https://wodolei.ru/catalog/accessories/vedra-dlya-musora/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Аболиционист? – И он снова безудержно расхохотался.
– Значит ты не аболиционист? Почему же в таком случае ты освободил негров?
– Держать рабов стало невыгодно. И чего ради их держать? Прежде – другое дело: негра некем было заменить. А теперь? Освобожденные негры, кабокло и другая голытьба шляются повсюду, ожидая от нас милостыни в виде ручки мотыги. Они просятся на работу за гроши. И в то же время прибывают большие партии иммигрантов. Подсчитайте, и вы увидите, что для фазендейро, у которого есть голова на плечах, держать рабов – невыгодное дело… Прежде всего, это рискованное вложение капитала: негры болеют, бегут – побегов становится все больше, – нависла угроза освободительного закона, он выйдет не сегодня-завтра… Раб – это товар, который с возрастом падает в цене. Вы, юноши, понимаете, что это значит? К тому же, помимо риска, о котором я говорил, раба нужно одевать, кормить, лечить, сторожить… Когда раб болеет, он только потребляет и ничего не производит. И с каждым годом ценность его падает. Иначе обстоит дело со свободными рабочими. Их можно даже палкой лупить, они с благодарностью принимают все, что им дают. Лишь бы была еда… чтобы жить… чтобы хватало сил работать. И ничего больше! Рабочего нанимают, когда в нем возникает необходимость: он работает день, десять, тридцать дней. Работа кончена, выгоняешь его – и делу конец. Когда он болен, он не работает и, следовательно, ничего не получает. Когда нет работы, то же самое… Когда он состарится или умрет, то никому этим не принесет убытка. Незачем думать ни о его пропитании, ни об одежде. Ни о надсмотрщике, ни о лесном капитане. Ни о зензале, ни о каиафах. Это покой. Спокойствие духа. Среди фазендейро только упрямые ослы отстаивают рабовладение. Единственный, кто может искренне стоять за сохранение рабства, – это раб. Вы еще молоды, друзья, но придет время, и вы увидите на улице освобожденного невольника, который будет тосковать по хозяину и зензале. В странах, где нет рабства, раба заменяет рабочий, а хозяин ничем не рискует, ни за что не отвечает.
Слова фазендейро заставили этих людей, среди которых были аболиционисты всех мастей, призадуматься. Судебный чиновник спросил:
– Тогда почему же вы, фазендейро, сразу не освободите всех рабов?
Старик снова почесал бороду:
– По глупости.
Собравшимся это показалось чрезвычайно забавным.
Старик расплатился и, раскланиваясь направо и налево, добрался до двери. Один из юношей крикнул ему вдогонку:
– Скажите по крайней мере, как вас зовут?
Уже на улице фазендейро обернулся, снова открыл дверь и ответил:
– Шисто Баия.
Снова раздались крики, хохот, тосты. Шисто Баия был известным актером и юмористом и принадлежал к числу аболиционистов. Он одевался, как фазендейро, и подражал им голосом и манерами; и, выступая, выставлял в смешном свете обычные доводы рабовладельцев против аболиционистов. Шисто принимал участие во многих собраниях и благотворительных концертах. Появляясь на сцене театра Сан-Жозе в сюртуке и домашних туфлях, он смешил публику до упаду. Его анекдоты, остроты и афоризмы передавались из уст в уста, повторялись в конторах, учреждениях, школах, салонах.
Когда возбуждение, виновником которого был Шисто Баия, улеглось, посетители «Корво» вернулись к прерванным разговорам.
Судебный чиновник снова стал слушать своего оппонента. Тихим, размеренным голосом Вейга Кабрал продолжал терпеливо объяснять ему:
– …Нужно учитывать образ мыслей негра, который вернулся с войны. А вы думали о затруднениях, созданных «Законом о свободнорожденных»? Ведь, с одной стороны, порвались узы, привязывавшие раба к фазенде, ими являлись его дети, с другой стороны, установились различия в обращении с членами одной и той же семьи. Что же получается? Родители – подневольные труженики, а их дети – свободные бразильские граждане. Родившиеся после этого закона выйдут на улицу вместе с нами добиваться освобождения своих родителей. В Ceapа рабы уже освобождены – правда, их там было немного. У нас в провинции есть муниципальные округа, где не осталось ни одного невольника. Более того, против рабства поднялся Сантос. С 27 февраля 1886 года в этом городе больше нет рабов. Беглый негр, сумевший туда добраться, попадает под покровительство местного населения. Лесных капитанов, которые осмеливаются там появиться, ловят на улицах лассо. По всей Бразилии армия отказывается арестовывать беглых негров. По зензалам из уст в уста передается слух о том, что в приморских краях есть земля, называемая Жабакуарой, где негр – свободный гражданин. Только трудно туда дойти. И вот начинаются массовые побеги, тяжелые изнурительные походы одетых в лохмотья людей. Мы это уже наблюдали и еще будем наблюдать в больших масштабах. Вот и сейчас, когда мы здесь беседуем, на многих фазендах нашей провинции каиафы Антонио Бенто перебираются через окружающие плантации изгороди, проникают в зензалы, чтобы шепнуть товарищу: «Бросай, дружище, невольничью работу! Отправляйся в путь, спускайся с гор к побережью, добирайся до Жабакуары! Там наша свобода!» Каиафе редко удается выбраться с фазенды живым, но посеянные им семена всегда дают ростки. Черная волна поднимается все выше и выше… Еще немного, и она покатится по полям и городам. Эту волну не удастся сдержать, она снесет все на своем пути.
– А что вы скажете по поводу деятельности интеллигенции, самоотверженных энтузиастов? Что мы должны делать?…
– Наша задача разъяснять с трибуны, в газете, в беседе – всеми средствами. Мы лишь дрожжи, и смешно нас переоценивать. Да и чувства, которые нами руководят, трудно назвать высокими. Вы, человек верующий, вступаете в выгодную сделку с вечностью. Я же верую только в счастье на нашей грешной земле и никогда не буду счастлив, пока рядом со мной раб; поэтому, устраняя последнее препятствие, которое мешает мне быть счастливым, я тоже действую из эгоистических побуждений. И не мы одни таковы. Тысячи людей, каждый со своей долей эгоизма, стремятся осуществить ту же грандиозную задачу. Наш эгоизм – просто более утонченный, чем эгоизм рабовладельцев, полицейских инспекторов, лесных капитанов…
Последние слова вызвали шум в зале. Вейгу Кабрала стали прерывать, ему угрожали злобно поднятые руки, сжатые кулаки; идеалистам не хотелось видеть священное дело освобождения рабов в озарении этого слишком резкого света…
Старый Шомбург снова поднялся с кресла, подошел к окошку, выходившему в зал, и с добродушной улыбкой простер руки, призывая к тишине и как бы говоря: «Ну что же это вы, ребята?»
И тишина наступила.
Лаэрте не заинтересовала эта дискуссия; его занимало другое.
– Значит, Лу не замужем? – спросил он.
– Нет. Можешь не сомневаться…
Студент обернулся к нему. Лаэрте дремал перед стопкой тарелочек. Криво улыбаясь в полусне, он с трудом удерживал в равновесии голову, которую подпирал высокий воротничок. При этом он время от времени озабоченно перекладывал из кармана в карман какой-то предмет, не находя для него подходящего места.
– Что это у тебя? – спросил приятель.
– Ключ…
– А… Скажи, что с тобой?
– Меня чертовски развезло…
Он и в самом деле опьянел. Хотел подняться, но не смог. Привыкшие к таким сценам молодые люди не обращали на него внимания. Лишь когда он, расплачиваясь, вступил в спор с официантом, один из сидевших за соседним столиком спросил студента:
– Кто этот желторотый? – И тут же заговорил о другом.
Между тем Лаэрте погрузился в пьяную дремоту. Вспомнил фазенду, в его памяти возникли образы родителей, им овладела тоска; он начал всхлипывать и затем горько зарыдал. Он подумал о Салустио, и ему захотелось освободить его. Завтра же он напишет отцу и добьется своего. Но тут же вспомнил, что отец послал Салустио работать в поле вместе с другими неграми, и в душе его поднялся гнев против отца. Лаэрте ударил кулаком по столу и воскликнул:
– Я должен его освободить, но вместе с остальными рабами, не так ли, Лу?
Послышался голос того, кто раньше назвал Лаэрте желторотым:
– Ого, уже пять часов, светает.
– Ну как, пойдем? – обратился к Лаэрте огорченный приятель-студент.
– Не пойду.
– А мне пора.
– Иди, а я останусь здесь с компанией…
– Ну, так я ухожу.
Студент распрощался с друзьями и ушел. В этой среде не было принято провожать до дома подвыпивших приятелей.
Лаэрте попросил себе еще кружку пива, но никто его не услышал. Он потребовал вторично, но результат был тот же… Недовольный, он нахлобучил шляпу, повертел тростью и, ворча, вышел из пивной. Его проводили насмешливыми улыбками. Только Вейга Кабрал встревожился:
– Как же так? Он уходит один? Доберется ли до дому?
– Пусть идет. Не заблудится, – успокоил его судебный чиновник.
– Нет. Так не годится.
– Кто же его отведет домой?
– Мой секретарь.
Кабрал подошел к двери, несколько раз продолжительно свистнул и снова уселся.
Не прошло и двух минут, как дверь открылась, – в своем длиннополом пиджаке и шапочке из газетного листа появился Калунга. Обведя взглядом собравшихся и увидев Вейгу Кабрала, Калунга направился к нему.
– Я здесь.
– Ты встретил на улице подвыпившего малого?
– Даже не одного, а четверых!
– Я говорю о парне, который вышел отсюда последним.
– А… знаю. Он живет на улице Табатингуэра.
– Этот самый. Проводи его. Помоги открыть дверь и, если начнут расспрашивать, придумай объяснение получше.
– Будет исполнено.
И Калунга помчался вдогонку. Вскоре он увидел Лаэрте: тот стоял, прислонившись к стене какого-то дома, пот лил с него ручьем. Он, видимо, потерял всякое представление о том, кто он и где он. Калунга взял его за руку и повел, как ребенка; юноша не сопротивлялся. Подойдя к дому Нунеса, они остановились перед дверью. Поиски ключа были мучительно долгими. С большим трудом Калунга нашел его у Лаэрте в кармане жилета, открыл дверь, заставил студента войти и стал всовывать ключ в замочную скважину с внутренней стороны, чтобы Лаэрте мог потом запереть дверь, когда к ним подошел кто-то в домашних туфлях.
– Кто там?
– Это я.
– Кто я?
– Калунга.
У застекленной двери появился старик в халате и с подсвечником в руке.
– Я привел молодого человека.
– Хорошо. Спасибо, парень.
Калунга исчез в мелком, моросящем дожде. Хозяин запер дверь на ключ. И уже при утреннем свете, проникавшем сквозь окна, произошел короткий диалог между дядей и племянником. Сеньор Алвес растерянно мигал:
– Что же это с тобой, мальчик?
И Лаэрте со шляпой на затылке, с галстуком, вылезшим из жилета, опираясь на трость, ответил:
– Ничего, дядюшка. Я нашел свою дорогу. Я еще совершу в жизни великие дела. Вот увидите…
VI
Каиафы
На окраине Сан-Пауло процветал постоялый двор «Метрополитано». Переднюю часть дома занимала лавка – в ней были выставлены связки лука, табачные жгуты, куски сушеного мяса, груды сандалий на деревянной подошве, квинты вина и водки. Позади лавки находился зал. Там стоял большой стол, застланный грязной скатертью сплошь в пятнах от вина, оливкового масла и жира, а по обеим сторонам его – скамейки. За домом была дощатая пристройка, крытая железом и разделенная на комнатушки. Во дворе густо разрослись сорняки. У кирпичной стены приютилось засохшее сливовое дерево, годное лишь на то, чтобы развешивать на нем белье, и виноградная лоза, которая больше походила на сушеного осьминога, вцепившегося в камень…
Здесь останавливались погонщики и гуртовщики, гнавшие скот в Сан-Пауло. Перед домом всегда были привязаны животные, ожидавшие своих хозяев. Скотоводы в палах, широкополых шляпах и высоких нечищеных сапогах расхаживали взад и вперед, чиркая по земле колесиками шпор.
И вот в один прекрасный день «Метрополитано», несмотря на свою скромную репутацию, удостоился высокой чести привлечь к себе внимание паулистов.
Это было в январе 1888 года. С утра стлался туман, ветер раскачивал развешанные у дверей лавок товары. В городе чувствовалась какая-то напряженность: из уст в уста передавалась новость, которая очень скоро стала достоянием всех обитателей предместья. Некий лесной капитан прибыл из глубины провинции с пойманными им беглыми неграми и вместе с пленниками остановился на ночлег в «Метрополитано», чтобы на следующий день погнать их дальше для сдачи своему хозяину. Узнав об этом, народ возмутился… Студенты, извозчики, печатники, приказчики и мелкие торговцы, принадлежащие к каиафам Антонио Бенто, начали собираться возле постоялого двора. Шли часы, число собравшихся увеличивалось; группы людей появились и на прилегающих к постоялому двору улицах. Во второй половине дня владелец «Метрополитано» отправился в полицию и пожаловался комиссару. Но тот, по-видимому, не был склонен принимать меры к охране постоялого двора и его хозяина. Что он мог поделать против большинства населения?
Когда зажглись фонари, каиафы окружили постоялый двор. Из толпы слышались выкрики с требованием освободить пленников. Хозяин «Метрополитано», бледный, с растрепанной бородой, метался из стороны в сторону. Наконец, очевидно, по его совету, невольники появились в дверях. Толпа встретила их приветственными возгласами. Полдюжины юношей проводили беглых негров в дом одного из каиаф, где их по-братски встретили и приютили.
Но народ этим не удовлетворился. Слышались угрожающие выкрики:
– Лесного капитана!
– Вон отсюда, лягавый!
Толпа по-прежнему теснилась перед «Метрополитано». Немного погодя вышел хозяин, еще более бледный и с еще более растрепанной бородой. Он закричал на всю улицу:
– Не ищите лесного капитана; он перемахнул через ограду скотного двора и удрал. Сейчас он уже, наверное, далеко…
И тогда произошло то, о чем на следующий день сообщили все газеты: народ устроил в «Метрополитано» погром. Постоялый двор забросали камнями, толпа ворвалась внутрь и все перебила. В этой расправе приняло участие более тысячи человек, руководимых каиафами.
Но кто же в конце концов были эти дьяволы – каиафы?
* * *
Со смертью Луиса Гамы, в 1882 году, аболиционисты, привыкшие повиноваться ему, оказались без вождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21


А-П

П-Я