Оригинальные цвета, приятно удивлен
Шли месяцы, и Зелеев и Руди частенько сидели среди гостей в Бон Суар или в О-го-го! или Баре № 1, расположенных в Гринвич-Виллидж. Иногда она пела в Рэт Финк Рум у Джекки Кэннона, кабачке, где посетители пили, в основном для того, чтоб служить потом мишенью изощренных насмешек и измывательств Кэннона, и где уж совсем туго приходилось незнакомцам, которым «посчастливилось» чем-либо ему не угодить. В эти ночи Мадлен одевалась в черное, взбивала свои короткие волосы так, что они начинали отливать белым золотом в свете прожекторов, и называла себя Мадди Габриэл – потому что так легче произносить. И ей так нравилось.
Руди успешно перебрался на Манхэттен как раз перед Рождеством 1964-го. Он нашел квартиру на двадцатом этаже импозантного здания на Пятой Авеню, по своему вкусу, недалеко от Вашингтон-сквер. Каждое утро, встав гораздо раньше, чем обычно в Цюрихе, он шел в банк на Брод-стрит, в самом сердце района Уолл-стрит, и упорно осваивал искусство и науку обращения с вкладами. Он вдруг обнаружил, что делает это с удовольствием, чего с ним никогда не случалось раньше.
– Знаешь, оказывается, у меня есть интуиция, – говорил он с удовлетворением Мадлен. – Я даже и не подозревал об этом раньше! Я просчитаю пятнадцать различных вариантов, прежде чем приму решение.
Руди тоже понравилась жизнь Гринвич-Виллидж – она была таким восхитительным контрастом его дневному существованию удушенного белым хрустящим воротничком и галстуком молодого человека. Почти каждый вечер он отправлялся на обед в какой-нибудь из бесчисленных оживленных ресторанчиков и итальянских кафе на Бликер-стрит или забирался чуть подальше в саму Маленькую Италию или в колоритный треугольничек Чайнатауна. После приятного обеда он возвращался домой отдохнуть пару часиков, а потом, взбодренный и посвежевший, снова выходил из дома, чтобы поддержать сестру, когда она где-нибудь пела, или поняньчиться с Валентином, чтоб Зелеев мог тоже пойти послушать Мадлен. Руди легко заводил друзей; нью-йоркцам, с которыми он сталкивался, нравилась его открытая прямая натура и легкость в общении даже с незнакомыми людьми, и он чувствовал себя гораздо свободнее, внутренне и внешне, и смелее. Этот переезд так много ему дал, что Руди просто не мог нарадоваться, как это он так легко и удачно совершил самый мудрый в его жизни шаг. Единственным огорчением для него было то, что Мадлен по-прежнему упорно отказывалась принимать от него финансовую помощь.
– Одно дело – что ты покупаешь подарки Валентину, – настаивала она мягко. – Но деньги – это совсем другое. Пойми, Руди, я просто не могу позволить тебе платить за наше жилье, и мы не можем переехать к тебе. Ведь у тебя самого не так много места.
– У меня столько же места, сколько и у Константина.
– Но не больше, и даже если б и было…
– Ты бы не переехала, потому что банк платит за мою квартиру, – закончил за нее Руди.
– Не обижайся, пожалуйста, Руди, не обижайся.
– А я и не обижаюсь, но почему ты не хочешь понять, как мне хочется тебе помочь?
– Спасибо, я так тебе благодарна, но ты должен меня тоже понять.
– Я знаю, знаю. Я понимаю, – он уже слышал это и раньше. – Но почему я просто не могу одолжить тебе какую-то сумму – чтоб ты могла начать свою собственную жизнь, в своей собственной квартире? Я даже позволю тебе вернуть мне эти деньги – хочешь, даже подпишем необходимые бумаги, если тебе будет от этого легче.
– Да ну тебя, Руди! Я и так перед вами в неоплатном долгу – чем я смогу отблагодарить вас с Константином за вашу доброту?
Мадлен нежно погладила брата по щеке.
– Ну, же, Руди, не сердись. Если я когда-нибудь по-настоящему окажусь в беде, ты – первый, к кому я пойду просить помощи.
– Поклянись в этом.
– Руди, перестань!
Но Руди не так-то просто было остановить, и эти споры из лучших побуждений продолжались – месяц за месяцем, но Мадлен была неуступчива. Конечно, Руди был теперь ей по-настоящему родным человеком. Но деньги, которые он зарабатывал, были деньгами Грюндлей. Нет, ей не хотелось бы говорить это Руди – зачем давать ему повод задуматься и уйти куда-нибудь из банка? И ей вовсе не хотелось ранить его своей непреклонностью. А еще ее мучила одна вещь – хотя она и знала, что деньги, данные ей семьей во время болезни Антуана, были ее деньгами – по праву, но ей было все равно противно, что она их приняла. Больше она ничего у них не возьмет. Никогда.
У Забара были сотни постоянных покупателей. Были такие, что бывали в магазине по нескольку раз в неделю и уходили, нагруженные просто пугающими своими размерами сумками и свертками. Были такие, что заходили сюда каждый день за каким-то одним любимым деликатесом. Некоторые просто звонили в это гаргантюанское заведение и делали заказ на доставку на дом, и их даже не знали в лицо. Некоторые просто проводили здесь часик-другой, бродя по этажам, прежде чем купить в смущении какую-нибудь мелочь и уйти, чтоб наутро снова прийти и продолжать это своеобразное самоистязание.
Мадлен сразу узнавала постоянных клиентов в лицо. Она даже знала большинство по именам, но у нее был один, ее любимый. Это был высокий, большой, словно медведь, мужчина с внимательными карими глазами, вьющимися каштановыми волосами и дружелюбной, часто внезапной, улыбкой. И он был настоящим гурманом. Он заходил в Забар в разное время – но как-то так получалось, что он появлялся всегда в часы работы Мадлен. И хотя она знала, что его привлекают сюда покупки, она также заметила, что ему нравится, когда обслуживает его именно она. Его звали Гидеон Тайлер, он жил в Гринвич-Виллидж на Бликер-стрит, у него был офис неподалеку от магазина, и иногда он заходил, неся в руках старенький видавший виды саксофон. Это было все, что она знала о нем, и больше ей ничего не нужно было знать.
Она, конечно, не могла знать, что Гидеон был в Забаре в тот день, когда она пришла сюда на интервью, прежде чем получить работу. Он случайно подслушал ее разговор с Мерри Клейном, а потом отвел хозяина в сторонку и, не спрашивая его позволения, высказал ему свою точку зрения. Упустить такую девушку, которая так соблазнительно расписывает и предлагает кусок сыра рокфор, что его просто невозможно не купить – это все равно что прошляпить такой же увесистый кусок удачи! Лучшей продавщицы магазину нечего просто и желать.
– Вы что, учите меня моей работе? – улыбнулся Клейн, уроженец России.
– Я просто хочу сказать, мистер Клейн, что тратил бы здесь больше своего времени и денег, если б вы взяли ее на работу.
– Вы и так уже мой лучший покупатель, – заметил Клейн.
– Ну, тогда вам просто не придется уступить меня Манганарам.
– Ни в коем случае, – ответил уверенно Клейн. – Да и потом, вы что, держите меня за осла? Я ее уже принял.
* * *
На Манхэттене было не так уж много людей по имени Гидеон Барух Джошуа Тайлер. Своей фамилией он был обязан случайности, приключившейся с его дедушкой на Эллис Айленд в 1898-м. Русская фамилия была слишком труднопроизносимой для чиновника иммиграционной службы, чтоб ломать над ней голову, и хотя юноша на ломаном английском пытался объяснить, что он просто портной, a tailor, по профессии, его так и не поняли или не захотели понять, и он навсегда превратился в Баруха Мойше Тайлера.
Двадцатилетний Барух и Марошка, его жена, поселились вместе с кузенами и кузинами, жившими на Ривингтон-стрит на Ист Сайде, там родились их трое детей, включая отца Гидеона, Эфраима – он появился на свет в 1900 году. Потом им наконец удалось обзавестись своим собственным жильем на Сотой улице в Гарлеме. Гидеон родился в 1920-м и жил в тесной трехкомнатной квартирке с родителями, двумя сестрами и бабушкой до 1933-го, пока все они не переехали в Джерси-Сити в предместье Гринвилля.
Гидеон, которому к тому времени уже исполнилось тринадцать лет, скучал по большому городу и присущим ему соблазнительным опасностям и приключениям. Знай только Мириам, его мать, что ее сын часто садится на троллейбус, идущий на Джорнал-сквер, а потом через гудзоновский тоннель переправляется в Гринвич-Виллидж, она бы уж точно упала в обморок. Иногда, очень редко, она отправлялась туда с подругой, в основном за единичными покупками, на Бродвей, а если они чувствовали прилив храбрости, то могли прогуляться до Вашингтон-сквер, где сидели на скамейке в тени вязов около величественной Арки Вашингтона. Они глазели на студентов Нью-Йоркского университета, мам и детишек из Итальянского квартала, и местных художников и артистов – и тогда они ощущали себя так, словно им давали представление в большом экзотическом цирке. И Мириам Тайлер всегда была рада спастись бегством назад в Гринвилл, в их знакомый и безопасный еврейский квартал.
Но Гидеон любил смешиваться с толпой и обожал ощущение риска. Его всегда удивляла и обижала узость кругозора и жизненного пространства родителей; он легко заводил друзей – среди евреев, протестантов, католиков, черных, итальянцев, восточных людей. Для Гидеона люди были просто людьми, и ничем больше; хочешь – дружи, не хочешь твое дело. Конечно, в Джерси-сити были кафе-мороженое, где можно было вкусно полакомиться «глазированным» или простым двухцентовым мороженым или особым яично-шоколадным кремом с сиропом, но Гидеон обожал тратить свои деньги именно в Виллидж. Да и потом, уже в тринадцать лет он обзавелся вкусами и привычками, которые бы уж точно шокировали его повернутых на кошерности родителей – позволял себе небольшое гурманство в китайских ресторанчиках Чайнатауна или покупал cannoli в Феррара в Маленькой Италии. Идея же самого Эфраима Тайлера о восхитительном вечерке вне дома всегда означала погрузиться в их старенький седан и поехать в кошерный ресторан в Ньюарке.
Их домик в Гринвилле был уютным, с прелестным ухоженным двориком, и у Гидеона даже была собственная спальня с рукомойником и зеркалом. Но все это было так скучно. Так безопасно.
Да, Гидеон обожал рисковать. Ему нравилось, когда в жилах загоралась кровь – он то и дело попадал в драки с разъяренными детьми итальянцев или в разборки с ножом среди типичных авантюристов Виллиджа – но при этом он чувствовал в себе и сильную тягу к наведению порядка. Но только к пятнадцати годам он понял, что есть места, куда не стоит совать нос, если не хочешь, чтоб его перешибли. Существовала нешуточная, настоящая опасность на улицах большого города – настоящие преступники, часто зловещие и порочные, по которым просто плакала тюрьма, или просто обычные люди, доведенные до озверения нищетой и отчаяньем. И, подрастая, Гидеон решил для себя: самое важное в жизни – это равенство, закон и правопорядок. Что ж, думал он, совсем неплохо принять участие в этой борьбе справедливости против насилия. И совсем неплохо б ему стать полицейским.
Внедриться в Полицейское Управление Нью-Йорка было совсем непросто. Начиная с того, что соискатель должен был быть официально жителем Нью-Йорка не меньше года. Во-вторых, времена были тяжелые – ходили разговоры о войне, и Америку все еще разъедала Депрессия; тысячи здоровых, сильных американцев были безработными, и конкуренция в поисках хорошей работы была очень сильной. Департамент установил свои «закупочные стандарты» для будущего урожая кадров – имевший шансы на успех новобранец должен был весить не меньше ста сорока фунтов и быть в идеальной форме, физически и умственно – его коэффициент интеллекта должен быть очень высоким, и он должен обладать почти всеми мыслимыми способностями, особенно теми, что необходимы для работы в полиции.
Гидеон ушел из дома в восемнадцать лет, переехав на Салливан-стрит в Гринвич-Виллидж. Там, в квартире на пятом этаже, с ним жили еще два новичка-офицера, с которыми он подружился. В девятнадцать он успешно сдал письменный экзамен на Гражданской Службе, получил документы, удостоверяющие его психологическое и физическое состояние, почетную грамоту, и был направлен в школу подготовки. Там он не только выжил, но и отличился и был готов приступить к своим обязанностям после своего двадцатилетия. Его родители были в шоке. Эфраим, портной – как и его отец и дедушка до него – имел виды на второй небольшой магазинчик в Нью Джерси и надеялся, что им будет заправлять его сын. Эфраим был добрым человеком – но и твердым в своих взглядах ортодоксом, читавшим Талмуд каждую свободную минутку, тогда как Мириам читала чувствительные любовные романы и поэзию – когда не жарила и не парила, или не шила и не наводила чистоту в своем любимом доме. Оба они были осторожными людьми, с унаследованным инстинктивным отвращением к любым действиям полиции и к полиции вообще. Оно родилось благодаря рассказам о кошмарных зверствах казаков – рассказам, занесенным на американскую землю Барухом и другими еврейскими иммигрантами, свидетелями погромов в Восточной Европе.
– Ты любишь справедливость – почему бы тебе не стать адвокатом? – твердила ему Мириам каждый вечер в пятницу, когда он приходил к ним на обед. Он так еще и не решился сказать им, что работает по субботам – как и все другие новобранцы. Религиозные чувства отца наверняка бы не вынесли такого удара.
– Но у меня никогда не было желания стать адвокатом, мама. Да и потом, у меня мозги не так устроены.
– Но еще не поздно – ты можешь поступить в колледж и будешь прекрасным адвокатом.
– Он мог бы быть портным, – вмешивался Эфраим. – А если он уж так любит закон, мог бы по крайней мере читать Талмуд, как достойный еврей.
– Я и так могу быть достойным человеком, папа, – твердо, но бережно отвечал Гидеон. – И оттого, что я начал служить в полиции, я не перестал быть евреем.
– Тебя подстрелят, – подавая куриный суп, Мириам в сотый раз начинала плакать. – Моего единственного сына застрелят на улице!
– Да не убьют его, мама, – начинала ее разуверять Абигайль, младшая сестра Гидеона.
Марианна, старшая, вышла замуж два года назад, и сейчас восседала за своим собственным обеденным столом в Бруклине.
– Меня не убьют, – быстро и нежно подхватывал Гидеон. – Я регулирую движение транспорта и чиркаю квитанции на парковку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Руди успешно перебрался на Манхэттен как раз перед Рождеством 1964-го. Он нашел квартиру на двадцатом этаже импозантного здания на Пятой Авеню, по своему вкусу, недалеко от Вашингтон-сквер. Каждое утро, встав гораздо раньше, чем обычно в Цюрихе, он шел в банк на Брод-стрит, в самом сердце района Уолл-стрит, и упорно осваивал искусство и науку обращения с вкладами. Он вдруг обнаружил, что делает это с удовольствием, чего с ним никогда не случалось раньше.
– Знаешь, оказывается, у меня есть интуиция, – говорил он с удовлетворением Мадлен. – Я даже и не подозревал об этом раньше! Я просчитаю пятнадцать различных вариантов, прежде чем приму решение.
Руди тоже понравилась жизнь Гринвич-Виллидж – она была таким восхитительным контрастом его дневному существованию удушенного белым хрустящим воротничком и галстуком молодого человека. Почти каждый вечер он отправлялся на обед в какой-нибудь из бесчисленных оживленных ресторанчиков и итальянских кафе на Бликер-стрит или забирался чуть подальше в саму Маленькую Италию или в колоритный треугольничек Чайнатауна. После приятного обеда он возвращался домой отдохнуть пару часиков, а потом, взбодренный и посвежевший, снова выходил из дома, чтобы поддержать сестру, когда она где-нибудь пела, или поняньчиться с Валентином, чтоб Зелеев мог тоже пойти послушать Мадлен. Руди легко заводил друзей; нью-йоркцам, с которыми он сталкивался, нравилась его открытая прямая натура и легкость в общении даже с незнакомыми людьми, и он чувствовал себя гораздо свободнее, внутренне и внешне, и смелее. Этот переезд так много ему дал, что Руди просто не мог нарадоваться, как это он так легко и удачно совершил самый мудрый в его жизни шаг. Единственным огорчением для него было то, что Мадлен по-прежнему упорно отказывалась принимать от него финансовую помощь.
– Одно дело – что ты покупаешь подарки Валентину, – настаивала она мягко. – Но деньги – это совсем другое. Пойми, Руди, я просто не могу позволить тебе платить за наше жилье, и мы не можем переехать к тебе. Ведь у тебя самого не так много места.
– У меня столько же места, сколько и у Константина.
– Но не больше, и даже если б и было…
– Ты бы не переехала, потому что банк платит за мою квартиру, – закончил за нее Руди.
– Не обижайся, пожалуйста, Руди, не обижайся.
– А я и не обижаюсь, но почему ты не хочешь понять, как мне хочется тебе помочь?
– Спасибо, я так тебе благодарна, но ты должен меня тоже понять.
– Я знаю, знаю. Я понимаю, – он уже слышал это и раньше. – Но почему я просто не могу одолжить тебе какую-то сумму – чтоб ты могла начать свою собственную жизнь, в своей собственной квартире? Я даже позволю тебе вернуть мне эти деньги – хочешь, даже подпишем необходимые бумаги, если тебе будет от этого легче.
– Да ну тебя, Руди! Я и так перед вами в неоплатном долгу – чем я смогу отблагодарить вас с Константином за вашу доброту?
Мадлен нежно погладила брата по щеке.
– Ну, же, Руди, не сердись. Если я когда-нибудь по-настоящему окажусь в беде, ты – первый, к кому я пойду просить помощи.
– Поклянись в этом.
– Руди, перестань!
Но Руди не так-то просто было остановить, и эти споры из лучших побуждений продолжались – месяц за месяцем, но Мадлен была неуступчива. Конечно, Руди был теперь ей по-настоящему родным человеком. Но деньги, которые он зарабатывал, были деньгами Грюндлей. Нет, ей не хотелось бы говорить это Руди – зачем давать ему повод задуматься и уйти куда-нибудь из банка? И ей вовсе не хотелось ранить его своей непреклонностью. А еще ее мучила одна вещь – хотя она и знала, что деньги, данные ей семьей во время болезни Антуана, были ее деньгами – по праву, но ей было все равно противно, что она их приняла. Больше она ничего у них не возьмет. Никогда.
У Забара были сотни постоянных покупателей. Были такие, что бывали в магазине по нескольку раз в неделю и уходили, нагруженные просто пугающими своими размерами сумками и свертками. Были такие, что заходили сюда каждый день за каким-то одним любимым деликатесом. Некоторые просто звонили в это гаргантюанское заведение и делали заказ на доставку на дом, и их даже не знали в лицо. Некоторые просто проводили здесь часик-другой, бродя по этажам, прежде чем купить в смущении какую-нибудь мелочь и уйти, чтоб наутро снова прийти и продолжать это своеобразное самоистязание.
Мадлен сразу узнавала постоянных клиентов в лицо. Она даже знала большинство по именам, но у нее был один, ее любимый. Это был высокий, большой, словно медведь, мужчина с внимательными карими глазами, вьющимися каштановыми волосами и дружелюбной, часто внезапной, улыбкой. И он был настоящим гурманом. Он заходил в Забар в разное время – но как-то так получалось, что он появлялся всегда в часы работы Мадлен. И хотя она знала, что его привлекают сюда покупки, она также заметила, что ему нравится, когда обслуживает его именно она. Его звали Гидеон Тайлер, он жил в Гринвич-Виллидж на Бликер-стрит, у него был офис неподалеку от магазина, и иногда он заходил, неся в руках старенький видавший виды саксофон. Это было все, что она знала о нем, и больше ей ничего не нужно было знать.
Она, конечно, не могла знать, что Гидеон был в Забаре в тот день, когда она пришла сюда на интервью, прежде чем получить работу. Он случайно подслушал ее разговор с Мерри Клейном, а потом отвел хозяина в сторонку и, не спрашивая его позволения, высказал ему свою точку зрения. Упустить такую девушку, которая так соблазнительно расписывает и предлагает кусок сыра рокфор, что его просто невозможно не купить – это все равно что прошляпить такой же увесистый кусок удачи! Лучшей продавщицы магазину нечего просто и желать.
– Вы что, учите меня моей работе? – улыбнулся Клейн, уроженец России.
– Я просто хочу сказать, мистер Клейн, что тратил бы здесь больше своего времени и денег, если б вы взяли ее на работу.
– Вы и так уже мой лучший покупатель, – заметил Клейн.
– Ну, тогда вам просто не придется уступить меня Манганарам.
– Ни в коем случае, – ответил уверенно Клейн. – Да и потом, вы что, держите меня за осла? Я ее уже принял.
* * *
На Манхэттене было не так уж много людей по имени Гидеон Барух Джошуа Тайлер. Своей фамилией он был обязан случайности, приключившейся с его дедушкой на Эллис Айленд в 1898-м. Русская фамилия была слишком труднопроизносимой для чиновника иммиграционной службы, чтоб ломать над ней голову, и хотя юноша на ломаном английском пытался объяснить, что он просто портной, a tailor, по профессии, его так и не поняли или не захотели понять, и он навсегда превратился в Баруха Мойше Тайлера.
Двадцатилетний Барух и Марошка, его жена, поселились вместе с кузенами и кузинами, жившими на Ривингтон-стрит на Ист Сайде, там родились их трое детей, включая отца Гидеона, Эфраима – он появился на свет в 1900 году. Потом им наконец удалось обзавестись своим собственным жильем на Сотой улице в Гарлеме. Гидеон родился в 1920-м и жил в тесной трехкомнатной квартирке с родителями, двумя сестрами и бабушкой до 1933-го, пока все они не переехали в Джерси-Сити в предместье Гринвилля.
Гидеон, которому к тому времени уже исполнилось тринадцать лет, скучал по большому городу и присущим ему соблазнительным опасностям и приключениям. Знай только Мириам, его мать, что ее сын часто садится на троллейбус, идущий на Джорнал-сквер, а потом через гудзоновский тоннель переправляется в Гринвич-Виллидж, она бы уж точно упала в обморок. Иногда, очень редко, она отправлялась туда с подругой, в основном за единичными покупками, на Бродвей, а если они чувствовали прилив храбрости, то могли прогуляться до Вашингтон-сквер, где сидели на скамейке в тени вязов около величественной Арки Вашингтона. Они глазели на студентов Нью-Йоркского университета, мам и детишек из Итальянского квартала, и местных художников и артистов – и тогда они ощущали себя так, словно им давали представление в большом экзотическом цирке. И Мириам Тайлер всегда была рада спастись бегством назад в Гринвилл, в их знакомый и безопасный еврейский квартал.
Но Гидеон любил смешиваться с толпой и обожал ощущение риска. Его всегда удивляла и обижала узость кругозора и жизненного пространства родителей; он легко заводил друзей – среди евреев, протестантов, католиков, черных, итальянцев, восточных людей. Для Гидеона люди были просто людьми, и ничем больше; хочешь – дружи, не хочешь твое дело. Конечно, в Джерси-сити были кафе-мороженое, где можно было вкусно полакомиться «глазированным» или простым двухцентовым мороженым или особым яично-шоколадным кремом с сиропом, но Гидеон обожал тратить свои деньги именно в Виллидж. Да и потом, уже в тринадцать лет он обзавелся вкусами и привычками, которые бы уж точно шокировали его повернутых на кошерности родителей – позволял себе небольшое гурманство в китайских ресторанчиках Чайнатауна или покупал cannoli в Феррара в Маленькой Италии. Идея же самого Эфраима Тайлера о восхитительном вечерке вне дома всегда означала погрузиться в их старенький седан и поехать в кошерный ресторан в Ньюарке.
Их домик в Гринвилле был уютным, с прелестным ухоженным двориком, и у Гидеона даже была собственная спальня с рукомойником и зеркалом. Но все это было так скучно. Так безопасно.
Да, Гидеон обожал рисковать. Ему нравилось, когда в жилах загоралась кровь – он то и дело попадал в драки с разъяренными детьми итальянцев или в разборки с ножом среди типичных авантюристов Виллиджа – но при этом он чувствовал в себе и сильную тягу к наведению порядка. Но только к пятнадцати годам он понял, что есть места, куда не стоит совать нос, если не хочешь, чтоб его перешибли. Существовала нешуточная, настоящая опасность на улицах большого города – настоящие преступники, часто зловещие и порочные, по которым просто плакала тюрьма, или просто обычные люди, доведенные до озверения нищетой и отчаяньем. И, подрастая, Гидеон решил для себя: самое важное в жизни – это равенство, закон и правопорядок. Что ж, думал он, совсем неплохо принять участие в этой борьбе справедливости против насилия. И совсем неплохо б ему стать полицейским.
Внедриться в Полицейское Управление Нью-Йорка было совсем непросто. Начиная с того, что соискатель должен был быть официально жителем Нью-Йорка не меньше года. Во-вторых, времена были тяжелые – ходили разговоры о войне, и Америку все еще разъедала Депрессия; тысячи здоровых, сильных американцев были безработными, и конкуренция в поисках хорошей работы была очень сильной. Департамент установил свои «закупочные стандарты» для будущего урожая кадров – имевший шансы на успех новобранец должен был весить не меньше ста сорока фунтов и быть в идеальной форме, физически и умственно – его коэффициент интеллекта должен быть очень высоким, и он должен обладать почти всеми мыслимыми способностями, особенно теми, что необходимы для работы в полиции.
Гидеон ушел из дома в восемнадцать лет, переехав на Салливан-стрит в Гринвич-Виллидж. Там, в квартире на пятом этаже, с ним жили еще два новичка-офицера, с которыми он подружился. В девятнадцать он успешно сдал письменный экзамен на Гражданской Службе, получил документы, удостоверяющие его психологическое и физическое состояние, почетную грамоту, и был направлен в школу подготовки. Там он не только выжил, но и отличился и был готов приступить к своим обязанностям после своего двадцатилетия. Его родители были в шоке. Эфраим, портной – как и его отец и дедушка до него – имел виды на второй небольшой магазинчик в Нью Джерси и надеялся, что им будет заправлять его сын. Эфраим был добрым человеком – но и твердым в своих взглядах ортодоксом, читавшим Талмуд каждую свободную минутку, тогда как Мириам читала чувствительные любовные романы и поэзию – когда не жарила и не парила, или не шила и не наводила чистоту в своем любимом доме. Оба они были осторожными людьми, с унаследованным инстинктивным отвращением к любым действиям полиции и к полиции вообще. Оно родилось благодаря рассказам о кошмарных зверствах казаков – рассказам, занесенным на американскую землю Барухом и другими еврейскими иммигрантами, свидетелями погромов в Восточной Европе.
– Ты любишь справедливость – почему бы тебе не стать адвокатом? – твердила ему Мириам каждый вечер в пятницу, когда он приходил к ним на обед. Он так еще и не решился сказать им, что работает по субботам – как и все другие новобранцы. Религиозные чувства отца наверняка бы не вынесли такого удара.
– Но у меня никогда не было желания стать адвокатом, мама. Да и потом, у меня мозги не так устроены.
– Но еще не поздно – ты можешь поступить в колледж и будешь прекрасным адвокатом.
– Он мог бы быть портным, – вмешивался Эфраим. – А если он уж так любит закон, мог бы по крайней мере читать Талмуд, как достойный еврей.
– Я и так могу быть достойным человеком, папа, – твердо, но бережно отвечал Гидеон. – И оттого, что я начал служить в полиции, я не перестал быть евреем.
– Тебя подстрелят, – подавая куриный суп, Мириам в сотый раз начинала плакать. – Моего единственного сына застрелят на улице!
– Да не убьют его, мама, – начинала ее разуверять Абигайль, младшая сестра Гидеона.
Марианна, старшая, вышла замуж два года назад, и сейчас восседала за своим собственным обеденным столом в Бруклине.
– Меня не убьют, – быстро и нежно подхватывал Гидеон. – Я регулирую движение транспорта и чиркаю квитанции на парковку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55