– Ведь и вам это тоже известно.
– О политике не говорил?
– Как о причине бегства или возвращения? Нет.
– А о жене?
– Причине бегства или возвращения?
– Да.
– Нет, – отвечал Бауманн, глядя на пепельницу. Там лежала его сигарета, он закурил и забыл о ней. Достав, затянулся и отшвырнул. – Погасла, – прошептал старик. – Все тлен, все дым… И доверие…
– Что?
– Нет, ничего, я так. Я любил Сикору, верил ему. Зря. Как это я не догадался… У теперешней молодежи нет ничего святого.
Полная луна плыла по небу. Дом напротив, высокая старая вилла, был похож на заколдованный замок. Деревья трепетали серебряной листвой.
– О чем вы с Голианом говорили сегодня утром? – продолжал капитан.
– Я ведь уже сказал: о том, что ходил к Саге и что Сага, вероятно, все сообщил вам.
– Вероятно или наверняка?
Бауманн молчал.
– И это все?
– Потом говорил Голиан. Ругал меня, потом вдруг умолк и молча вел машину… Мне показалось, что это не он сидит за рулем, а кто-то другой, его тень… Скажите ради бога, неужели из-за… закрыл глаза и…
– Кто вам сказал, что это самоубийство?
– Кое-что вы, кое-что Сикора, он слыхал, будто какой-то счетовод видел его машину, вернее, то, что от нее осталось…
– Вранье, – холодно заявил капитан, – у погибшего были закрыты глаза, на лице жуткая гримаса. Он не изображал отчаяния ни перед самим собой, ни перед другими – не то что вы, извините за откровенность.
Бауманн замер, потом, распрямившись, спросил:
– Я?
– Да, вы. Я так считаю. Карты на стол! О чем вы утром говорили с Голианом? Если только о нас и о Саге…
– Только!
– А случайно не о деньгах? О деньгах не было сказано ни слова?
Бауманн вспылил:
– Что такое?! Как вы смеете?!
– Я только спрашиваю! Ну? Не было ли все несколько иначе? Я знаю, что вы знакомы с исследованиями Го-лиана! Скажите, не потому ли вы заявили Саге о Голиане, чтобы предупредить его претензии? И не пытались ли вы сегодня в машине – извините, я называю вещи своими именами – его шантажировать? Чтобы Голиан, испугавшись, снова сбежал за границу? Я-то знаю, как вы любите денежки!
Казалось, инженер вот-вот упадет. Он стоял и качался, руки и голос дрожали, заикаясь, он произнес:
– Никаких денег! – И отвернулся. – Никаких!
Шимчик смотрел на него: минуту назад это был пожилой человек, сейчас перед ним стоял глубокий старик.
– Я знаю о вашем сотрудничестве. Голиан показал вам свою рукопись, и вы обещали ему помочь. Ну, а потом вы энергично взялись за дело. На заводе работы было много, наверное, поэтому так затянулись ваши собственные опыты. И когда через несколько лет стал вырисовываться результат, вы решили, что выгоднее под готовой работой поставить только одну подпись, свою. Вы продолжали исследования, уверяя при этом Голиана, что труд напрасен. Какое-то время вам это удавалось, но только до тех пор, пока не потребовалось подтвердить гипотезу лабораторной практикой. Тут Голиан насторожился, но вы перехитрили его, всучив ключ от своего сейфа, где хранились все расчеты и документация. Да только фальшивая, липовая, вся ваша документация не стоила ломаного гроша! Голиан это уже подозревал и, узнав кое-что у Стеглика, отправился к директору и отдал ему ключ от вашего сейфа и свою папку с бумагами, которая до этого находилась у вас. Чтобы хоть частично застраховать себя. Он боялся вас, боялся вашего коварства, не так ли?
Бауманн сел, руки у него больше не дрожали.
– Ну? – продолжал Шимчик. – Я жду ответа! Вы молчите? Как знаете! Но завтра я могу вас вызвать… Между допросом и беседой, такой, как сейчас наша, есть разница, вы, надеюсь, понимаете это. И еще вопрос: где ваша истинная работа?
– Какая? Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду настоящую документацию вашего исследования, а не эти ничего не значащие бумажки, которые имел возможность видеть Голиан. Я жду!
– Такой документации не существует, она у меня в мозгу… Лишь сложные формулы и схемы последовательности проведения работы на бумаге…
– Где же эти бумаги?
– Извините. – Инженер Бауманн глубоко вздохнул. – Но это мое личное дело. У нас свобода исследовательской работы, кроме того, у меня еще ничего не готово. Я ничего вам не намерен давать и не скажу, где держу свой труд. У вас нет права требовать!
– Как вам будет угодно, – сказал Шимчик, – спокойной ночи, – обернулся он, направляясь к двери.
12
Лазинский все больше убеждался, что надо было попросить у начальника не только оружие, Станкович должен был принести ему еще и куртку или что-нибудь теплое. Лазинский мерз и проклинал свое легкомыслие. Укромное место, выбранное им для наблюдения, было тесным и исключало всякое движение. Оставалось лишь одно: ждать и сквозь кустарник наблюдать за садом, ставшим в темноте большим и таинственным. Деревья, казалось, выросли, коттедж стал строже. В квартире директора Саги мерцал голубоватый свет – там смотрели телевизор.
На улице не было никого. За то время, что Лазинский торчал здесь, он насчитал четыре мотоцикла, семнадцать пешеходов, девять автомобилей, из них два санитарных.
Легкая рубашка и полотняные брюки не спасали от ночной прохлады. «Какого черта мне нужно было лезть сюда?» Шимчик смеялся: «Торчите там, если нравится!» Но Лазинский не угомонился, он был уверен, что увидит здесь Шнирке, в плаще, с портфелем, крадущегося к дому. Записка в эспрессо – это только начало, приманка. Сам Голиан, спровоцировав агента, напрасно пытался там, в эспрессо, выкрутиться, он не предполагал, что этим самым подписал свой смертный приговор: рука иностранца сжимала в кармане ампулу. Первую часть трагедии закончил газ и удар машины о дерево, вторую, более важную, завершит эта июньская ночь. Шнирке будет схвачен и препровожден куда следует. Он стоял перед глазами Лазинского, как живой, Лазинский мечтал о той минуте, когда увидит физиономию поверженного врага…
Часы пробили одиннадцать. Значит, все напрасно. Никто не появился. «Утром на работе буду чихать, и Шимчик со злорадством предложит мне дюжину способов излечиться от простуды, если, конечно, ничего не произойдет – сейчас, здесь! Буду ждать еще час, еще два».
…Услышав стук затворяемой двери, Лазинский замер: Анна Голианова стояла в серебристом лунном свете и смотрела во тьму плохо освещенной узкой улочки. На ней было надето пальто и шляпа, она стояла сгорбившись, прислушивалась и что-то высматривала. Сколько это длилось, минуту, две, он не знал, – ее неподвижность казалась бесконечной. Хотелось взглянуть на часы, но, боясь выдать свое присутствие, он не шевелился и сдерживал дыхание. Сестра Голиана наконец сдвинулась с места. Миновала сад, выбралась за калитку, свернула направо и, держась совсем близко к ограде, осторожно и поспешно удалялась от дома.
Ждать больше нельзя. Лазинский выскользнул из своего укрытия и остановился в тени дома. Быстро сориентировавшись, он двинулся следом за ней. Анна Голианова едва тащилась между притихшими домами.
Вдруг она остановилась, огляделась и прислушалась – ничего, лишь где-то очень далеко на стыках рельсов прогромыхал поезд. Женщина двинулась вперед, и Лазинский скорее угадал, чем увидел металлические бачки для мусора. Женщина приподняла крышку, и с глухим стуком один за другим в бачок упали два предмета. Крышка захлопнулась. Анна Голианова возвращалась. В саду она задержалась и посмотрела наверх: в окнах директора было темно, она отперла и снова заперла двери.
Лазинский ждал еще минут пятнадцать. Свет из витрины магазинчика на площади позволил разобрать надпись на банках: «Full cream condensed milk. Swiss made» – сгущенное молоко! Банки не распечатаны.
Около полуночи банки были уже у Шимчика. Лазинский молча положил их на стол и сказал:
– Допускаю, что кое в чем я заблуждался.
– В чем же? – Шимчик отхлебнул кофе.
– Голиан-таки перехитрил наших пражских коллег. Мне не ясно, зачем он назвал им Шнирке, хотя, возможно, поддерживал с ним постоянную связь.
– Из-за этих двух банок сгущенки?
– Товарищ капитан, в них, безусловно, что-то есть. Между прочим, я отправил на Боттову улицу Вебера, Анна Голианова банки не просто выбросила, не исключено, что за ними кто-нибудь явится.
– Уж не Шнирке ли?
Лазинский сел.
– Да.
– Не верьте в привидения, коллега. Чем быстрее вы поймете, что его здесь вовсе не было и что Голиана он не убивал, тем лучше. С Вондрой я говорил, доложил ваши соображения насчет западного экспресса. Вондра редко кого-нибудь хвалит, но о вас высказался положительно, сказал, что вы чрезвычайно проницательны. – Шимчик улыбнулся и приказал: – Ступайте с этими банками вниз, пусть их проверят, а сами возвращайтесь, я хочу сообщить вам кое-какие новости. И попрошу: принесите все магнитофонные записи, и в том числе запись вашего утреннего разговора с Голианом. Я пробуду здесь всю ночь, я и жену предупредил об этом.
Шимчик, сгорбившись, сидел за столом, перед ним чашка с неизменным кофе и «Фольксштимме», портфель погибшего инженера и пепельница, полная окурков. Настольная лампа освещала казенный чернильный прибор, зеленый сейф, кресла и секретер и красную дорожку ковра с распластавшейся керамической черепахой.
– Вот и я, – сказал Лазинский, – Храстек при мне открыл банки. В каждой было настоящее сгущенное молоко, а в нем пленка.
– Какая? – Шимчик выпрямился.
– Микропленка. Он побежал в лабораторию проявлять. Обещал сообщить, как только проявит. Что с вами, товарищ капитан? Вам плохо?
– Нет, нет, это пройдет, – ответил Шимчик. – Давайте по порядку.
Они разобрали разговор с Бауманном и прослушали магнитофонную запись вечерней беседы с Сагой.
– Рассуждая о причинах обмена Голианом квартиры, мы не должны забывать о том факте, что Ульрих сбежал за границу. Это может играть какую-то роль в данном деле, хотя и не обязательно. Однако во всем следует основательно разобраться, особого труда это не составит. Го-лиан, вернувшись из Мюнхена, попросился сюда, к нам. Ну, что ж, его право – хотел быть с сестрой, Анна к этому времени уже жила здесь, хотя и в полуподвале. Но если бы оказалось… Погодите, может быть, мы все узнаем сейчас же.
Он взял телефонную книгу и набрал номер. На другом конце провода ответил сонный женский голос. Шимчик назвал себя и попросил позвать к телефону мужа.
– Это вы, товарищ Сага?
– Я. Тебе чего? Я уже сплю.
– Извини. – В тоне Шимчика не было раскаяния. – Мне надо разобраться в истории с квартирой инженера Голиана. Речь пойдет не о последней, а о той, другой. Голиан, когда вернулся из Германии, подавал заявление на квартиру?
– Инженер? Ну, конечно, в горсовет, мне об этом сразу же сообщили. Ему ответили, что нет никакой надежды.
– Ответили, как только он подал заявление?
– Вероятно.
– Ну, а дальше как было дело:
– Не могу тебе сказать, не знаю. Но думаю, что Голиан с этим смирился.
– Почему ты так считаешь?
– Почти на каждом собрании речь идет о жилплощади. Положение сложное, за Голиана никто не ходатайствовал. Он и сам не очень-то просил. Наверное, понимал, что есть более нуждающиеся, есть очередники, да и по другим причинам ему.светит мало. Хотя бы из-за жены, она ведь осталась в Германии, а они к тому времени еще не были разведены…
– Понятно. И еще один вопросик, коль скоро я тебя разбудил… Помнишь о том, что ты когда-то привез Донатам из Вены консервы?
– Не Донатам, а девочке, – не очень уверенно возразил Сага.
– Пускай девочке, какая разница. Что это были за консервы?
– Почем мне знать… кажется… Нет, не сардины и не мясо, внутри что-то плескалось… Точно не помню, пожалуй, фруктовый сок.
– Гм, а сгущенное молоко не могло быть?
– Возможно, – допустил директор, – две продолговатые банки, то ли сок, то ли молоко.
– Значит, две банки.
– Две, – решительно сказал Сага.
– Ты передал их девочке из рук в руки?
– Конечно. И шоколад, и остальное.
– И что она?
– Поблагодарила и все. Шоколад схватила и тут же стала грызть, а консервы взяла та женщина.
– Понесла в чулан?
– Не знаю, наверное, унесла в чулан.
– Она унесла только консервы?
– Насколько мне запомнилось – да, – сказал Сага, – но я все время наблюдал за девочкой, для нее существовал лишь шоколад, она ела и смеялась, я еще подумал: бедняжка – уж очень она бледненькая.
– А сами Донаты?
– Квартира великолепная. Обстановка, ковры, цветы… одеты… Они же не знали, что я приду.
– А какая тогда была погода, не помнишь?
– Точно не помню, но дождь не лил, это уж факт. В парке перед Авионом играли дети, кормили голубей… Начало мая – пятого-шестого, пополудни. Кажется, так.
Он расчувствовался. Словно бы через два года все еще видел перед собой майский садик возле автобусной станции, голубей, скамейки, детей… «Его гложет совесть, – усмехнулся Шимчик, – поет, лишь бы не молчать!»
– Спасибо, – сказал он, – спокойной ночи, – и медленно положил трубку.
Лазинский тоже усмехнулся.
– Значит, банки были получены инженером от жены, – заметил он. – Через несколько лет после развода. Если Сага не лжет, то она просила ничего не говорить бывшему мужу об их встрече в Вене. Чтоб он, бедняга, не затосковал… Из Братиславы еще ничего не было?
– Насчет Доната? Сообщили, ищут его, вроде бы ушел вечером с женой в кино. Так он сказал соседям.
– А в его квартиру звонили?
– Кто? Наши сотрудники или соседи?
– Наши сотрудники.
– Я думаю о ребенке, – ответил Лазинский колко. – Полагаю, что тринадцатилетние девочки не ходят вечером в кино. Наши сотрудники звонили, но им никто не открыл. Вам не сказали, в котором часу это было?
– Говорили, что-то около половины десятого, наши собираются еще раз туда зайти.
– Следовательно, мы можем предположить: первое, что у девочки очень крепкий сон и звонок не разбудил ее, второе – вчера вечером ее не было дома, и третье… – Лазинский умолк, – и третье – что девочка камуфляж. Донаты от жены Голиана знали о том, что должен прийти Сага, и на этот день пригласили чужую девочку. Соседскую или с улицы. Естественно, лишь в том случае, если Сага не солгал.
– В чем вы его подозреваете? – Шимчик быстро выпил кофе и отодвинул чашку.
– Еще и сам не разобрался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19