Сегодня, к своим двадцати восьми, отсидел три раза, в общей сложности одиннадцать лет. Большей частью за кражи да еще за сбыт краденого. Мелкий воришка. Однажды ворвался в 7-11 с хлебным ножом в руке и схватил дневную выручку, а потом стоял себе с барыгой на улице прямо напротив лавочки, взял дозу и шмыгнул в первую подворотню. Он тогда вообще ничего не понял, когда люди из лавочки показали пальцем в его сторону, тут же приехала полиция, и вот он уже сидел на заднем сиденье машины, везущей его в КПЗ.
— Ты знаешь ответ. Денег не будет.
Он нервно заерзал на стуле, покачался на нем, чуть не упал.
— Блин, почему? Я ж только что соскочил!
Она взглянула на него. Он кричал, драл нос, рана опять стала кровить.
— Мне очень жаль. Ты не проходишь в списках. Ни как безработный. Ни как соискатель на бирже труда.
Он поднялся.
— Слышь ты, жирная тварь! Я вообще без бабла, ты понимаешь? Я, блин, жрать хочу!
— Я понимаю, что тебе нужны деньги на еду. Однако в списках тебя нет. Поэтому я не могу выдать тебе ни гроша.
Кровь из язвы в носу капала на пол, текла уже прилично, пластырь из желтого стал красным. Он кричал как мог, дошел даже до угроз, но все без толку. А на большее его не хватало. Кровью капал, но драться не полез. Он не из таких был, и она об этом знала, ей даже в голову не пришло звать охрану.
Он с силой ударил рукой по полке:
— Да срать я хотел на ваши правила!
— Делай что хочешь. Денег не получишь все равно. Но я могу дать тебе талоны на питание. На ближайшие два дня.
За окном прогромыхал грузовик, шум от него распирал дома на этой узкой улочке. Хильдинг его не слышал. Он вообще ничего не слышал. Эта баба напротив него говорила что-то о талонах на питание? Да и когда из этих сволочей можно было выжать что-то еще! Он уставился на толстуху, которая сидела по ту сторону стола и протягивала ему купоны, на ее громадную лапищу и на ее чертовы красные деревянные бусы. Он заржал, потом заорал, схватил стул, на который было снова уселся, и швырнул его об стену.
— Да срать я хотел на твои сучьи талоны! Да я сам баблосы достану! Сука собесовская!
Он почти выбежал из двери, увидел чухонцев, цыган и пенсионеров — все они так и продолжали сидеть в этом уродском коридоре. Они посмотрели на него, но ничего не сказали. Твари — приползли клянчить. Он выкрикнул: «Пациенты хреновы», пока проносился мимо, а потом еще что-то, чего уже невозможно было разобрать. Его пронзительный голос оборвался, забулькал кровью, которая по-прежнему хлестала из носа, так что он наследил и на лестнице, и в подъезде, и по всей дороге вдоль Остергатан и аж до Сканстюля.
Совсем не похоже на лето.
Ветрено, редко когда переваливает за двадцать градусов, лишь иногда в первой половине дня проглянет солнце, а все остальное время по крыше и садовой изгороди барабанит дождь.
Эверт Гренс держал ее руку, пока она ее не отняла. Потом она вдруг впала в беспокойство. Обычно после этого она начинала яростно хохотать, лепет прекращался, а слюна уже не текла по подбородку. Поэтому он обнял ее, поцеловал в лоб и сказал, что вернется через неделю. Как всегда — через неделю.
Если бы ты могла продержаться еще чуть-чуть.
Он сел в автомобиль и поехал обратно через мост Лидингё. Ехал он к Бенгту Нордваллю, который жил теперь на Эриковой горе, всего в нескольких милях к югу от города. Он ехал все быстрее и быстрее и увидел внезапно, как это обычно с ним случалось, — увидел себя самого. За рулем другой машины.
Двадцать лет назад он был водителем машины оперативников.
На улице он увидел Ланга, а Эверт Гренс знал, что он в розыске, и потому сделал то, что они делали столько раз: он притормозил прямо рядом с бегущим, а Бенгт открыл заднюю дверцу. Анни, которая сидела с краю, схватила Ланга и крикнула «Держу!», как и должна была…
Она сидела с краю.
Поэтому он смог выдернуть ее из машины.
Эверт Гренс свернул с дороги, оставив позади трассу с вечной утренней пробкой. Он выключил двигатель и сидел не шевелясь, пока картинки прошлого, мелькающие перед глазами, не исчезли. Каждый раз одно и то же. После того как он навещал ее, воспоминания пульсировали в голове, и от этого становилось тяжело дышать. Все эти последние годы. Так он сидел без движения, не обращая внимания на идиотов, которые глядели на него, ждали, пока его машина снова тронется.
Через пятнадцать минут он был на месте.
Они встретились на улочке возле невысоких домишек и некоторое время стояли под дождем, пялясь на небо.
Оба были неулыбчивы: то ли от природы, то ли возраст сказывался. Но все же улыбнулись друг другу — что еще делать, когда дождь так и хлещет, да еще ветер, да серые тучи обложили все вокруг.
— Ну что скажешь?
— Что скажу? Да то, что меня это больше не волнует.
Они пожали плечами и присели на мокрую скамейку.
Они знакомы тридцать два года. Когда-то были молоды, но жизнь проходила, и теперь уж обоим оставалось меньше половины. Намного меньше.
Эверт Гренс молча смотрел на друга.
Собственно говоря, это единственный человек, с кем он общался не по работе. Которого мог терпеть.
Все еще подтянутый, да и шевелюра цела — Бенгт выглядел намного моложе, хоть они ровесники. Ну да, вот что значит детишки. Они возвращают молодость.
У Эверта ни детей, ни волос на голове. Да и стройным он давно уже не был. Он прихрамывал при ходьбе, а Бенгт пружинил, но у них было общее прошлое, да и теперь они оба служили в Стокгольмском полицейском управлении. Вот только с молодостью каждый обошелся по-своему — как будто Эверт растратил ее быстрее. Видно, так ему было нужно.
Бенгт грустно вздохнул:
— Вот сырость. Детей больше не выпущу.
Иногда Бенгт приглашал его в гости. И Эверт не был уверен, что это не из жалости — уж больно одиноким и несчастным был он вне коридоров управления. И все же каждый раз приходил. Правда, злился на себя, потому что и в гостях не мог не думать об этом.
— Ей сегодня лучше. Она даже узнала меня. Я уверен — узнала и поздоровалась.
— А тебе, Эверт? Тебе лучше?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну не знаю… Но выглядишь ты… особенно, когда про Анни говоришь.
Эверт не ответил. Он рассеянно оглянулся вокруг. Пригород. Никогда он не понимал этой «жизни на воздухе». У них был славный домик. Обычный такой — кирпич, газон, аккуратные кустики, пластмассовые игрушки валяются. Выгоревшие на солнце. Если б не дождь, пара малышей скакала бы тут, играла бы, как и положено в их возрасте. Поздновато их Бенгт завел — ему уж пятьдесят тогда было, а Лене на двадцать лет меньше. Вроде второго шанса. Эверт все поражался: что молодая, красивая, толковая женщина могла найти в пожилом полицейском? Он-то Бенгта знал вдоль и поперек, так что поражался еще больше.
Одежда промокла, потяжелела, прилипла к телу, но они не чувствовали. Позабыли про дождь. Эверт подался вперед:
— Слыхал?
— Что?
— Йохум Ланг выходит сегодня.
Бенгт покачал головой:
— Брось. Сколько времени прошло.
— Тебе легко говорить. Не ты ж был за рулем.
— И не я был влюблен. Но это не играет никакой роли. Пора тебе бросить все это. Двадцать пять лет прошло, Эверт.
Он обернулся.
Он увидел, как она пытается сделать захват.
Эверту Гренсу стало тяжело дышать. Он прижал руку к мокрой голове и почувствовал, как на него накатывает ярость. Оттуда, из прошлого.
Йохум Ланг почувствовал ее руку и быстро повернулся.
Он вцепился в нее и так резко дернул, что Бенгт, который сидел рядом, не смог ничего сделать, его пальцы только скользнули по портупее Анни.
Эверт вздохнул, все еще прижимая руку к мокрой макушке.
Вот тогда-то все и произошло. Она выпала из машины. Головой прямо под заднее колесо. И вся их жизнь пошла прахом.
А Ланг рассмеялся и убежал. Он и потом смеялся, когда через несколько месяцев его осудили за нанесение тяжких телесных повреждений.
Эверт Гренс ненавидел его.
Бенгт расстегнул пуговицу своей мокрой рубашки и заглянул другу в глаза:
— Эверт.
— Да?
— У тебя отсутствующий вид.
Эверт Гренс снова увидел мокрый газон и нарядную клумбу с тюльпанами. Он почувствовал, что страшно устал.
— Я разберусь с этой тварью.
Бенгт взял его за плечо. Гренс вздрогнул — он к такому не привык.
— Оставь его, Эверт.
Он снова держал ее за руку. Она смеялась громко, как ребенок, но смех был холодным, тусклым, как будто потусторонним. А ведь он помнил другой — теплый, настоящий, звонкий…
— С сегодняшнего дня он расхаживает по улицам, можешь ты это понять? Ланг прогуливается, и плевать ему на нас!
— Эверт, ты уверен, что в том, что произошло, только Ланг виноват? Может, это моя вина? Ведь это я не успел. Может, ты меня должен ненавидеть? Может, со мной надо разобраться, а не с ним?
Ветер задул с новой силой, принес новую порцию дождя и швырнул им в лицо. У них за спиной открылась дверь, и оттуда вышла женщина с зонтиком в руках. Она была молодая, едва за тридцать, длинные волосы заколоты сзади.
— Вы ненормальные, — улыбнулась она.
Они обернулись. Бенгт улыбнулся в ответ:
— Да ладно, не сахарные.
— Давайте-ка заходите, завтракать пора.
— Уже?
— Уже, Бенгт. Малыши голодные.
Они встали.
Одежда снова прилипла к телу.
Эверт Гренс опять посмотрел на небо. Оно было таким же серым.
Утро все не кончалось. С улицы до нее доносились голоса птиц. Они что-то пели друг другу, как обычно в такие дни. Лидия сидела на краешке кровати и слушала. Как красиво. Они тут поют так же, как и те, что летают между клайпедских безобразных бетонных домов. Сама не зная почему, она этой ночью несколько раз просыпалась — ей снилась та давняя поездка с мамой в Вильнюс, в тюрьму Лукишкес. Приснилось, что папа стоял и ей подмигивал, а она пошла прочь от него по темному коридору, который уводил ее от туберкулезного отделения, успела пройти мимо пятнадцати других заключенных, медленно гнивших в комнате под названием «изолятор», а потом вдруг увидела издалека, как он рухнул навзничь. Она тут же остановилась и на миг застыла совсем без движения. Но он все не поднимался, и тогда она бросилась назад, по каменному полу, как можно быстрее, а потом она рывками тянула его, пока он не встал снова на ноги и не принялся выкашливать сгустки крови и желтой мокроты. Во сне все это было точь-в-точь как тогда — мама вскочила, зарыдала и стала кричать санитарам, чтоб они пришли, чтоб они увели его отсюда.
И стоило ей заснуть, как этот сон повторялся снова и снова. А ведь прежде он ей не снился. Ни разу.
Лидия глубоко вздохнула, передвинулась на другой край кровати и раздвинула ноги. Медленно, как и хотел мужчина, что был напротив.
Он сидел в нескольких метрах от нее.
Немолодой. Ей показалось, что ему около сорока. Папе было бы столько же сейчас.
Она принимала его раз в неделю уже почти год… Каждый понедельник по утрам. Обычно он пунктуальный. Этот был третьим клиентом за день и всегда стучал в дверь точно тогда, когда церковные часы отбивали девять. Она слышала их даже сквозь закрытые окна.
Он не плевал на пол. Он в нее не входил. Она вообще не прикасалась к его члену. Даже запаха его не слышала.
Он такой был… Обнимал ее, как только она открывала дверь, зато потом уже ее и не трогал вовсе. Только вцеплялся в свой член одной рукой, а другой показывал, чтоб она раздевалась.
Он хотел, чтоб она двигала бедрами туда-сюда, а он только сжимал свой член покрепче. Он хотел, чтоб она повизгивала, как собака, которая у него когда-то была, и тогда уж вцеплялся в член такой хваткой, что тот бледнел. Он откидывался в черном кресле, и сперма стекала по гладкому дерматину.
Он заканчивал в десять минут десятого и выходил из квартиры ровно в тот момент, когда церковные часы отбивали половину. Лидия оставалась сидеть на краю кровати и снова прислушивалась к щебету птиц.
Кровь из язвы в правой ноздре капала не переставая. Прямо на тротуар Остгётской улицы. Хильдинг почти бежал — пусть он только что вышел оттуда, но он не из тех, кто копит ненависть или, наоборот, взращивает в себе уважение к Аспсосской «качалке». И он почти бежал, объятый яростью и паникой, от этой гребаной собесовской тетки. Аж чуть не задохнулся, пока добрался до Кольцевой, до станции Сканстюль.
Насрать мне на твои гребаные талоны. Сам бабла достану. Как-нибудь.
— Эй, ты.
Хильдинг ткнул пальцем в плечо одной из девчушек, что стояли на перроне. Лет двенадцать-тринадцать, догадался он. Она не ответила, и он ткнул пальцем снова. Она демонстративно отвернулась к туннелю, из которого вот-вот должен был показаться поезд.
— Эй, ты. К тебе обращаюсь.
Он видел у нее мобилу. Он протянул руку, сделал еще шаг, вырвал телефон у нее из рук и, не обращая никакого внимания на ее вопли, повернулся спиной и быстро набрал номер.
Хильдинг откашлялся:
— Сеструха? Это я.
Она помедлила с ответом, так что он быстренько продолжал:
— Сеструха, блин, дай денег.
Он услышал, как она вздохнула, прежде чем сказать:
— Ты ничего от меня не получишь.
— Сеструха, жратва. И одежа. Только на это.
— Сходи в собес.
Он зло уставился на мобилу, набрал побольше воздуха и заорал туда, где, по его мнению, находился микрофон:
— Бля, сеструха! Мне ж придется самому надыбать! Так и знай!
Она ответила точно так же, как и в прошлый раз:
— Это твой выбор. Твоя проблема. Не навязывай ее мне.
Хильдинг Ольдеус крикнул еще раз в электронную пустоту, которая образовалась в телефоне, когда на том конце повесили трубку, а потом хряснул запачканную кровью мобилу о бетонный перрон. Когда он зашел в вагон подошедшего поезда, хозяйка мобилы стояла и размазывала слезы.
Он встал напротив вагонных дверей и глубже зарылся в кровоточащую язву. Капли крови, пот и грязь на безжизненном лице. Выражение — точно он принюхивался.
Он вышел на Т-Сентрален и поехал на эскалаторе прочь из подземки. Слегка дождило, но он вообще не был уверен, шел дождь сегодня утром или нет. Он огляделся вокруг. Как же он вспотел в этом плаще! Реально — спина вся мокрая. Он перешел на другую сторону улицы Кларовой горы, быстро прошмыгнул между домами и вошел в ворота кладбища Святой Клары.
Пусто. Совсем пусто, как он и надеялся.
Заначка, припрятанная тут, наполовину пустая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38