
— Это почерк Лидии.
Он сказал, что еще когда она была жива, пока держала заложников в морге больницы, он попытался найти кого-нибудь, кто смог бы это перевести, но никто не понимал по-литовски.
«Пока был жив Бенгт, — подумал он, — и пока ложь, с которой он жил, не выплыла наружу».
Алена Слюсарева медленно листала блокнот и читала, что было написано на пяти страницах. А потом перевела.
Все.
Все, что произошло менее суток назад.
В деталях.
Граяускас спланировала и записала абсолютно все, что потом и выполнила. Как передать оружие, взрывчатку и кассеты через мусорную корзину в туалете для инвалидов. Ударить охранника по голове, дойти до морга, захватить заложников, взорвать трупы и потребовать прислать ей Бенгта Нордвалля в качестве переводчика.
Эверт Гренс слушал. Он слушал и судорожно сглатывал слюну: «Там же все было, в этом чертовом блокноте! Все! Если бы только я знал! Если бы мне удалось заполучить перевод. Я бы никогда не позволил ему туда идти. И он бы остался жив».
Ты бы остался жив!
Если бы ты туда не пошел, ты был бы сейчас жив.
Но ты-то должен был знать!
Почему ты ничего не сказал?
Мне? Ей?
Если бы ты хотя бы признался, что узнал ее. Если бы ты дал ей хотя бы это.
Ты бы остался жив.
Она не хотела стрелять.
Она хотела лишь получить подтверждение, что это была не ее вина и не ее выбор — сидеть безвылазно в четырех стенах и только ждать, когда придется снова раздеваться перед мужчиной.
Она спросила, можно ли ей взять блокнот. Гренс покачал головой, придвинул его обратно к себе и положил в портфель. Потом дождался, пока до отхода парома осталось двадцать минут. Тогда он сказал, что пора идти, и они направились к выходу. Алена Слюсарева держала билет в руке. Она показала его женщине в форме пароходства, стоявшей у стеклянной перегородки.
Она обернулась, поблагодарила, а Гренс пожелал ей приятной поездки.
Он оставил ее там, в очереди на посадку, и, пройдясь по терминалу, остановился в таком месте, откуда хорошо было видно пассажиров, ожидавших приглашения на борт. Он спрятался за колонной и, наблюдая, одновременно думал о другом расследовании. О Ланге, который все еще сидел в КПЗ, и о Лисе Орстрём, которая только что должна была получить от него факс, так что сейчас наверняка любовалась новыми фотографиями.
Хватит с него женщин из Клайпеды. Он устало смотрел на пассажиров парома, которые сходили на землю шаткой от качки походкой. Ему нравилось вот так стоять в стороне и разглядывать людей. Все куда-то спешили: раскрасневшиеся, с пакетами и свертками, счастливые от таксфри. Эти люди напивались, танцевали, флиртовали, пока наконец не засыпали в одиночестве в каюте на нижней палубе. А были и другие, одетые в свое самое лучшее платье. Такие годами копили на недельную поездку в страну Швецию, что на другом берегу Балтики. Еще кто-то вылетел с парома сломя голову, без багажа, и мгновенно растворился в толпе. Он изучал всех этих людей, и минуты ожидания тянулись не так мучительно. Скоро она поднимется на борт. И уедет. Совсем скоро.
Эверт Гренс уже собирался уходить, как вдруг в последней группе прибывших увидел мужчину.
Он узнал его сразу.
Меньше суток назад он видел, как тот стоял в аэропорту Арланды между двумя здоровяками-охранниками, а коротышка из посольства кричал на него и бил по лицу. Значит, едва приземлившись в Вильнюсе, он тут же поднялся на борт парома и отправился обратно в Стокгольм.
Дима Шмаровоз.
В том же костюме, который был на нем в аэропорту, в котором он за три дня до этого отхлестал Граяускас до потери сознания, а потом преграждал полиции вход в квартиру.
Дима Шмаровоз был не один. Едва пройдя паспортный контроль, он остановился в ожидании двух молодых женщин, скорее даже девушек, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку, и они обе отдали ему то, что держали в руках. И Эверт Гренс не глядя мог с точностью сказать, что именно.
Свои паспорта.
Свой должок.
Тут к ним торопливой походкой подошла женщина в спортивном костюме и надвинутом на глаза капюшоне. Она стояла спиной к Гренсу. Он не мог ее разглядеть, но отметил, что она приветствовала всех троих на прибалтийский манер — чмокнув каждого в щеку.
Она указала на ближайший выход, и они пошли за ней. Все без багажа.
Эверту Гренсу стало дурно.
Только что Лидия Граяускас выстрелила себе в висок. Алена Слюсарева только что поднялась на борт парома, который доставит ее домой. Обе они в течение трех лет были в заточении. Под охраной электронных замков они утоляли похоть всяких проходимцев. Их запугивали, били, насиловали — пока их души не разлетелись на куски. И всего за одни сутки им подыскали замену — еще двух молоденьких женщин, которые не имели понятия о том, что их ожидает. Которых вот-вот принудят улыбаться, когда им будут плевать в лицо, чтобы те, кто торгует живым товаром, могли по-прежнему получать свои сто пятьдесят тысяч крон в месяц.
Гренс постоял еще пару минут. Судно вот-вот отчалит. Он провожал девушек взглядом, пока они не исчезли из виду. Они покорно следовали за женщиной в капюшоне, рядом с которой шел Дима Шмаровоз. Две девочки, у которых только недавно сформировалась грудь.
Но он ничего не мог сделать. По крайней мере, сейчас. Граяускас и Слюсарева сумели ответить, дать сдачи, и это не укладывалось в общую схему. Он никогда не слышал ни о чем подобном. А эти две девчонки ни за что не осмелятся дать свидетельские показания. Испуганные до смерти, они будут отнекиваться и все отрицать, точно так же как будет все отрицать их сутенер.
Зацепиться не за что. А значит, и торопиться незачем.
Но он знал, что он сам или кто-нибудь из его коллег рано или поздно встретятся с этими двумя девчушками. Он не знал, где и когда, но однажды они накроют эту лавочку.
Свен Сундквист дочитал отчет криминалистов, отложил в сторону кучу других бумаг и принялся искать видеокассету, описание которой привлекло его внимание. Она лежала в пакете с логотипом ICA, и на ней были обнаружены отпечатки пальцев как Граяускас, так и Слюсаревой.
Сначала он поискал там, где ей, собственно, и полагалось быть, — у экспертов местного отделения криминальной полиции лена.
Но там ее не оказалось.
Тогда он позвонил в дежурный отдел уголовной полиции. Затем лингвистам, которые должны были перевести надпись на кассете.
Но и там ее не было.
Может, она в каком-нибудь из отделов управления, который работает над отчетом по этому делу, например в отделе вещдоков. И снова ничего.
Чувство безысходности нарастало, постепенно переходя в раздражение и гнев. Оно было ему несвойственно и потому особенно ненавистно.
Тогда он разыскал криминалиста, который первым вошел в морг. Им оказался Нильс Крантц, пожилой эксперт, которого Свен встречал каждый раз, выезжая на место преступления, с тех пор как сам поступил на службу. Он позвонил ему домой, на улицу Правительства, чем, конечно, доставил неудобство, потому что тот куда-то торопился. Однако он уделил Свену несколько минут и кратко описал кассету, рассказал, где она лежала и что за отпечатки пальцев они на ней нашли. То есть попросту подтвердил все то, что Свен и сам прочитал в отчете.
— Хорошо. Хорошо, Крантц. А содержимое?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, что было на кассете?
— Я не знаю.
— Как так? Вы же должны были посмотреть.
— Нет. Я должен был ее тщательно осмотреть, что я и сделал. А смотреть, что там на ней, — ваша работа.
Свен слышал, как Крантц отвернулся и что-то кому-то сказал. Через полминуты он вернулся к разговору со Свеном:
— Что-нибудь еще?
— Да. Вы знаете, где она сейчас? Пленка?
Крантц расхохотался:
— Вы что там, друг с другом вообще не разговариваете?
— В смысле?
— Спроси у Гренса.
— У Эверта?
— Ну да. Он ее попросил, и я сразу, как только мы с ней закончили, ему отдал. Еще там, в морге.
Свену Сундквисту стало трудно дышать. Боль в животе, раздражение, гнев — все это мгновенно навалилось на него.
Он встал из-за стола, прошел по коридору и постучался в кабинет Гренса.
Свен вспомнил, что Эверт уехал допрашивать Слюсареву. Он осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой.
Он вошел и быстро огляделся по сторонам. Удивительно — он пришел за вещдоком, а чувствовал себя взломщиком. Как будто ему нельзя здесь находиться. Между прочим, он впервые один в кабинете Гренса. И вряд ли кто-нибудь еще заходил сюда без особого приглашения Эверта. Он увидел ее почти сразу — она лежала на полке за рабочим столом комиссара, рядом с древним магнитофоном, которому был знаком только голос Сив Мальмквист. Защитные язычки на месте, надпись кириллицей тоже.
Он надел перчатки, взял видеокассету, взвесил на ладони, провел над ней пальцами, не касаясь поверхности. Граяускас отлично все спланировала. Ни разу не поколебалась. Четко представляла себе каждый шаг, вплоть до собственной смерти.
Свен снова посмотрел на кассету. Она оказалась здесь не случайна У нее наверняка было свое назначение. Граяускас хотела им что-то сказать.
Он аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел в комнату для совещаний — там были видеомагнитофон и телевизор. Он поставил кассету.
Уселся на тот же стул, на котором сидел Эверт вчера поздно вечером.
Но увидел он совсем другое.
Йонас, его сын, называл такую картинку на экране «войной муравьев». Пленка с шумом прокручивалась, но изображения не было. Только мелкие серые вспышки.
Видеокассета, которую он чудом нашел. Она не значилась в описи вещдоков. Вообще нигде не была зарегистрирована. И при этом — пустая пленка. Без записи. То, что ворочалось у него в животе, что было раньше безысходностью, а потом стало гневом, переросло внезапно в такую ярость, что ему стало нехорошо.
Эверт, черт тебя дери, чем ты занимаешься?
Алена Слюсарева поднялась на борт судна, которое только что покинуло Свободную гавань, и теперь путь его лежал по Стокгольмским шхерам в открытое море. На нем она пересечет Балтийское море и прибудет в Литву, в Клайпеду. Там она сойдет на берег и больше никогда сюда не вернется.
Эверт Гренс ждал такси, но оно так и не пришло. Он выругался и позвонил снова, потребовав от операторши, чтобы она объяснила ему, почему нет машины. Она извинилась и добавила, что у нее в компьютере нет такого заказа — никакого Гренса, который должен был попасть в какое-то там здание Главного управления полиции, но она сказала, что с удовольствием пошлет машину прямо сейчас, если он пожелает. В ответ Гренс снова выругался и упомянул плохо организованную работу и шутов гороховых. Он орал, требовал, чтобы операторша назвала свое имя, и уже довел себя до полного исступления, когда машина все-таки подъехала и он раздраженно плюхнулся на заднее сиденье.
Он смотрел на залив: где-то на том берегу был дом, в котором он бывал каждые выходные.
У нее из головы шла кровь. Я укрылся за автобусом и держал ее в объятиях, а у нее из носа, рта и ушей все текла кровь.
Он скучал по ней.
Он тосковал по ней так сильно, как будто тоска за все эти годы только усилилась. Он не мог и думать о том, что снова настанет понедельник. Ему захотелось прямо сейчас проехать по мосту Лидингё мимо Миллесгордена, поставить машину на пустой стоянке, ворваться в клинику и приникнуть к ней. Просто быть с ней вместе.
Но ее не было.
Женщины, по которой он тосковал, не было вот уже двадцать пять лет.
Ты забрал ее у меня, Ланг.
Такси пару раз застревало в пробках, и до улицы Кроноберг они добирались целых полчаса, так что ему хватило времени, чтобы успокоиться. Он расплатился и вышел из машины.
На улице теплее, чем вчера, когда дождь и ненастье вконец выстудили то, что притворялось июнем, но сегодня лето сделало новую попытку. Подул ветерок, обещавший перемену погоды, и Эверт почувствовал, что солнце где-то недалеко. Почувствовал, правда, безотчетно и внимания на погоду не обратил.
Гренс вошел в управление и отправился в свой кабинет. Включил допотопный магнитофон, свой музыкальный автомат, воспроизводящий через монодинамик только голос Сив Мальмквист. Эверт подпевал ей. Это была «Hello Mari Lou» из альбома «Lyckans Ost» 68-го года. Он открыл лежавшую на столе папку с материалами по Йохуму Лангу.
Он знал, что фотографии уже там.
Он внимательно, по одной, рассмотрел их: мертвый человек, лежащий на полу. Снимки безобразные — сделанные впопыхах, зернистые, при неправильном освещении, почти смазанные. Крантц и его коллеги — отличные специалисты, что правда, то правда. Но вот фотографы из них никакие. Он вздохнул, выбрал три наиболее приличных снимка и сунул их в конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38